К полудню мы приехали в Лагуну, благо дорожный патруль нас почему-то не задержал. Мы сидели в открытом кафе, расположенном на скале над берегом, и пили двойной коктейль «Маргарита».
— Ты видел фильм «Вперед же, странница!»?
— Десять раз, — ответил я.
— Так в этом фильме, в первой части, здесь завтракали влюбленные Бетт Дэвис[132] и Пол Хенрид[133]. Они сидели там, где мы сейчас сидим. В начале сороковых тут всегда шли натурные съемки. Стул, на котором ты сидишь, до сих пор хранит отпечаток задницы Хенрида.
В три мы были в Сан-Диего и ровно в четыре остановились перед ареной, где происходили бои быков.
— Ну как, выдержишь? — спросила Констанция.
— Попробую, — сказал я.
Мы высидели до третьего быка, вышли в предвечерние сумерки, выпили еще две «Маргариты» и, перед тем как двинуться на север, съели плотный мексиканский обед. Потом выехали на остров и наблюдали закат, сидя у «Отеля дель Коронадо». Мы ни о чем не говорили, просто смотрели, как солнце, опускаясь, окрашивает в розовый цвет старые викторианские башни и свежеокрашенную белую обшивку отеля.
По дороге домой мы купались в прибое, молчали, иногда держались за руки.
В полночь мы остановились перед джунглями, где жил Крамли.
— Женись на мне, — сказала Констанция.
— Непременно, в следующей жизни, — ответил я.
— Что ж! И это неплохо! До завтра!
Когда она уехала, я пошел через заросли по тропинке к дому.
— Где вы пропадали? — спросил стоявший в дверях Крамли.
— Дядюшка Уиггли[134] говорит: «Отпрыгни на три шага».
— А Скизикс и Зимолюбка[135] говорят: «Входи!» — сказал Крамли.
В руке у меня очутилось что-то холодное — пиво.
— Да! — вздохнул Крамли. — На вас смотреть страшно. Бедняга.
И он обнял меня. Никогда бы не подумал, что Крамли способен кого-то обнять, даже женщину.
— Осторожно! — воскликнул я. — Я сделан из стекла!
— Я узнал сегодня утром, в Центральном отделении. Приятель сказал. Я вам сочувствую, малыш. Знаю, что вы были большими друзьями. Ваш список при вас?
Мы вышли в джунгли, где раздавалось только стрекотание сверчков да доносились откуда-то из глубин дома жалобы Сеговии, тоскующей по каким-то давно прошедшим дням, когда солнце в Севилье не заходило сорок восемь часов.
Я нашел в кармане свой несчастный измятый список и протянул его Крамли.
— С чего это вы им заинтересовались?
— Да так, ни с того ни с сего, — ответил Крамли. — Просто вы разожгли мое любопытство.
Он сел и начал читать.
Старик в львиной клетке. Убит, оружие неизвестно.
Леди, торговавшая канарейками. Напугана.
Пьетро Массинелло. В тюрьме.
Джимми. Утонул в ванне.
Сэм. Умер. Кто-то опоил его спиртным.
Фанни.
И недавняя приписка:
Задохнулась.
Другие возможные жертвы:
Генри-слепой.
Энни Оукли — хозяйка тира.
А. Л. Чужак — психиатр-мошенник.
Джон Уилкс Хопвуд.
Констанция Раттиган.
Мистер Формтень.
Приписка: нет, его надо вычеркнуть.
Я сам.
Крамли повертел список в руках, всмотрелся в него еще раз, перечитал фамилии.
— Да, друг! Настоящий зверинец. А я-то почему сюда не попал?
— Потому что все перечисленные здесь чем-то пришиблены. А вы? Вас не пришибешь. У вас собственный стартер.
— Это только с тех пор, как мы встретились, малыш. — Крамли осекся и покраснел. — А себя-то вы почему сюда вписали?
— Потому что я до смерти напуган.
— Понятно, но у вас тоже есть собственный стартер, и работает он безотказно. Так что, следуя вашей логике, вам бояться нечего. А вот что делать с остальными? Они так торопятся убежать от всего, что, того и гляди, сорвутся с утеса.
Крамли снова повертел список, не глядя на меня, и начал читать фамилии вслух.
Я остановил его:
— Ну так как?
— Что «ну так как»?
— Больше ждать нельзя, — сказал я. — Приступайте к гипнозу, Крамли. Ради всего святого, верните меня в тот вечер.
— Господи помилуй! — проговорил Крамли.
— Вы должны проделать это не откладывая. Сегодня же. Обязаны.
— Господи! Ну хорошо, хорошо! Садитесь. Даже лучше — ложитесь. Выключить свет? Боже, дайте я выпью чего-нибудь покрепче.
Я сбегал за стульями и поставил их в ряд друг за другом.
— Вот это вагон в том ночном трамвае, — пояснил я. — Я сидел здесь. Сядьте позади меня.
Я сбегал на кухню и принес Крамли виски.
— Надо, чтобы от вас пахло так же, как от него.
— Вот за этот штрих огромное спасибо. — Крамли опрокинул виски в рот и закрыл глаза. — Ничем глупее в жизни не занимался.
— Замолчите и пейте.
Он опрокинул вторую порцию. Я сел. Потом, подумав, вскочил и поставил пластинку с записью африканской бури. На дом сразу обрушился ливень, он бушевал и за стенками большого красного трамвая. Я притушил свет.
— Ну вот, отлично.
— Заткнитесь и закройте ваши гляделки, — сказал Крамли. — Боже! Не представляю, с чего начинать?
— Ш-ш. Как можно мягче.
— Ш-ш, тихо. Все хорошо, малыш. Засыпайте.
Я внимательно слушал.
— Едем тихо, — гудел Крамли, сидя за моей спиной в вагоне трамвая, едущего ночью под дождем. — Спокойствие. Тишина. Расслабьтесь. Легче. Поворачиваем мягко. Дождь стучит тихо.
Он начинал входить в ритм, и, судя по голосу, ему это нравилось.
— Тихо. Мягко. Спокойно. Поздно. Далеко за полночь. Дождь каплет, тихий дождь, — шептал Крамли. — Где вы сейчас, малыш?
— Сплю, — сонно пробормотал я.
— Спите и едете. Едете и спите, — гудел он. — Вы в трамвае?
— В трамвае, — пробормотал я. — А дождь поливает. Ночь.
— Так, так. Сидите в вагоне. Едем дальше. Прямо через Калвер-Сити, мимо студии. Поздно, уже поздно, в трамвае никого, только вы и кто-то еще.
— Кто-то, — прошептал я.
— Кто-то пьяный.
— Пьяный, — повторил я.
— Шатается, шатается, болтает-болтает. Бормоток, шепоток, слышите его, сынок?
— Слышу шепот, бормотание, болтовню, — проговорил я.
И трамвай поехал дальше, сквозь ночь, сквозь мрак и непогоду, а я сидел в нем послушный, основательно усыпленный, но весь — слух, весь — ожидание, покачивался из стороны в сторону, голова опущена, руки, как неживые, на коленях.
— Слышите его голос, сынок?
— Слышу.
— Чувствуете, как от него пахнет?
— Чувствую.
— Дождь усилился?
— Усилился.
— Темно?
— Темно.
— Вы в трамвае все равно как под водой, такой сильный дождь, а сзади вас кто-то раскачивается, стонет, шепчет, бормочет…
— Д-д-д… а-а-а…
— Слышно вам, что он говорит?
— Почти.
— Глубже, тише, легче, несемся, трясемся, катимся. Слышите его голос?
— Да.
— Что он говорит?
— Он…
— Спим, спим, крепко, глубоко. Слушайте.
Он обдавал мой затылок дыханием, теплым от виски.
— Ну что? Что?
— Он говорит…
В голове у меня раздался скрежет, трамвай сделал поворот. Из проводов полетели искры. Ударил гром.
— Ха! — заорал я. — Ха! — И еще раз: — Ха!
Я завертелся на стуле в паническом ужасе — как бы увернуться от дыхания этого маньяка, этого проспиртованного чудовища. И вспомнил еще что-то: запах! Он вернулся ко мне вдруг и теперь обдавал мне лицо, лоб, нос.
Это был запах разверстых могил, запах сырого мяса, гниющего на солнце. Запах скотобойни.
Я крепко зажмурился, и меня начало рвать.
— Малыш! Проснитесь! Господи помилуй! Очнитесь, малыш! — кричал Крамли, он тряс меня, шлепал по щекам, массировал шею. Он опустился на колени, пытаясь подпереть мне голову, поддержать руки, не зная, как лучше меня ухватить. — Ну все, малыш, все! Ради бога, успокойтесь!
— Ха! — выкрикнул я, в последний раз содрогнулся, дико озираясь, выпрямился и вместе с этим гниющим мясом свалился в могилу, а трамвай пронесся надо мной, и могилу залило дождем, а Крамли продолжал бить меня по щекам, пока у меня изо рта не вылетел большой сгусток залежавшейся пищи.
Крамли вывел меня в сад, добился, чтобы я стал ровнее дышать, вытер мне лицо, ушел в дом подтереть пол и вернулся.
— Господи! — воскликнул он. — Ведь получилось! Мы достигли даже большего, чем хотели! Правда?
— Да, — устало согласился я. — Я услышал его голос. И говорил он именно то, что я ждал. То, что предложил вам как название вашей книги. Но голос его я хорошо слышал, он мне запомнился. Когда я теперь его увижу, где бы это ни оказалось, я его узнаю. Мы идем по следу, Крамли! Мы уже близко. На этот раз он не уйдет. Теперь у меня есть примета еще получше, чтобы его узнать.
— Какая?
— Он пахнет трупом. В тот раз я не заметил, а если и заметил, то так нервничал, что забыл. Но сейчас вспомнил. Он мертвый, наполовину мертвый. Так пахнет пес, раздавленный на улице. У него рубашка, и брюки, и пиджак — все застарело-заплесневевшее. А сам он еще того хуже. Так что…
Я побрел в дом и очутился за письменным столом.
— Ну теперь-то я и своей книге могу дать новое название, — сказал я и стал печатать.
Крамли следил за моей рукой. На бумаге появились слова, и мы оба прочли:
«От смерти на всех парусах».
— Хлесткое название, — сказал Крамли.
И пошел выключить звук, убрать шум темного дождя.
Панихиду по Фанни Флорианне служили на следующий день. Крамли отпросился на час и подвез меня к благостному старомодному кладбищу на холме, с которого открывался вид на горы Санта-Моники. Я удивился, обнаружив вереницу машин у ограды, и еще больше удивился, увидев, что к открытой могиле движется длинная процессия желающих возложить цветы. Людей было не меньше двух сотен, а цветов, наверно, тысячи.
— Обалдеть! — пробормотал Крамли. — Только посмотрите, какое сборище! Кого тут только нет! Вон тот сзади — это же Кинг Видор