Хуже всего дела обстояли с побелевшей, как известь, кожей. Глаза Лидии были закрыты, неживое, неподвижное лицо обмякло… Нет, Лидию он знал совсем, совсем не такой.
От этого на душе сделалось чуточку легче.
Как ни старался Стэнтон не замечать глухих рыданий отца Лидии, они окружали его со всех сторон, негромкие, но странно удушливые, точно густой снег. Под их ватной тяжестью трудно было дышать.
После похорон он, унылый, рассеянный, никак не находил себе места, и дед послал его колоть дрова, хотя снег снаружи валил вовсю. Топором Стэнтон орудовал, пока, порядком вспотев, не смог – по крайней мере, на время – забыть о неотвязных тревогах. Однако стоило ему переступить порог дома, дед велел по-соседски отвезти Ноксу тачку дров.
Потрясенный до оцепенения, не имея сил возразить, дрова он сложил у кухонного крыльца.
Дверь распахнулась под самым его носом, и на пороге, сверху вниз глядя на Стэнтона, появился он, Герберт Нокс. Галстук распущен, крахмальный воротничок расстегнут, посеребренные сединой волосы встрепаны… похоже, отец Лидии успел изрядно набраться.
Уступив настойчивым приглашениям войти, Стэнтон уселся рядом с Ноксом в кресло из столовой, перенесенное в гостиную для пришедших попрощаться с покойной. Из опасений невольно обмануть доверие Лидии он молчал, не сводя глаз с гроба.
– Знаешь, зачем я тебя пригласил? – загремел Герберт Нокс. Голос его гулким эхом отразился от высокого потолка.
Стэнтон, ни слова не говоря, сдержанно покачал головой.
– Можешь говорить, не таясь, – махнув рукой, заверил его Нокс. – Прислугу я до вечера отпустил. В доме, кроме нас с тобой, никого.
Однако Стэнтон упорно молчал, и тогда Нокс склонился к нему, густо дохнул на него перегаром.
– Я хочу кой о чем с тобой поговорить, – сказал он, мазнув по лицу Стэнтона пристальным взглядом. – Ты ведь был близок с дочерью, вот я и хотел спросить: не поверяла ли она тебе каких-нибудь тайн?
«Не говори никому, пожалуйста!» – молила она.
На лбу Стэнтона выступил пот.
Герберт Нокс поднялся, прошелся по комнате.
– Я знаю, Чарльз, у моей малышки имелись секреты. Даже от тебя. Можешь ты в это поверить? В жизни моей дочери имелось такое, о чем ты даже не подозревал.
– Думаю, секреты есть у каждого, – нарушил молчание Стэнтон. Казалось, еще немного – и он захлебнется собственной слюной.
– Моя дочь, Чарльз, была беременна. Ты знал об этом?
Стэнтон слегка вздрогнул, но постарался не показывать удивления.
– Не думай, будто она мне ничего не сказала. Я знаю, кто был отцом.
Воздух опять колом застрял в горле, отказываясь проникнуть в легкие. Стэнтон с трудом перевел дух.
А мистер Нокс гнул свое:
– Не нужно держаться так виновато, Чарльз. Твое влечение к дочери нетрудно понять. Влечение, да… но не поступок.
Выходит, он твердо намерен все отрицать? Казалось, Стэнтону вот-вот станет дурно. Впрочем, что отвратительнее – Нокс, обвиняющий в отцовстве его, или Нокс, признающий грех за собой, – это еще неизвестно.
Гостиная словно бы съежилась, в голове загудело.
– Мы с Лидией были очень близки, – с отсутствующим выражением на лице, словно откуда-то издали, продолжал Нокс. – Куда ближе большинства отцов с дочерьми. Со смертью жены у меня не осталось никого, ни единой родной души, кроме Лидии. И мне она рассказывала обо всем.
Стэнтон вскочил на ноги. Отвращение ядом хлынуло по всем жилам, затмило разум. Бежать, бежать из этого дома, прочь от этого гнусного выродка…
Герберт Нокс разом очнулся от странной задумчивости. Взгляд его сделался холоден, точно взгляд ящерицы или змеи. «Он знает, что мне все известно, – понял Стэнтон. – Под мухой или нет, а догадывается».
«Не говори никому, пожалуйста»… Молящий голос Лидии сомкнулся на горле, будто петля палача.
Окутанный вонью перегара пополам с потом, Герберт Нокс мертвой хваткой стиснул его плечо, подтянул Стэнтона ближе, впился взглядом в глаза, пытаясь понять, что у него на уме.
– Ты думаешь, будто знаешь правду, а на самом деле так ничего и не понял. Думаешь, дочь любила тебя, однако ты был для нее ребенком. Она просто жалела тебя, таскавшегося за ней, как собачонка. Тебе, сынок, еще неизвестно, что такое любовь…
Миг – и Нокс рухнул на пол, в изумлении схватившись за подбородок. Удар Стэнтон нанес так быстро, что он совершенно не отложился в памяти, – только костяшки пальцев заныли.
Нокс поднял голову. В его остекленелых глазах блеснула сталь.
– Если ты, Чарльз, вправду любишь Лидию, то побережешь ее память. Сам знаешь: сплетни пришлись бы ей не по душе.
– Думаете, я никому ничего не скажу…
Нокс медленно, не сводя с него глаз, начал подниматься на ноги.
– Скажешь – никто тебе не поверит. Ты, Чарльз, яму себе уже вырыл, так не тащи же Лидию за собой. Твое слово против моего – пустой звук. Особенно после того, как ты себя вел, как все эти годы хвостом за дочерью бегал. Особенно после того, как пошел напролом и взял вину на себя.
От возмущения Стэнтон едва не лишился чувств. Не помня себя, он бросился на Нокса, оседлал его, прижал к полу. Вскоре кулаки начали кровоточить не хуже лица старика, а Стэнтон бил, бил и бил, превращая в кашу эту мерзкую самодовольную ухмылку, желая лишь одного – чтоб эти серые глаза остекленели навеки. В эту минуту Нокс казался ему самой смертью, погубителем всего хорошего, что только есть на свете.
Так Герберт Нокс и отправился бы на встречу с Создателем, не ворвись в гостиную его домоправительница, миссис Талли. Сбежавшись на поднятый ею крик, другие слуги кое-как оттащили Стэнтона от окровавленного, избитого до синяков Нокса.
Запыхавшийся, весь в слезах, Стэнтон неудержимо дрожал, а слуги Нокса таращились на него со страхом и изумлением, и наконец он, окутанный позором и страхом, точно плащом, потащился домой, к деду.
В постели он провел не один час, а может, и не один день. Дед к нему даже не заглянул. Мать – тоже. О нем словно бы все позабыли. Мало-помалу он начал гадать: что, если он, Стэнтон, умер и застрял в своего рода чистилище, в мирке, ограниченном краями кровати да рамками прерывистой, полной кошмаров дремы?
За окном спальни буйствовала пурга.
И вот наконец с наступлением утра, дед позвал его к себе в кабинет. Только тут Стэнтон почувствовал ноющую боль во всем теле – несомненно, память о схватке. Разбитые костяшки пальцев, подсохнув, покрылись струпьями.
Что ж дед, отхлещет его кнутом? Запорет до полусмерти? На улицу из дому выгонит? Каким образом Нокс может разрушить его жизнь, какую кару для него выдумает – этого Стэнтон не мог себе даже представить.
Из комнаты матери доносился негромкий плач, однако дверь ее была накрепко заперта. Нет, мать он ни в чем не винил: помочь ему ей не по силам.
Робко, со скрипом, отворил он дверь дедова кабинета.
Ни слова не говоря, дед кивком велел ему сесть. В кабинете царила зловещая тишина: густой снег заглушил все вокруг.
То, что случилось дальше, сразило Стэнтона наповал.
По словам деда, Герберт Нокс «сжалился над убитым горем мальчишкой». Затем дед вынул из кармана пухлый почтовый конверт. Увидев, сколько в нем денег, Стэнтон невольно вжался в спинку кресла.
– Вот это, – пояснил дед, – поможет тебе начать новую, самостоятельную жизнь. Одолжение со стороны семьи Нокс. При условии… – Тут он сделал паузу. – При условии, чтоб ты сюда больше не возвращался.
Стэнтон оцепенел. Денег Нокса ему не требовалось. Не желал он принимать от него, так сказать, «одолжений», да еще в сумме, явно свидетельствовавшей о вине Нокса. Ребенку ясно: это же плата за молчание, а Стэнтон – давно не ребенок!
– Возьми это, парень, – велел дед. – Здесь тебе больше нет места.
Возможно, из детского возраста Стэнтон и вышел, но был еще совсем молод и другого решения не находил. Если у него и имелась возможность исправить все, раскрыть всем правду, он таковой не видел.
Казалось, толстая пачка банкнот таращится на него снизу вверх. Откуда ему было знать, что однажды, спустя долгое время после того, как деньги будут потрачены, Нокс потребует их назад?
Как мог он предвидеть все способы, всех женщин, при помощи коих постарается похоронить, стереть из памяти воспоминания об этих днях? Кто мог сказать, в какой момент невиновность Стэнтона в гибели Лидии утратит всякую важность, поглощенная без остатка всеми ошибками, всеми интрижками, что последуют далее?..
Возможно, тогда он вправду был крайне наивен. Возможно, он вправду был еще совсем мал.
Потому и не смог ничем помочь Лидии, не добился для нее ни справедливости, ни покоя. Жить дальше в этом городке, по соседству с тем, кто обманул ее доверие и любовь, он тоже больше не мог. Здесь он либо сойдет с ума, либо однажды прикончит Нокса, а может, и то и другое.
Похоже, ему оставалось только одно: взять деньги и ехать отсюда куда глаза глядят.
Разумеется, настоящий герой наверняка отыскал бы достойный выход, ни за что не согласился бы строить всю жизнь на трухлявом фундаменте страха и чувства вины.
Однако Чарльз Стэнтон не был героем.
«Прости меня, Лидия»…
Ноябрь 1846 г.
Глава тридцать первая
Казалось, снегопаду над Олдеркрик не будет конца. Снег падал и падал – нежный, пушистый… неумолимый.
Нередко, глядя на Джорджа, забывшегося беспокойным сном, Тамсен в изумлении вспоминала, с каким нетерпением еще недавно ждала его смерти. Как молилась: пусть, дескать, смерть явится к нему приятным подлым сюрпризом, опрятная, спокойная, быстрая, вроде той, что постигла первого мужа. Как воображала, что после подыщет себе лучшую партию, что ее красота, будто рыболовный крючок, выручит, принесет ей улов богаче, обильнее прежнего. Сейчас все эти фантазии – частица уверенности в том, что жизнь обойдется с ней благосклонно, что Тамсен сумеет переломить судьбу, урвать себе толику счастья, – казались невыразимо наивными. Нет, счастья из лап жизни, как ни старайся, ногтями не выцарапать, теперь-то она это поняла. Поняла и сумела хотя бы немного, отчасти, простить Джорджа за жуткую ловушку, которой казался их брак. Ради нее Джордж поступился собственным благополучием, и безо всякой на то разумной причины, лишь потому, что Тамсен – мать его детей. Лишь потому, что, сам того не сознавая, обожал ее.