Голод и тьма — страница 7 из 11

1. Любовь, похожая на сон. Страшный

Холодная оказалась не подвалом, как я думал, а камерой в одной из башен. С обеих её сторон были достаточно большие окна, забранные решётками – стёкол, в отличие от спальни хозяйки сего диснейленда, не было, равно как и ставен, поэтому ветер беспрепятственно продувал весь мой "покой".

С меня сорвали одежду, поставили кувшин с пивом, и положили чёрствый кусок хлеба ("скажи спасибо, что ты барон – других баронесса не кормит и не поит"). Затем на меня надели ошейник из прочной грубой кожи на висевшей здесь же цепи, после чего развязали мне руки.

– Спокойной ночи, ваша светлость, – с издёвкой сказал один из солдат, после чего дверь закрылась и отчётливо лязгнул замок. Дверь я успел рассмотреть – дубовая, с массивными петлями для замка, такую, увы, так просто не сломаешь. Я обошёл своё узилище, как мог – цепь была достаточно длинна. Ещё не окончательно стемнело, и я увидел, что с одной стороны, напротив двери, мухи копошились на куче экскрементов – похоже, это и был "туалет" – а под одним из окон лежала охапка гнилой соломы – "постель". Делать было нечего, я лёг спать.

Но выспаться мне удалось с трудом – то и дело из внутреннего дворика я слышал женские крики, перешедшие под утро в слабые стоны и всхлипы. Меня колотило от бессилия – я никак не мог спасти бедную Лиису, которая попала на пыточный столб из-за меня, причём абсолютно безвинно. Всё время в голове крутились картинки жестокой мести, хоть мне и было ясно, что сделать я ничего не мог. Ближе к утру, я каким-то образом всё-таки заснул, и проснулся, когда было уже довольно светло. Как и вчера, безостановочно лил дождь, и на душе у меня было весьма безрадостно. Но я всё равно встал, съел полученный вчера кусок хлеба (оказавшийся не только чёрствым, но ещё и заплесневелым), и выпил пиво, хоть оно и выдохлось за ночь, после чего решил ознакомиться с ситуацией.

Первое окно, к которому я подошёл, вело наружу. Я ожидал увидеть плоскую равнину, как под Нарвой, но пейзаж мне скорее напомнил Кэтскиллы, предгорья Аппалач, да и сам замок находился на холме. Под свинцово-серым с зеленоватым отливом небом простиралось зелёное море лесов, только где-то далеко виднелась небольшая деревня, а ещё дальше угадывался силуэт ещё одного замка. Не будь на мне ошейника, я бы смог посмотреть вниз – ячейки решётки были весьма широкими, и можно было бы спокойно просунуть туда голову.

А второе окно было ближе, и мне открылся внутренний двор во всём своём великолепии. Само окно находилось на уровне примерно второго этажа. Будь у меня лом, можно было бы выломать решётку и спрыгнуть во двор, благо земля раскисла от дождя. Прыжок туда окончился бы грязевой ванной, не более того. Но даже если – а что потом? Да и лома у меня не было.

Виселица уже пустовала, а к обоим столбам было привязано по женщине. Одна из них была та самая, которую я видел вчера, а вот на другом висела без сознания Лииса, тоже без одежды, с рубцами от плети по всему телу, но особенно на груди, а из влагалища у неё торчала палка.

Я почувствовал, как меня вновь переполняет бешеная злоба. Лииса ни в чём не была виновата перед баронессой. Я, конечно, тоже, но меня не били и не мучили, если не считать холода. Что же делать?

Меся грязь сапогами, к ней подошла пара солдат. Один начал лапать её за окровавленную грудь, другой же стал со смехом шуровать палкой в её промежности. Так, подумал я. Если я когда-нибудь вырвусь отсюда, вы все трупы. Но как?? От бессилия, я сел на холодный пол.

Через полчаса, залязгал замок. Внутрь вошли двое солдат – те же, что только что издевались над Лиисой.

– Хозяйка хочет тебя посетить и спрашивает, не образумился ли ты, баронишка.

Я хотел плюнуть ему в лицо, потом подумал и сказал:

– Буду очень рад.

Один из солдат вошёл и снял с меня ошейник, после чего сел в углу на принесённую табуретку. Когда я посмотрел в его сторону, он направил на меня арбалет и произнёс:

– Ещё шаг, барон, и ты превратишься в ёжика.

Ага, подумал я, а ведь было сказано – калечить меня нельзя, убивать, я полагаю, тем более. И сказал насмешливо:

– Ну что ж, виселица свободна. Стреляй, если жить надоело.

Тот смутился – похоже, понял, что я просёк его блеф. Где-то минуту он усиленно думал, потом выдал:

– Да, калечить тебя нельзя, но мы тебя так можем избить, что мало не покажется.

Вскоре ещё раз открылась дверь, и двое других солдат внесли двухспальную койку. Поставив её, один наступил на кучу дерьма, подняв рой мух, после чего с криком отскочил и начал вытирать сапог о пол. Вдали послышались шаги, и он прекратил это занятие и вместе с двумя другими встал по периметру. Четвёртый – вероятно, их главарь – остался сидеть на табуретке и насмешливо скомандовал:

– Ложись, твоя светлость.

Я лёг. Вошла прелестная баронесса с хлыстом, который она передала одному из солдат, а затем не спеша стянула с себя платье – под ним у неё ничего не было. Вид жирного вонючего тела у меня никакого желания не разбудил, и пришлось вспомнить Эсмеральду – память о Лизе я марать не хотел – чтобы хоть как-нибудь приготовиться к тому, что должно было последовать.

– Не ломался бы ты вчера, и постель была бы помягче, и ночь была бы приятнее.

– Баронесса, – сказал я. – Если хочешь, чтобы между нами хоть что-нибудь было, отпусти девушку. – И я показал на окно.

– Ах, так, – сказала она, взяла хлыст у одного из солдат и полоснула меня – не очень сильно – по спине. Тем не менее, было больно.

– Баронесса, – сказал тот, кто сидел на табуретке, – его светлость же говорил, что барон должен остаться в товарном виде.

– Ах да, я и забыла, – сказала та со зловещей улыбкой и ударила меня ещё раз. – Вы правы, Зигфрид. Значит так, твоя светлость, – сказала она, обращаясь уже ко мне. – Твою подстилку я отпущу завтра, если она, конечно, выживет. Но только в том случае, если я буду довольна тобой. Если нет – она подохнет. Ясно тебе?

Бросив хлыст на кровать, она прыгнула на меня – при таком весе, не знаю, как у меня ничего не поломалось, но дыхание из меня вышибло основательно – и схватила за причинное место. Пару минут я подыгрывал ей, а затем схватил хлыст, обвил у неё вокруг горла и потянул. Она захрипела, сидящий выпустил стрелу из арбалета, но я вовремя сумел чуть подвинуться, а, главное, чуть подвинул её светлость, и стрела отрезала ей сосок левой груди, после чего угодила в кучу дерьма. Мухи вновь разом взлетели и начали метаться и жужжать. Я чуть ослабил удавку, и баронесса завизжала. Я закричал:

– Пошли вон, если хотите, чтобы ваша свинья осталась жива – и оставьте мне ключи, арбалет, стрелы и один меч. И чтобы никого не было на лестнице!

Они подчинились. Через полминуты закрылась дверь, и мы с милой баронессой остались наедине.

2. В гостях хорошо…

Пора было поговорить с нашими друзьями об условиях обмена пленными и выхода из сего гостеприимного замка. Я подошел к окну, которое смотрело во внутренний двор, и крикнул:

– Поговорить надо. Дело есть.

Болт, пролетевший через окно, по мне, к счастью, не попал, зато засел в заднице милой баронессы. Она заверещала.

Вряд ли кто-то услышал мои ругательства – визг стоял такой, что я думал, что оглохну. Я взял оставленный меч, отрезал кусок простыни и засунул прелестнице в рот. Затем я с огромным трудом выдернул болт из сиятельной филейной части. Сделав несколько дырок в простыне и отрезав кусок на бинты, я каким-то чудом сумел накинуть ее на крючки, находившиеся на стене над окном. Меня теперь не видели, а я всё видел.

Задницу мадам я с трудом – обхват ее был не так уж и мал – обвязал полученным бинтом. При перебинтовке я случайно дотронулся рукой до ее лобковой части (вот уж где никакого удовольствия не испытал), и она, несмотря на боль, потерлась ей о мою руку. Да, подумал я после этого, теперь бы руки помыть…

И вдруг я услышал шевеление в коридоре. Арбалет мне оставили, а вот болты, несмотря на мои условия, как-то позабыли. Я схватил только что вытащенный болт, отошел в сторону, и пинком распахнул дверь.

Мимо меня пронесся еще один болт, для моей коллекции. Секундой спустя выпущенная ответка засела в горле у того, кто был за дверью. Я с удовлетворением увидел, что это был тот самый, кто засовывал палку в Лиису. Собаке собачья смерть.

Я обратил внимание, что дядя был для того времени форменным бугаем, и его одежда, хоть и узковата и коротковата, должна была на меня худо-бедно налезть. Я затащил его в комнату, заметив с удовлетворением, что ко мне попал не только еще один арбалет (что было не так важно) с десятков болтов (что было уже получше), но и еще один меч, всяко получше, чем тот, который они мне оставили, а также хороший нож и связка ключей. Он, похоже, был доверенным лицом баронессы. А если судить по слезам, покатившимся по ее лицу после того, как она увидела его труп, доверенным лицом еще и в постели.

Я снял навесной замок с той стороны двери, а дверь оставил чуть приоткрытой, чтобы, если кто придет, было слышно. Одевшись в вонючую одежду бравого офицера, я подошел к окну и закричал:

– Вы что, хотите приготовить Spießbraten (свинину на вертеле)? Две свиньи уже есть, одна убитая, одна раненая. Ваша баронесса еще жива – и останется жива, если вы сделаете то, что я потребую. Позовите барона.

– Не можем, он еще с утра уехал.

– Куда?

– Ну если это тебя так интересует, то встречать посланников короля.

– И когда будет?

– Наверное, завтра. Так что – радуйся! Тебя скоро отсюда заберут.

– Хорошо. Тогда приведите девушек, которые сейчас привязаны к столбам. Одежду для них. Еще еды и пива. Приходите по одному и без оружия – иначе и вы последуете за вашим другом.

– Ты понимаешь, швабская свинья, что тебе отсюда не уйти. Барон скорее пожертвует баронессой, чем отпустит вас.

Да, подумал я, ничего лишнего, только бизнес. Но мне почему-то не хочется к пыточных дел мастерам Его Величества короля Сигизмунда…

– Приведите девушек, принесите еды, потом посмотрим. Кстати, еду и питье я сначала попробую на вашей баронессе – поэтому без фокусов. Несите на четверых на два дня – ведь мне еще и вашу хаврошу кормить. Не забудьте одежду для девушек.

Вскоре доставили мяса, хлеба и пива, затем привели Лиису и принесли – попросив у меня заранее разрешения войти вдвоем – другую девушку. После двух дней у столба, она не могла ни ходить, ни даже стоять. Лииса, с другой стороны, могла самостоятельно передвигаться, несмотря рубцы от плетки – которые, как я и подозревал, нанесла наша радушная хозяйка – и окровавленную промежность; я боялся, что нелюди повредили и внутренние органы, но я, увы, не был врачом и ничего сказать не мог.

Первым делом я взял ключи и запер входную дверь Затем, подумав, я достал кляп изо рта пленницы и налил ей туда немного пива, после чего засунул туда кусочек мяса и кусочек хлеба. Она все сжевала, не показав никаких признаков отравления, и закричала:

– Еще!

Но я, подумав, решил, что ей полезно и похудеть слегка, и засунул кляп обратно ей в рот, еле-еле выхватив палец – она его чуть не цапнула своими гнилыми зубами. Покормив Лиису и другую девушку, чьего имени я не знал, отодвинул кровать к двери – баронесса, решил я, может и на соломе полежать, тоже мне, барыня какая – и уложил на нее обеих девушек. После чего я задумался, не зная, как выйти из ситуации. Тактическую победу я одержал, а вот стратегическую…

Вторая девушка неожиданно открыла глаза и посмотрела на меня взглядом, полным ужаса и безысходности.

– Ты кто? – спросил я по-немецки.

– Анна, – сказала та на неплохом немецком. – Горничная хозяйки.

– А за что она тебя так?

– Мой муж работал егерем у хозяина. Три дня назад, хозяйка зазвала его к себе и заставила с ней спать. После этого, он решил убежать из замка – сказал, егеря везде нужны, а трахальщиком у нее он работать не хочет. Его поймали, и хозяйка повесила его, а меня привязала к столбу, вместе с его другом, вина которого заключалась в том, что он не донес на моего мужа. Друг его умер вчера ночью. – и она зарыдала. Я обнял ее за плечи, успокоил, как мог, дал еще пива, и спросил:

– А как отсюда можно выйти?

– Выход только один – через главные ворота. Был еще и второй лаз – в восточной стене, он через него и попытался бежать, не знал, что его заделали, – и она опять заплакала.

– Одевайтесь, девочки, – сказал я и наконец-то догадался посмотреть, что нам принесли за одежду. Один комплект был пусть и рваный, но носить его было при желании можно. Его я и надел на Анну. А вот второй оказался просто грудой вонючих тряпок. Чуть подумав, я выдал Лиисе платье баронессы. Запах от него, конечно, был еще тот, но и то, что они принесли, пахло не лучше – похоже, они редко что-либо стирают.

Ну что ж, подумал я, пора посмотреть, можно ли бежать через наружное окно. Я просунул голову через решетку и посмотрел вниз, наказав Лизе кричать, если что. Рва у стены не было, но, все равно, вниз было метров семь-восемь, а склон был каменистым. Прыгать туда было безумием – даже если выживешь, переломаешь ноги и никуда не уйдёшь. А вот решетку выломать оказалось нетрудно. – похоже, окна недавно расширили, и решетку поставили не очень качественно.

Я взял тот, первый меч, который мне оставили, когда я взял заложницу – он был похуже, чем тот, который был у арбалетчика – и воспользовался им, как ломом. И правда, решетка выскочила из слоя извести, я начал ее шатать дальше – и она упала с дребезгом вниз. Скорее всего, ее поставили по приказу хозяйки, чтобы никто из пленников от отчаяния не покончил с собой. Да, подумал я, выпрыгнуть теперь можно, но мне как-то не хочется умирать. Да и девушек нужно спасти.

И тут я увидел сброшенную сверху веревку.

3. Deus ex machina

Верёвка доставала до земли, даже с запасом. И по ней спускался, как заправский альпинист, не кто иной, как Юра Заборщиков.

Я навесил замок на дверь с нашей стороны, а через две минуты, мальчик впрыгнул в мое окно. Я его обнял и сказал:

– Так. Этого мне еще не хватало. Я кому сказал – возвращаться к своим?

– Княже, если хочешь, оставайся – а я домой. У меня под холмом две лошади, куча еды, и даже одна винтовка.

– Ты что, один?

– Один, конечно. Пока ты по ним стрелял, я бросился за лошадьми убитых, и сумел поймать одну, а, сидя на ней, ещё одну, и ушёл оттуда поскорее. Они за мной и не гнались.

– А веревка откуда?

– А была приторочена к седлу одного из коней. Думаю, чтобы пленных вязать. Ну я и увидел, куда они идут, и за тобой, только не по дороге, а вдоль её – они не шибко шли, с телегой-то.

– Молодец, конечно, но пороть тебя надо. Если б тебя поймали… а в любой деревне тебя вполне могли взять и выдать властям.

– Не бойся, княже, я чухонский язык знаю, там, на Неве, много чухонцев, выучил. Здесь немного не так балакают, но, в общем, понятно. Зашел в деревню, сказал, мол, сам я из-под Дерпта, так именуется здешняя столица – мне и рассказали, что люди из замка Киррумпэ кого-то туда везли. Да и еды мне продали – в седельной сумке деньги были. Не любят они немцев, а здешнего барона тем более. Говорят, девушки попадают в замок и исчезают.

Я не спросил, где замок, но мой собеседник плюнул в его сторону, я и нашёл его. Одна башня ещё не была восстановлена. Я забросил верёвку до какого-то выступа и забрался наверх, а далее по сколу стены до валганга. С другой стороны я увидел дозорных, с этой же стороны одна башня была восстановлена, но на ней не было часового. Я прополз по валгангу и поднялся на верх башни, когда я удостоверился, что дозорные в мою сторону не смотрели. Всё хорошо, но я не знал, где вас искать, но представьте себе моё удивление, когда я увидел, как вы высунули голову из этого окна. Ну я привязал верёвку к одному из зубцов и спустился к вам. По ней можно спуститься до земли. А привязал я её хорошо, я помор, я умею.

Я выбросил арбалет, болты, а также меч получше, из окна, затем привязал Юру к верёвке, вручил ему баклажку с пивом и узелок с мясом, и спустил его вниз. Затем я таким же образом спустил Лиису; Юра её принял и отвязал. Я повернулся к Анне – и успел увидеть, как она засунула второй меч в промежность своей бывшей хозяйки и провернула его там. Я остолбенел, а Анна вытащила его и взрезала той живот крест-накрест.

– Я у мужа слышала – от таких ран не живут, и если кому кабан живот располосует, то его сразу убивают, чтоб не мучался. Сдохни, гадина! Барон, можете убить меня, если хотите = я отомстила за мужа.

Я лишь покачал головой и сказал:

– Анна, твоя очередь на спуск.

Отправив её вниз так же, как и Лиису, я вспомнил навыки, полученные мною в университете на начальном курсе скалолазания, который там предлагали во время каникул, и спустился вниз по верёвке. Отрезав мечом двухметровый её кусок, я увидел Юру, делавшего мне знаки из лесочка. Там оказались две лошади. Анну я посадил с Юрой, а Лиису перед собой, постелив под нее взятую с собой вторую простынь – все-таки после того, что с ней сделали, ей будет больно ехать верхом. И мы отправили лошадей шагом вниз по склону.

Погони не было – вряд ли кто-нибудь понял, что пленники бежали из замка. Тем не менее, мы пытались ехать вдоль дороги, а не по ней.

Первый привал мы сделали лишь через четыре часа, когда я решил, что мы уже давно не на землях барона, и что облава – а она будет, как только они поймут, что нас нет, а хозяйка окочурилась – до нас не доберется. В речке я помыл руки, от которых все еще достаточно мерзко пахло интимными регионами покойной красотки. Осмотрел девушек, как мог – у Лиисы кровь между ног уже не текла, рубцы не гноились, так что, похоже, худшего не произошло. Анна же даже ожила, несмотря на перенесенные ей за последние два дня страдания. А вот у меня на спине загноилась ссадина от хлыста. Лииса промыла ее, положила на нее листочки подорожника, сказав, что это должно помочь.

И вдруг мы услышали цокот копыт – по дороге ехала немаленькая группа. Я взял винтовку, сделал всем знак, чтобы затаились, и прокрался поближе к дороге.

Поляков было человек, наверное, с тридцать. Большинство были конными, только один правил возком с зарешеченными окнами, предназначавшимся, по-видимому, барону фон унд цу Нойффену. А во главе процессии ехали двое – мой радушный хозяин-барон и старый знакомый, пан Казановский.

Как только они скрылись в отдалении, мы отправились примерно на восток, через леса. Вёл нас Юра, который, как оказалось, весьма недурно ориентировался на любой местности. Обеих девушек мы посадили на лошадей, сами же повели их в поводу – обе они очень устали, когда мы ехали на них вдвоём. Идти пришлось медленно, чтобы не причинять нашим дамам боли. На второй день я обнаружил кровь на седле Анны и испугался, но, как она сказала, потупив глаза, это было "то самое время месяца", а не следствие надругательств.

Мясо и пиво быстро кончились. Но Юра, потратив впустую два болта, наловчился и стрелял то зайца, то глухаря, так что мясом мы были обеспечены. Кроме того, с помощью найденного в одной из седельных сумок кресала он умел разводить костры, которые практически не дымили. Да и кое-какие ягоды уже поспели.

Как только появлялись признаки того, что мы находимся рядом с деревней, мы делали достаточно большую петлю. Тем не менее, два раза мы практически наткнулись на местных жителей, лишь в последний момент нам удавалось затаиться в чаще. По иногда выходившему из-за туч солнцу, а также по мху на деревьях (кто говорит, что в скаутах ничему не учат?), я смог убедиться, что шли мы более или менее в правильном направлении. Но на четвёртое утро, когда я уже подумал дать Юре фамилию Сусанин, мы с ним поднялись на верхушку небольшого холма. В зелёных лучах восходящего солнца перед нами предстал величественный ансамбль Псково-Печерского монастыря.

4. Родные берега

– Княже, давай я схожу в монастырь и приведу хоть кого-нибудь. А то вдруг ляхи сховались где-нибудь, как тогда, у Двенадцати апостолов…

Подумав, я согласился и написал несколько слов на листке бумаги.

– Отдашь это монахам. Да, и ещё, возьми с собой арбалет.

– Лучше уж оставь его, княже, вдруг на вас ляхи нападут, хоть какая-то защита будет. Хоть и два болта осталось всего. А я смогу так пробраться, что меня не заметят.

И, действительно, был Юра – и нет его. Лишь через полчаса я увидел, как из монастыря выехал отряд в одинаковой неброской форме. Такую носили только наши полки.

Через десять минут я оказался в медвежьих объятиях Мурата Амангалиева.

– Лёха!! Ты жив!! А мы собирались идти за тобой в Ливонию. Кто-то из беженцев рассказал, что кого-то под охраной привезли в замок Киррумпэ.

– Там я и был. Но вы бы опоздали, если бы не Юра. За мной прислали от Сигизмунда, слава Богу, что мы успели бежать. Точнее, Юра нас спас.

Мурат сжал меня ещё сильнее, и я застонал.

– Что это у тебя?

– Да так, ничего особенного. У нас врачи есть?

– Санинструктор. Идем, пусть он тебя посмотрит.

– Сначала не меня, а девушек. Им пришлось такое пережить… Кстати, а день-то сегодня какой?

– Тридцатое июня уже. По новому стилю, конечно. И вот ещё. Говорил же тебе Миша Неделин, чтобы без охраны никуда. А ты что? Всех отпустил, одного Юру оставил? Потом услышали выстрелы и прискакали, да вас уже и след простыл. Лишь лошади ваши привязаны были, да и револьвер в кустах нашли.

– Ну прости, больше так не будет.

– Ты подумал, каково было бы Лизе, если бы тебя не стало?

У меня блеснула шальная мысль, что мне тогда не пришлось бы бояться, что будет, когда она узнает о моих похождениях, но я лишь с виноватым видом кивнул. Нам оказали первую помощь, а из Печор тем временем подошёл монастырский возок, и мы отправились в Изборск и далее в Псков, где нас доставили в недавно построенную клинику. Там работали трое – двое ребят и девушка – которые прошли двухгодичный курс в Николаеве.

Нас осмотрели и сказали, что обеих девушек нужно срочно показать гинекологу, особенно Лиису. У меня же вновь воспалился рубец от хлыста, который, по их словам, "полностью уже не исчезнет". Кроме того, мой врач добавил, что мне неплохо бы и энцефалографию сделать после удара по голове. Так что дорога была у нас одна – в клинику в Николаеве.

На следующий день мы пошли вниз по Чудскому озеру до Сыренца у устья Нарвы. Место, где недавно ютилась небольшая деревенька у разрушенного замка, было не узнать – там располагался теперь город по обе стороны истока Наровы. С восточной стороны находилась гавань, где мы пересели на плоскодонку с парусом и пошли вниз по реке Нарове.

Я понадеялся, что теперь-то мы дойдём до Усть-Наровы, но нас неожиданно высадили у посёлка Кулга. Как мне объяснили, между ним и Нарвой находились водопад и несколько порогов. Уже вечерело, и нас отвезли в замок и покормили. Девушек уложили спать, а я неожиданно для себя вышел погулять по городу в сопровождении отделения охраны – иначе меня не пускали. Юра тоже увязался следом.

С моего последнего визита, город вырос раза, наверное, в два. Иногда слышалась немецкая речь, особенно в старом городе, но большинство населения изъяснялось по-русски. Улицы были недавно вымощены, разрушений военного времени я вообще не увидел, разве что кое-где, особенно в городских стенах, виднелись более светлые пятна.

Меня привлекла массивная кирха, двери которой были приоткрыты. Внутри царил полумрак, сквозь который пробивался свет полутора десятков свечей. Украшений практически не было, как это часто бывает в протестантских храмах, разве что угадывался геометрический узор на полу.

– Сын мой, храм закрыт, – услышал я знакомый голос. Исходил он от человека в сутане.

– Отец Юрген, рад вас видеть! – чуть поклонился я.

– Это вы, князь фон Николаев? – голос пастора резко потеплел. – Как я рад снова вас видеть! Я как раз собирался домой, не откажетесь ли составить мне компанию за ужином? Моя Астрид будет очень рада!

– У меня с собой охрана и мой приёмный сын.

Тот чуть погрустнел – немцы, как правило, не любят неожиданностей, тем более связанных с количеством гостей. Но отец Юрген Шнайдер – а это был именно он – сказал:

– Если их устроит стол, где обычно едят наши прихожане, то мы будем рады и им.

Фрау пфаррерин[38] Шнайдер оказалась худой женщиной лет, наверное, сорока, с растрёпанными светлыми волосами. Узнав, кто перед ней, она взяла мои руки в свои:

– Князь, я вам так благодарна, что нам не пришлось покидать свой город! Отец Юрген прислал тогда за мной, и я вернулась в город. Наш дом никто не тронул, а жизнь стала лучше, чем раньше, хвала Господу! И вам! Только благодаря вам дома не грабили, людей не убивали, девиц не лишали чести…

– Полноте, фрау пфаррерин…

– Нет-нет, и не говорите – я была в городе, когда Делагарди убивал русских, я помню, как это было. И мы думали, что русские отомстят, а вы показали редкостное благородство. Мой муж каждую неделю на службе возносит молитвы за вас, да и дома, когда мы молимся, мы тоже поминаем ваше имя…

Кормила она нас на убой – обычно, если немцу скажешь, что не голоден, то он вас не поймёт, но фрау Шнайдер могла бы дать сто очков вперёд многим хлебосольным хозяйкам. Я объелся так, что с трудом пролез обратно в дверь, да и то меня выпустили лишь после торжественного обещания вернуться к ним в будущем.

С раннего утра мы вновь сели на плоскодонку и спустились в Усть-Нарову. Как и Сыренец, это уже был немалого размера город. Но времени его осмотреть у меня не было – нас уже ждал быстрый парусник, который задержали из-за нас. И в тот же вечер нас отвели в больницу на «Победе».

Меня поначалу отправили на энцефалограмму, а затем посадили в кубрике и наказали ждать Ренату. Когда она наконец пришла, она, к моему удивлению, обняла меня и сказала:

– Молодец, что тебя не убили. А то что я Лизе бы сказала?

– А как голова?

– В порядке твоя голова. И что ты всё время ищешь приключений на неё? Я ещё понимаю, если бы Лиза тебя скалкой оприходовала – заслужил – но чтобы немцам подставиться… Давай, раздевайся. Посмотрю тебя.

Осмотрев меня внимательно от головы до пят, она промыла мои рубцы и сказала:

– Уже почти зажило.

– А правда, что шрамов не избежать?

– Увы, так оно и есть. Да не тушуйся, шрамы украшают мужчину! Вот только скажи мне, что у тебя опять за баба? Даже две?

– Почему же «у меня»? Спас я их обеих от Салтычихи немецкого розлива – точнее, нас всех троих спас Юра Заборщиков. Но это еще не означает, что у меня с ними что-то было.

Кстати, насчет Анны это было правдой – никаких любовных утех у нас с ней не было. Да и с бедной Лиисой всего один раз…

Рената недоверчиво хмыкнула, а я перешёл в наступление:

– Ну и как они?

– А тебе-то какое дело, если у тебя с ними ничего не было?

– Такое и дело, что мы стали товарищами.

– Так это теперь называется… Та, что потолще – с ней я охотно верю, что у тебя ничего не было, не в твоем она вкусе – у нее раны зарубцевались, да вот с гинекологией пока неясно. Что у нее было-то?

Я рассказал ей про сцену во внутреннем дворе Киррумпэ. Никогда я не видел Ренату в таком гневе.

– И это придумала женщина! Что с этой баронессой потом было?

– Надеюсь, что умерла в страшных муках. С взрезанным животом долго не живут. – Я не уточнил, что это сделал не я, а Анна. Рената, как ни странно, посмотрела на меня с некоторой теплотой:

– Отдала я эту Лиису одной моей девушке, которая эти два года усиленно изучала гинекологию. Посмотрим. Надеюсь, что получится ее вылечить. А та, другая – точно у тебя с ней ничего не было? – у нее все будет нормально. Оставлю я ее на те же два дня для наблюдения. На всякий случай, знаешь ли. Тебя, кстати, тоже. – И, к моему удивлению, чмокнула меня в нос.

Четвертого июля, в день независимости моей еще не существовавшей американской родины, я торжественно вышел из больницы и спустился по трапу на сушу. На причале я столкнулся с Анной и впервые разглядел, насколько она красива – стройная, в отличие от Лиисы, со светлыми волосами и голубыми чудскими глазами, а в чертах лица угадывалась славянская кровь, что делало ее намного интереснее, чем большинство эстонок.

– Анна! Ну как ты?

– Все хорошо! Вот только мне сказали, что нужно будет зайти в какое-то управление для получения документа и койки в общежитии.

– Оставайся лучше у меня, – сказал я неожиданно для самого себя. – У меня есть дополнительный диван. Будет удобнее, чем койка.

Мы пошли и сделали ей документ, а затем я привёл её в свою квартирку и постелил ей на диване. Но той же ночью я почувствовал горячее тело рядом со своим. Я сказал ей, что я женат, но она меня попросила:

– Не нужно любви. Просто хочу уснуть в твоих объятиях.

И я, подумав, что это, может, и есть лучшая терапии, согласился. Тем более, что было нежарко, и тепло второго тела уж никак не мешало. С утра ее рядом со мной не было, примерно так же, как когда-то Эсмеральды. А на следующий день, после рабочего дня, я повёл её в баню. Сначала она не хотела – в отличие от финнов, эстов от мытья отучили немцы, а ещё она испугалась жара. Но, когда я помыл её, уложил на полок, и отхлестал веником, она блаженно зажмурилась и сказала:

– Если б я знала, что баня – это так хорошо…

Ночью, она вновь пришла ко мне. Я вновь попытался заснуть в её объятиях, но она зашептала:

– Милый, прошу тебя… Я с мужем всего два месяца прожила, а теперь всё время вспоминаю людей баронессы и то, что они со мной делали. А мне хотелось бы… иначе. А то я чувствую себя грязной – там, внутри.

Я попытался её отговорить, но она лишь повторяла:

– Милый, не украду я тебя у твоей жены, не бойся. Но подари мне немного… тепла.

Следующую неделю я проверял готовность для обратной дороги. Мне показали новую модульную конструкцию в трюме «Победы», позволявшую взять с собой не три тысячи человек, а в два с половиной раза больше. Общежития, кухни, санузлы, столовые, в которых одновременно будут проводиться уроки, и, конечно, склады для дополнительного продовольствия, которое мы намеревались закупить в Испании. Подумав, я предложил вместо этого Лиссабон – Португалия, хоть и де-юре независимая, была подвластна испанским монархам, так что проблем не ожидалось. А в Николаеве, Борисове и Александрове мы решили оставить по нескольку добровольцев из числа «американцев», а также уже прижившееся там местное население.

Девятого июля произошло еще одно знаковое событие – два наших «араба», переоборудованные нашими умельцами, уходили на Бермуды. В нашей истории, этот небольшой архипелаг заселили англичане в 1609 году. Но, как мы видим, здесь история пошла по другому пути, и не могло быть исключено, что кто-нибудь – не обязательно британцы – подсуетится раньше. Добровольцев оказалось около полутора сотен, причем лишь трое из них были «американцами».

В тот вечер, Анечка упросила меня ещё раз сходить с ней в баню. На выходе мы наткнулись на Ренату, которая хоть и сделала вид, что ничего не заметила, и даже тепло поприветствовала нас, но по ее лицу все сразу стало ясно.

А на следующее утро я ушел на «Святом Владимире» в Новгород, а оттуда через Тверь обратно в Москву. Аня же осталась в Николаеве.

5. Мыши и люди

Впервые за полтора года, погода стояла прекрасная. Солнце уже наполовину утратило оранжевый оттенок и радостно светило посреди чуть зеленоватого неба. Пели птицы, где-то в вышине носились стрижи, и, казалось бы, не было полутора тяжёлых и тёмных лет, которые пришлось пережить России, да и всей Европе.

Вскоре показались серебряные и медные купола московских церквей, старых и недавно построенных, а затем и деревянные стены Скородома. Меня пронзила мысль, что Москва для меня за два с небольшим года стала практически родной, от деревянных стен Скородома и до великолепного Кремля, от ремесленного Замоскворечья и до суеты торгового Пожара, от величественного Успенского собора и древнейшего храма Спаса на Бору и до крохотных деревянных церквушек, рассыпанных по всей Москве.

Улицы в самом городе теперь были сплошь мощёные – плоды труда тысяч крестьян, пришедших в Москву искать работы и пропитания за последние два года. Конечно, от голода умерло, по рассчётам моих ребят, от сорока до семидесяти тысяч человек – стариков, детей, да и взрослых… Да, не удалось мне спасти свой народ от голода, и это навсегда останется на моей совести – "не успел", "не рассчитал", "не смог"… Конечно, как говорил мне Виталик, мы, наверное, сделали всё, что могли. Что ни говори, три или четыре миллиона, умерших в нашей истории, выжили. Южная граница, с её более мягким климатом и плодородными почвами, была теперь достаточно густо заселена, от Алексеева и до новых поселений к югу от Воронежа. Новые русские города возникли и на Урале, и идёт заселение Сибири, особенно с тех пор, как Борис, по моему совету, закрыл таможню в Верхотурье и издал указ, что так как Сибирь – русская земля, то и сборов никаких не будет.

Сотни тысяч беженцев из Речи Посполитой и шведской Эстляндии, осевшие среди великороссов на новозаселяемых территориях, ещё больше увеличили наше население. По моему совету, Борис приказал, чтобы их подселяли туда, где уже живут выходцы с земель, и ныне пребывающих в составе Руси. Общность языка и веры позволяет это делать безболезненно, и мало кто третирует новоприбывших. Проблемы есть разве что с леттами, эстами и ливами, но и те активно учат русский язык и крестятся в православие – необходимое условие для разрешения на проживание на русских землях.

А мастеровые к нам едут не только из Речи Посполитой, но и из шведских земель, и немецких, и даже из Дании, ведь там распространилась новость, что у нас платят не в пример лучше, чем у них. Им разрешено поселяться в любых городах, кроме пограничных. Для тех же, кто крестился в православие, выучил на определённом уровне язык и письмо, и официально перешёл в российское подданство, для чего была придумана особая церемония, это ограничение снималось, за исключением Радонежа, Измайлова и Николаева. Чтобы поселиться там, людям, родившимся за пределами Руси либо прожившим там менее пятнадцати лет, требовалось специальное разрешение. Тем не менее, поток мастеровых и других не ослабевал – работы для всех хватало и в Европейской Руси, а многие вливались в ряды тех, кто уходил обживать новые земли, ведь они и здесь, и там были мигрантами.

Звучало всё очень бравурно. Вот только неизвестно было, что будет, когда мы уйдём. Ведь остаются из "наших" только полдюжины в Невском устье – мы решили передать дела в Москве, Измайлово, Радонеже и Елисаветинске своим воспитанникам. А если у них что не получится, всегда есть рация. Но не факт, что Борис будет внимать их мнению – всё-таки они плоть от плоти здешней системы, где "место", определяемое тем, кто твои предки, важнее таланта. И если мы даже смогли искоренить местничество среди наших ребят, на местное общество в целом это не распространяется. Да и неизвестно, не вернутся ли и они к привычной системе, как только "Победа" выйдет из Николаева, ну или вскоре после этого.

И, наконец, я ожидал подлянки от наших польских заклятых друзей. Уже тот факт, что меня хотели похитить – пусть они и не знали, кто именно находился под Изборском – означает, что у них есть не только враждебные намерения, но и шпионы среди беженцев с их земель. И характер распускаемых их людьми слухов говорит о том, что у них есть кандидатура на должность самозванца. Кроме того, меня беспокоил побег Бельского, от которого с тех пор ни слуху, ни духу. Скорее всего, он уже в Речи Посполитой, и не факт, что он один. Но что ещё хуже, это то, что немало недовольных Борисом на троне. Вряд ли даже четверть из них – потенциальные предатели, но таковые определённо имеются, ведь в нашей истории на сторону самозванца перешли очень многие.

А что будет, если всё-таки начнётся смута… Я даже не хотел об этом думать. Радонеж, наверное, выстоит, Невское устье тем более. Планы по эвакуации Бориса, Фёдора, Марии Григорьевны и Ксении Борисовны имелись – для этого в Измайлово была предназначена специальная рота, один из взводов которой располагался в моей усадьбе в Кремле. Они же должны были озаботиться эвакуацией Святейшего. Вот только согласия самих эвакуируемых у меня не было.

Задумавшись, я очнулся только после того, как мы прибыли на Никольскую. Наскоро помывшись и переодевшись, я поспешил в Кремль. Борис принял меня с огромной радостью и, по уже устоявшемуся обычаю, мы уединились за столом в его кабинете.

Про наши "подвиги" в Радонеже, Ярославле и Костроме он уже знал. Про Нижний задумался, затем сказал:

– Царь Иоанн велел бы Бельского казнить, как только узнал бы, что тот станет предателем. Зря я не сробил тако же, но не могу я безвинного человека живота лишить. Надо было его в монастырь дальний сослать, пусть бы там Богу молился. А человека сего посадского, Кузьму, наградить надобно. Такие разумные и верные люди нам и в Москве нужны.

– Не поедет он, государю. Бает, там он на своём месте. Но, если будет нужно, соберёт воинство и придёт на твою защиту, государь. В нашей истории он так и сделал, и стал великим героем земли Русской.

– Добро, ежели так. Ну, поведай далее, что было.

То, что меня захватили и увезли в Ливонию, повергло его в ярость. Я еле-еле убедил его, что поспешные действия против поляков – не в наших интересах, и перешёл к нашим планам по его эвакуации, он отрезал:

– Я останусь в Москве, княже, что бы ни случилось. Да и Фёдор никуда не уедет. Царица и Ксения – те да.

Все мои аргументы о том, что, мол, он России нужен живым, он отмёл сразу:

– Княже, невместно то.

А потом спросил меня:

– А как ты думаешь, княже, будет смута?

– Не ведаю того, государю. Мыслю, ляхи попытаются. Но мы сможем этому противостоять, если большого предательства не будет.

– А не хочешь остаться здесь, в Москве?

– Не могу, государю, дом мой не только здесь, но и там. Но обещаю тебе, что я вернусь. А пока меня нет, трое из наших здесь останутся. И ещё семеро в Невском устье.

Затем я отправился к Патриарху, но и он сходу отмёл мои планы:

– Стар я уже, княже, чтобы от ворогов прятаться. А убьют они меня – другого Бог пошлёт, дабы спасти Церковь Русскую.

Так я и поплёлся обратно на Никольскую, в свою холодную постель, повторяя про себя строчку из Роберта Бернса: "The best laid schemes o' mice an' men gang aft a-gley” – наиболее тщательно проработанные планы мышей и людей часто приводят не туда.

6. Враг не пройдет

Еще до моего прибытия в Москву, в городе вновь поплыли слухи об «истинном царевиче Димитрии», бежавшем от «годуновских катов» из Углича и объявившемся теперь в Речи Посполитой, дабы вернуть себе причитающийся ему московский престол. Четверо распространителей были взяты в первый же день. Дураками они не были и, не дожидаясь пыток сознались, что деньги им дал некий человек, по описанию один и тот же. Его достаточно быстро распознали – это был Ванька-Немчин, доверенный слуга Дмитрия Шуйского – вот только сам Дмитрий утверждал, что «бежал сей сукин сын» с немалой казной еще в начале июля.

Рано утром двадцать восьмого июля, на следующий день после моего возвращения, меня разбудили ни свет ни заря. Пришла радиограмма из Алексеева – там объявились перебежчики из Киева. По их словам, за две недели до того на Софийской площади староста самборский Ежи Мнишек представил народу «брата круля нашего Его Величества Сигизмунда русского царевича Димитрия Иоанновича, его же Господь спас от людей безбожного самозванца Бориски».

– Занятно, – сказал Ринат, когда я поделился с ним этой новостью. – А самое интересное, насколько это произошло именно так, и какие подробности эти «перебежчики» опустили. Ведь это может быть и деза. Хотя, конечно, вряд ли – ведь к этому все и шло. Но вот хотелось бы узнать детали.

– А зачем они?

– Ну, хотя бы, нам неизвестно, как выглядит сей «Димитрий». А то мы могли попытаться понять, кого именно ляхи выбрали на эту роль. Еще было бы интересно, кто при этом присутствовал. К чему они призывали – не удивлюсь, если там был клич типа «вступайте в армию царевича Димитрия». Эх, не создали мы внешней разведки… Иначе бы у нас были ответы хоть на часть этих вопросов, да и узнали бы мы об этом раньше.

– Да, и еще хотелось бы знать, почему именно в Киеве.

– Так он же вроде столица…

– Столица чего? В 1324 году Литва захватила Киев, а в 1362 окончательно присоединила. И в 1470 литовцы расформировали Киевское княжество, сделав его воеводством. За это время его не раз жгли то одни, то другие, а в 1482 Менгли-Гирей его практически сровнял с лицом земли. С тех пор он – малозначимый окраинный город, который к тому же был передан в состав польских королевских земель в 1562. Живут они лишь торговлей с Москвой – особенно теперь, после Черниговского мира. Но сам город в плачевном состоянии; Рейнгольд Гейденштейн посетил его несколько лет назад и написал, что город до сих пор в руинах, и худо-бедно заселен лишь купеческий Подол. Скорее всего, поляки начали восстановление Верхнего города, но зачем им это, ума не приложу.

– Понятно… да, очень жаль, что у нас там нет своего человека, а лучше нескольких. И каналов связи. Полагаю, что из него делают базу для походов Лжедмитрия, и одновременно пытаются его укрепить на случай, если самозванец захочет прибрать древний стольный град к рукам. Либо если наши посчитают это нарушением мирного договора и пойдут на Киев. Тем более, ты сам этим угрожал. Так что если брать Киев – то прямо сейчас.

– Поговорю с Борисом, но вряд ли он на это согласится. Страна еще не оправилась от голода, так что затяжная война с ляхами ему ни к чему. По крайней мере, пока.

Я пришел на следующее утро во дворец, но мне сказали, что царь с раннего утра уехал в Вязёмы. Пораскинув мозгами, я направился туда следом, взяв с собой Рината, а также взвод измайловцев, навязанный мне ребятами – мол, береженого Бог бережет, а ты уже два раза совершенно бездарно попадал в плен. Дорогу туда недавно вымостили, так что домчали мы туда, пока солнце еще даже не позеленело.

Услышав о последних событиях, Борис задумался, затем сказал:

– С Щелкаловым тебе это надо бы обсудить, княже, но не с руки нам сейчас война с ляхами, ох, не с руки. Им с нами – тоже.

– Государю, – сказал Ринат, – я приказал привести Измайловский полк в боевую готовность. Это значит, они могут выступить в любое время. Предлагаю послезавтра отправиться с ними в Алексеев.

– Мыслю, не надо пока, – медленно сказал Борис. – Ведь ляхи могут ударить и по Смоленску. Либо из Ливонии на Псков.

– Псков продержится, пока не подойдет Невский полк, – сказал я; именно этот вариант мы с Виталием обсудили в Николаеве. – Более того, часть наших тамошних сил может пойти на Дерпт, и ляхи это знают. Да и Смоленск – крепкий орешек, в нашей истории он держался почти двадцать месяцев, несмотря на весьма малые силы. Скорее они вторгнутся южнее, в направлении Рославля.

– Его по моему приказу укрепили за последние два года, – кивнул Борис, – как ты мне и советовал. Так что и он продержится до подхода измайловцев.

– Тогда, государь, будем держать алексеевцев в боевой готовности, – сказал Ринат.

На следующее утро вновь пришла весть из Алексеева – к нему подошла «рать истинного царевича Димитрия», и несколько парламентеров прибыли в город. Они потребовали у Алексеевского полка признать «законного нашего правителя» и перейти к нему в подчинение. По моему приказу, их попросту прогнали взашей.

После этого, "рать" пошла на штурм, но была оперативно прижата к Днепру; сказалась намного лучшая выучка, а также оружие – в большинстве своем у алексеевцев были николаевские нарезные винтовки с новой системой заряжания. Было понятно, что они проигрывали M-1 и даже «мосинкам», но мы не решились выдать им оружие, которое могло бы попасть в руки неприятеля. Тем не менее, вояк Лжедмитрия попросту расстреляли с дистанций, на которых их фузеи не могли причинить нам никакого вреда, разве что случайно. Немногим удалось разжиться лодками в одной из прибрежных деревень и уйти за Днепр, убито было около тысячи, и еще чуть более пятисот взято в плен.

Через три дня, новая рать попыталась форсировать Днепр у Любеча и захватить город. На этот раз, наши, наученные опытом первого столкновения, пустили по Днепру суда, реквизированные в Любече и вооружённые пушечками, и они начали топить неприятельские лодки прямо на реке. До нашего берега добралось около трехсот человек, которые были практически сразу взяты в плен любечским гарнизоном, усиленным несколькими сотнями, присланными из Чернигова. На этот раз захватили и одного из командиров, Петра Конашевича. Как и в первый раз, собственно российских подданных было меньше четверти, а большинство принадлежало к украинским «козакам» – по заверениям Конашевича, запорожцам, но, как оказалось, две трети были реестровыми правобережными казаками, то есть находящимся на службе и на жаловании польского короля.

По приказу Рината, алексеевцы начали вести активную разведку и на приграничных польских территориях, в результате чего они наткнулись на вооруженный лагерь у села Бобровицы на пограничной реке Быстрице, который пополнялся все новыми казачьими отрядами. Я дал санкцию на операцию, и алексеевцы ночью высадились чуть в отдалении, а затем окружили врага и принудили его к сдаче. Решающим аргументом были две батареи, выставленные по ту сторону реки и давшие несколько картечных залпов прямой наводкой.

На этот раз взяли почти тысячу пленных, включая их командира. Им оказался Иван Болотников, бывший боевой холоп Телятевского, бежавший в Европу несколько лет назад. Его, равно как и Конашевича и некоторых их приближенных, послали в Москву под конвоем. Сами же алексеевцы были готовы к удару по Киеву, но вернувшийся в Москву Борис вновь отказался от этой идеи. Эх, если бы он согласился, то, может быть, получилось бы избежать страшных лет смуты…

Восемнадцатого августа в Москву прибыли главари «воровской рати» Конашевича – в нашей истории известного как Конашевича-Сагайдачного, кровавого палача, уничтожавшего русские села, встречавшиеся на его пути – и Болотникова, которому не суждено было устроить мятеж после свержения первого Лжедмитрия – казнили «на Болоте» через четыре дня. За ними на эшафот взошел Ванька-Немчин, который тоже оказался в числе захваченных в Бобровице главарей мятежников. Казнь была через отсечение головы – ее они заслужили тем, что все время «пели соловьем», рассказывая о самом Лжедмитрии и о его планах.

Оказалось, что ближайшим сподвижником самозванца являлся Борис Бельский. Именно он представил его Мнишеку, и именно он находится в тайной переписке с московскими боярами. С кем именно, ни одному из главарей известно, впрочем, не было, как не было известно ничего о возможных связях королевского двора и Лжедмитрия. Единственное, что намекало на подобную связь, было то, что Конашевич однажды видел, как из здания, в котором самозванец жил в Самборе, однажды вышел Казановский.

Сам же «Дмитрий», по описанию, не был похож на то, что нам было известно про Отрепьева, да и портрет Лжедмитрия в одной из наших книг ни один из них не опознал. А вот описание дьяка Михаила Молчанова подошло; именно он, кстати, должен был стать «вторым» Лжедмитрием в нашей истории. Но поляки почему-то выбрали вместо него кандидатуру «Тушинского вора».

Ваньку-Немчина усиленно допрашивали, пытаясь узнать – связаны ли Шуйские, в особенности Дмитрий, с партией самозванца. Я подозревал, что да, и что деньги, якобы украденные Ванькой, на деле были выданы Шуйскими на армию Лжедмитрия. То, что деньги он передал самозванцу, он в конце концов подтвердил, но все остальное отрицал до последнего.

В день их казни, при которой мне, увы, вновь пришлось присутствовать, пришли новости из Пскова. Из Киррумпэ бежали две девушки, которые рассказали, что, когда Казановский прибыл в замок Киррумпэ и узнал, что пленники благополучно сумели бежать, он приказал устроить за нами погоню, а жителей послал прочёсывать окрестные леса. Когда это не принесло никакого результата, он уехал из Ливонии, а тремя неделями спустя туда вернулся с целой ротой и арестовал барона и некоторых его приближенных – в частности, упоминали некого Альберта, правую руку барона. Их казнили на деревенской площади, объявив, что замок переходит в собственность короны. На следующее утро, едва забрезжил рассвет, девушки ушли в лес по грибы. Вернувшись, они увидели, что все дома были сожжены, и среди сгоревших балок виднелись почерневшие от пламени руки, головы, ноги, большие и явно принадлежавшие детям. Другие трупы – наверное, тех, кто пытался бежать – валялись между домами, а двоим или троим почти удалось добежать до леса. Может, кому-нибудь и удалось спастись, но обе они побежали, обуреваемые ужасом, в Печоры, откуда их и переправили в Псков.

Эти же девушки сумели опознать среди беженцев того самого Вольфганга, которого я в свое время лишил мужского достоинства, он же сдал не только свою агентуру, но и известных ему других шпионов из Речи Посполитой. Конечно, не факт, что это были все, да и прислать новых под видом тех же беженцев либо купцов – не проблема, но все равно это было что-то.

А жизнь текла своим чередом. Летом было принято решение о введении медалей, на что мы пустили часть серебра и меди, привозимых с Урала. Пока что мы ввели две серебряных медали – «За отвагу» и «За боевые заслуги», а также медные «За участие в боевых действиях» и «За ранение».

Кроме того, Саша придумал систему знаков различия для разнообразных чинов на основе принятых в РККА в период до Великой Отечественной. Звезда ныне означала генерала (каковым на данный момент были лишь я), вертикальные полоски – от одной до трех – полагались капитанам, майорам и полковникам; подполковников у нас не было. Лейтенанты получили квадратики, старшие лейтенанты – два, сержанты – треугольники, рядовые – одну горизонтальную полоску, ефрейторы – две. Курсантам же полагалась буква «К». В остальном форма была абсолютно одинаковой, разве что у каждого полка появился свой символ – у измайловцев зеленая елочка, у алексеевцев – вертикальная синяя полоса на правом рукаве – стилизованное изображение Днепра, а у радонежцев – крепостная башня темного цвета. Невскому же полку придумали горизонтальную синюю волнистую линию. Носить их полагалось на левом конце воротника.

Знаки различия изготовлялись на местах, а медали чеканились лишь в Измайлово, а затем курьером отправлялись в Алексеев и Борисов. Мне же предстояло наградить измайловцев, которые два года назад сражались на южных рубежах.

И вот я стою в новенькой форме цвета хаки с одинокой звездой из темной ткани по обе стороны воротника. Передо мной находятся Саша и Ринат в полковничьей форме. А передо мной – все, кого представили к наградам.

– Здравия желаю, товарищи бойцы! – звучно прокричал я уставную формулу. Устав был введен в Измайлово при формировании Измайловского полка, и не раз уже дополнен на основе анализа боевых действий. Экземпляр, напечатанный в измайловской типографии, выдавался каждому курсанту, а экзамен на получение звания рядового включал в себя и вопросы по основным положениям этой брошюры. Я, конечно, был первоначально против «товарищей», но меня убедили, что «так надо», ведь у нас в полках состояли и отпрыски знатных боярских родов, и крестьянские дети. «А так они все в первую очередь товарищи!», убеждали меня тогда Ринат и Саша. Их было двое, а я один, пришлось уступить…

– Здравия желаем, товарищ командующий! – зычно проорали бойцы.

– Все те, кто грудью встал на защиту южных рубежей родной земли, награждаются медалью «За участие в боевых действиях»!

– Ура!

Ротные командиры проходят вдоль строя, и каждый награжденный получает по небольшому медному кружочку на булавке с зеленой колодкой. (Вообще-то на Руси полагалось награждать кавалеров наград высшим военачальником поодиночке и перед строем) Затем я беру в руки первый список и зачитываю:

– За ранение, полученное на государевой службе, награждаются…

Вереница новоявленных кавалеров медали "За ранение" подходит ко мне, и я лично поздравляю каждого и выдаю ему его медаль. Далее следуют награждённые медалью "За боевые заслуги" – их намного меньше – и, наконец, "За отвагу".

В списках я намедни нашёл и самого себя, и вычеркнул своё имя – не заслужил я ни того, ни другого, ни третьего, разве что оставил себе медаль участника боевых действий. Но вышел Митька, пардон, полковник Дмитрий Пожарский, и объявил:

– За героизм при обороне южных рубежей медалью "За боевые заслуги" награждается генерал Алексей Алексеев.

Я обалдело уставился на серебряный кружочек, который Митя лично пришпилил к моей груди. Но это было ещё не всё. Меня наградили ещё и медалью "За ранение" – за то, что я, как дурак, дал себя захватить у ключа Двенадцати апостолов, и за то, что меня сначала стукнули по башке, а затем недоброй памяти баронесса пару раз хлестнула своей плёткой. И, наконец, абсолютно незаслуженно мне вручили и "За отвагу" – за побег из Киррумпэ.

– Вы бы лучше Юру наградили. И девушек.

– Девушки – гражданские лица, – наставительно сказал Ринат, – а Юру сегодня наградят в Николаеве.

И, наконец, я объявил минуту молчания по нашим погибшим. Их семьям – и родителям, и жёнам с детьми – некоторые были женаты – полагалась теперь пенсия из средств, получаемых из Соликамска, равная двум третям их прижизненного жалования. Затем по ним отслужили панихиду в новопостроенном храме Святого Георгия Победоносца.

Конечно, хотелось бы дать ребятам увольнение хоть на пару дней. Но, увы, боевую готовность никто не отменял, так что им трёхдневное увольнение было обещано, как только появится такая возможность. Когда она только будет…

7. Прощай, любимый город!

Потихоньку растворились в дымке московские купола. Было пасмурно, моросил дождик, но новая дорога держалась, и мы шли с вполне приемлемой скоростью. Вот только на душе было неспокойно. Ведь город этот за короткое время стал мне родным. Конечно, он выглядел иначе, чем Москва на дореволюционных открытках из альбомов моих предков, и тем более чем та Москва рубежа 80-х и 90-х, которую я видел в подаренном мне Володей Романенко альбоме перед нашей так и не состоявшейся поездкой туда. Впрочем, по словам ребят с «Астрахани», Москва второй декады третьего тысячелетия была совсем другим городом, чем она же «времен ельцинской катастрофы».

От этой Москвы к тому времени в нашей истории оставалось немного – стены и башни Кремля (кроме наверший, а также участка, разрушенного и восстановленного в восемнадцатом веке); кое-какие храмы и монастыри, пусть часто с тех пор перестроенные; кусок стены Китай-города; и очень немногие гражданские здания. Ни великолепного дворца Годунова, ни кремлевских монастырей, ни многих храмов уже не было – они пали жертвой не только разрушительного пафоса советских годов, но и наполеоновской армии, и многочисленных пожаров, да и просто стремления заново отстроить обветшавшую либо банально вышедшую из моды церковь или иную постройку. Но, тем не менее, в этом городе обитали и мои предки. Здесь в кровавом октябре 1917 года младший брат одной из прабабушек, юнкер, защищал Кремль, где и погиб при взрыве снаряда. Но то было в будущем, ставшим для меня прошлым. А в настоящем всем нам и лично мне довелось приложить руку и к спасению Москвы от голода, и к её развитию.

А в голове, как кадры киноленты, крутились последние события. В самом начале сентября в город пришло посольство Речи Посполитой под руководством все того же Льва Сапеги. Он привез письмо от Сигизмунда, где тот выражал свое негодование «деям самозванца, именующего себя царевичем Димитрием», и заверял Бориса, что «указал людям своим арештовати сего Димитрия и допросити его, а потом прислати его тебе, брат мой Борис, царь московский». Я заметил, что «и всея Руси» было опущено, на что Сапега клятвенно меня заверил, что получилось так «по недосмотру». А на вопрос о Мнишеке, тот побожился, что Мнишека самого ввели в заблуждение и что он более не потворствует сему самозванцу. Кроме того, Мнишека лишили чина старосты Самборского.

Даже Щелкалов не был склонен принять это объяснение, но Борис грозно посмотрел на него, а вечером, пригласив лишь нас вдвоем, сказал:

– Княже, и ты, Василию, не готовы мы еще к войне с ляхами. Прикажу я Митьке Пожарскому озаботиться созданием других полков нового строя – смоленского, рославльского и псковского. Как ты мыслишь, княже, выдюжит?

Я хотел было ещё раз предложить ему разрешить Алексеевскому полку занять Киев, тем более, что самозванец, вероятно, до сих пор там. Но я смалодушничал и лишь кивнул:

– Выдюжит. Добрый он воевода, государю. Но надо бы нам обсудить все, что нужно будет сделать после нашего отъезда, вместе с моими людьми, да и родичами твоими.

Конечно, подобные слова были верхом дерзости, но Борис лишь сказал:

– Истину глаголешь, княже.

Последние дни мы каждый вечер проводили за моделированием различных ситуаций и нахождением путей их решения. А двенадцатого сентября по старому стилю и двадцать второго по новому мы все причастились Святых Христовых тайн, после чего Святейший отслужил молебен за путешествующих, сиречь нас. А затем последовал пир у Бориса, куда были приглашены все «американцы». С продуктами стало намного лучше, и его можно было сравнить с теми обедами, которыми нас угощали два года назад, до начала голода.

А на следующее утро я ещё в предрассветной тьме, согласно государевой воле, приехал к нему попрощаться. Борис обнял меня и сказал:

– Ангела тебе в дорогу, княже, и всем твоим. Спаси тебя и твоих людей Господи за все, что вы сделали для Руси! Княже, чует мое сердце, не свидеться нам больше. Верю, что ты придешь на помощь детям моим, да и державе нашей, буде потребуется. Ступай!

В глазах у него стояли слезы.

А теперь я сидел на комфортабельном, обитом заячьим мехом сиденье «княжеской кареты», с пружинными рессорами. Установочная партия таких карет была изготовлена в Радонеже для царя, лишь самую первую я оставил себе. В ней было не в пример приятнее путешествовать, чем в каретах по технологиям того времени. Еще одним нововведением были козлы для возницы, с ещё одним местом для охранника, и лавкой для двух охранников сзади. Внутри же она соответствовала стандарту тех времен – с четырьмя сидениями друг напротив друга.

Со мной путешествовали Саша, Ринат и Тимофей Богданович Хорошев, новый «наместник» государев в Америке, хотя этот титул, согласно указу Годунова, не был сопряжен с реальной властью. В составе поезда были и многие из местных, кого мы выбрали – с их согласия – на переселение, кого на Святую Елену, а большинство в Русскую Америку. Даст Бог, и границы между людьми из будущего и нашими новыми согражданами постепенно исчезнут, и все они станут такими же русскими американцами, как и все мы. И при этом останутся русскими патриотами, готовыми в любой момент прийти на помощь далекой родине.

8. Пора и честь знать

Никто бы не узнал в Анфисе той девчушки, которую мы когда-то нашли в бабаевском сарае. Она вытянулась, несколько прибавила в весе, не потеряв при этом стройности, причём это был в основном не жир, а мускулы. Льняные волосы, синие – не голубые, а именно синие – глаза, длинные ресницы… Нечего и говорить, что многие подростки из наших переселенцев то и дело одаривали её влюблёнными взглядами. А я сначала пытался пресекать это, как мог – я чувствовал себя хоть и приёмным, но папашей, – но потом понял, что девочка не торопится "невеститься", и расслабился. Тем более, она предпочитала общаться со взрослыми, особенно со мной и с девушками, с которыми она так сдружилась на Никольской.

В Твери и в Новгороде мы каждый раз оставались на сутки, чтобы дать возможность тем из нас, кто не привык к длительным путешествиям, отдохнуть. Анфиса бегала с нами по городам, причём абсолютно не интересовалась обновками, зато с открытым ртом смотрела на Успенский собор и храм Иоанна Милостивого в Твери, а когда увидела Софию Новгородскую и другие новгородские храмы, то вообще захлопала в ладоши.

Но больше всего её поразило, когда мы выехали из леса, и она увидела Борисов. Окружён он был звездообразной стеной, а дорога в город проходила между двумя фортами. Но главным строением города были не казармы Невского полка, не склады и не заводы, а храм Бориса и Глеба с высокой колокольней, построенный примерно там, где в нашей истории возник Смольный собор. Перед ним располагалась величественная Борисоглебская площадь с городской управой и другими зданиями, которые даже на мой испорченный двадцатым веком вкус выглядели очень неплохо.

Я показывал Анфисе местные красоты, когда в мои объятия неожиданно прыгнула стройная светловолосая девушка, в которой я с трудом узнал похорошевшую и похудевшую Лиису.

– Княше! – сказала она со смешным акцентом, а затем перешла на немецкий.

– Я выхожу замуж в эту субботу. Приходи к нам на свадьбу!

Я мысленно расслабился – всё-таки нас связывало совместное прошлое, пусть не романтическое, но довольно-таки интимное, и я боялся, что девушка пожелает возобновить наши отношения. И всё-таки я почувствовал некий укол ревности, но сделал над собой усилие, и лицо моё приняло весьма радостное выражение.

– Приду. А кто твой жених?

– А вот он! – И она подвела ко мне молодого человека, заговорившего со мной по-русски:

– Княже, меня зовут Ярослав, я сам отсюда, из Устья.

– Рад за вас! – сказал я почти искренне. – А что потом делать собираетесь?

– Учусь на токаря, княже. А в ноябре закончу обучение и поеду в Николаев. Там нам работу обещали, и жильё. Ведь многие в Русскую Америку уезжают.

– Добро! Приду к вам на венчание, если не прогоните.

– Княже, ты будешь самым желанным гостем! Оно будет в храме Бориса и Глеба в девять часов, во время литургии!

Анфиса всё это время смотрела на меня квадратными глазами. Но нам было пора в Борисовский порт – почти вся наша партия уходила в Николаев, а мы с Тимофеем Хорошевым – в Александров. Нам предстояло навестить его отца, царского наместника Богдана Хорошева, в Александрове, и я решил напроситься к нему до субботы. По дороге в порт, Анфиса отвела меня в сторонку и спросила:

– Княже, а вы любили эту девку?

– Мы с ней вместе бежали из Ливонии.

– Слыхала я. Вот только… ты знаешь, что она в тяжести?

– Ты уверена? Она же ещё даже замуж не вышла.

– Да четвёртый месяц уже, не меньше! Я вижу, у меня глаз намётанный.

Однако! Получается, что, с одной стороны, наши гинекологи смогли-таки привести Лиису в порядок. А с другой, кроме меня, отцом никто быть не может, даже если мы были вместе всего один раз. И я снова заскучал – и этого ребёнка буду воспитывать не я.

Богдан был очень рад нашему приезду, и в тот вечер мы объелись так, что я еле-еле смог доковылять до кровати. В пятницу я поехал к отцу Пафнутию, у которого как раз пребывали наши епископы, а также и отец Евтихий из Спасского, ставшего уже пригородом Александрова. День был постный, но меня угостили невской стерлядью, и на прощанье я расчувствовался:

– Отец Евтихий был первым, с кем я встретился на Руси, а отец Пафнутий стал крёстным отцом Александрова-на-Неве. Спаси вас Господи, святые отцы! Молитесь за меня!

– Не бойся, княже, – сказал отец Евтихий. – Скоро ты сюда вернёшься. И княгиню свою привози, если сможешь.

Затем я решил погулять немного по Александрову. Точно так же, как и Борисов, он был окружён стеной, у которой располагались казармы Третьего батальона Невского полка. Но если Борисов был промышленным центром, то в Александрове находились две школы и первый университет на Руси – Александровская Академия, открытая первого сентября этого года. Я решил посидеть на одном из занятий и попал на урок математики. Конечно, уровень пока ещё соответствовал скорее десятому классу американской школы – а, по словам наших ребят, шестому или седьмому советской – но и это было недосягаемо для университетов других стран. А в планах было привести и школьное образование к этому уровню.

Рано утром в субботу я распрощался с Богданом – Тимофей собирался погостить у отца ещё недельку. Хорошев обнял меня и сказал:

– Княже, опекай там моего Тимоху. И помни, что у тебя навсегда останется друг здесь, на Руси.

– Богдане, даст Бог, и ты посетишь наши края.

– Ну подожди, вот подрастёт мой Егор, тогда я оставлю мои дела на него и съезжу к вам.

– Мы всё равно вернёмся не раньше, чем через четыре-пять лет.

– Вот и ладненько. Тогда и поеду.

На венчании меня ожидал ещё один сюрприз – свидетельницей у Лиисы была Анна. После венчания всех пригласили на празднество, где меня посадили напротив Ани, рядом с которой сидел плотно сбитый молодой человек.

– Княже, – ранее она звала меня Алексеем, – это Макар, мой жених. Мы с ним познакомились месяц назад, и он уговорил меня пойти с ним на остров Святой Елены.

– Поздравляю, – улыбнулся я. – А когда венчание?

– В Николаеве, через две недели. Приходи, княже, мы тебя будем очень рады видеть!

Мне, увы, долго задерживаться было нельзя, а последний транспорт в Николаев уходил в два часа. Я распрощался с Лиисой, Аней, Ярославом и Макаром, оставил подарки, намедни купленные в Александрове, и еле-еле успел к отходу корабля. Вечером, когда я улёгся спать в своём домике, я подумал, что всё, что Господь ни делает, делается к лучшему. Не будет у меня сцен ни с одной из моих временных подруг. Но Лизе, увы, придётся всё рассказать, иначе это сделает за меня Регина. А что будет потом – неизвестно. Осталось только молиться и уповать на милость Господню.

И на этой печальной ноте я уснул.

9. Поднять якоря!

Сразу по приходе в Николаев мне принесли письма от Столарма и Кристиана. Я надеялся устроить своего рода мини-саммит в Копенгагене, чтобы попробовать договориться о продолжении сотрудничества на Балтике, но и тот, и другой, ссылаясь на разного рода непреодолимые обстоятельства, отказались от этой идеи. У меня возникло впечатление, что Дания и Швеция, несмотря на недавно заключённый моими стараниями мир, друг друга не очень-то и жаловали. Но Кристиан писал, что очень будет рад предложить мне своё гостеприимство. Особенно умилили слова: "Мы надеемся, эксцелленц[39], что вы останетесь в Нашей столице хотя бы на одну ночь, а по возможности на две".Мне, конечно, вспомнилось, что сказал Бенджамин Франклин про то, что "гости и рыба начинают пахнуть на третий день" – датчане, такое у меня сложилось впечатление, были слеплены из того же теста. Причём, скорее всего, и про две ночи было написано для того, чтобы сходить поохотиться с Виталием – очень уж им это тогда понравилось.

А вот Столарм написал мне, что Его Высочество принц Юхан желает ознакомиться со своими будущими владениями и для того, в сопровождении Густава и Столарма должен был вот-вот отправиться в Ревель, и будет там до воскресенья, двадцатого октября. И Его Высочество очень надеется познакомиться со мной во время этого визита.

Можно было, конечно, сходить на "Победе", но её усиленно готовили к нашему походу, и я решил отправиться на регулярном транспорте, уходившего в Ревель через три дня. До того мой график был сумасшедшим – встреча за встречей, конференция за конференцией… Один вопрос, который предстояло решить лично мне, касался закупки продовольствия и набора пресной воды во время вояжа. По дороге сюда нас было несколько сотен, а по дороге обратно – около четырёх тысяч в уплотнённых кубриках и ещё столько же в новопостроенной "деревне" в трюме. Конечно, у нас с собой был груз американских консервов, но его я решил оставить в качестве неприкосновенного запаса. В планах была закупка небольшой партии зерна, мяса и, увы, солонины в Копенгагене, а затем – заход в Ля Корунья, куда я прибыл бы не только, как "друг королей" и рыцарь ордена Алькантары, но и как обладатель письма, подтверждавшего право закупаться по расценкам королевского флота. Впрочем, подумав, я вместо этого решил зайти в Лиссабон – ведь и он был теперь под властью испанской короны, а посмотреть его в том виде, в каком он был задолго до землетрясения 1755 года, было интересно. В Южной Америке, впрочем, лучше уж без экспериментов – я решил, что там мы закупимся, как и по дороге в Европу, в бразильском Сальвадоре и чилийском Консепсьоне.

Но это всё, как говорят немцы, музыка будущего. А пока что мне предстояла встреча со Столармом, и, что было не менее важно, с будущим шведским королём. И рано утром четырнадцатого мой транспорт вышел из порта и направился на запад. Гогланд встретил меня поначалу неприветливо – сильные ветра, дождь, и температуры градусов в пять. Сам остров сильно изменился – теперь он был как западным форпостом Руси, так и торговым портом – туда приходили корабли из самых разных портов Эстляндии и Финляндии, а иногда даже из материковой Швеции, и к югу от старого посёлка появился новый порт, окружённый складами и торговыми конторами. Там же находился и рынок, и новые жилые районы. Но мы провели время в старом центре, где многие меня ещё помнили; меня сразу же накормили и затащили в баньку, и я с трудом смог вырваться из рук гостеприимных гогландцев и поздно вечером вернуться на корабль.

На следующее же утро мы продолжили свой вояж и к полудню прибыли на Волчий остров. Хоть он остался весьма малонаселённым, кое-что уже было построено – крохотный порт, конторы и склады. И баня – в Ревеле их не было, так что люди из нашей фактории в городе ходили сюда на помывку.

Сама наша фактория находилась чуть в стороне от старой прямо на берегу, и у неё был свой пирс, куда и причалил наш корабль. Но не успел я спуститься по трапу, как мне было объявлено, что Его Высочество распорядился немедленно доставить меня в замок, а у фактории дежурили две кареты – для меня и для моей охраны. Меня препроводили в приготовленные мне апартаменты – весьма роскошные, но, увы, довольно сырые и плохо отапливаемые, как, впрочем, и весь замок. Впрочем, не успел я расположиться, как меня вызвал Столарм, и мы расположились в кабинете, где в камине горели дрова, а на столе стоял графин с аквавитом и тарелка с небольшими бутербродиками.

– Эксцелленц, через два часа в твою честь назначен банкет. Тогда ты и познакомишься с принцем Юханом, а также увидишь Густава. А пока давай поговорим о делах наших.

Я напрягся, но, как оказалось, зря. Сначала мы обсуждали сложившиеся отношения – Швеция смирилась с потерей Нарвы, ведь торговля теперь расцвела так, что раньше и не снилось, и, даже с учётом репараций, они были вполне довольны. Тем более, что покупала Россия в разы больше, чем то, что присылалось из Швеции по нашим договорённостям. Моими стараниями, Датские проливы больше не были камнем преткновения между Данией и Швецией. Да и новой войны в Финляндии и на прилегающих русских землях никто не ожидал в ближайшее время. Столарм заверил меня, что в наше отсутствие ничего не изменится, пока он остаётся близок к трону.

И, наконец, он перешёл к главной причине, почему он захотел поговорить со мною наедине:

– Эксцелленц, в последнее время в Швеции активизировались сторонники бывшего регента Карла. Мы узнали, что у них в планах – убийство принца Юхана и принца Густава, после чего законным королём собираются объявить Густава Адольфа, сына Карла, а регентом, пока Густав Адольф не достигнет совершеннолетия, его незаконнорожденного брата, Карла Юлленъельма.

– Зря я тогда его отпустил, – процедил я, вспоминая этого молодого человека.

– Именно это позволило тогда достичь мира, эксцелленц, – грустно усмехнулся Столарм. – Но плохо то, что никаких прямых доказательств вины Юлленъельма у нас нет, ведь он демонстративно не участвует в их сборищах. Что же касается других… На массовые аресты шведское дворянство посмотрело бы весьма критично – у всех в памяти расправы, учиняемые Карлом.

– Хоть он и отец Юлленъельма. И Густава Адольфа.

– Да, несмотря и на это. Но это ещё не всё. Этих людей поддержал Сигизмунд – как золотом, так и обещанием прислать своих людей, если они поднимут восстание. Мы даже поймали человека Сигизмунда – это был иезуит по имени Ларс Нильссон – но он сумел бежать из-под стражи вместе с двумя тюремщиками. Но в тайном кармане его сумки находились письма к ряду сановников, а также к различным аристократам. У нас нет доказательств, что эти люди на стороне Юлленъельма – у меня сложилось впечатление, что Сигизмунд пытается найти сторонников – но тот факт, что он пытается найти себе союзников среди злейших врагов, оспорить невозможно.

– То есть он действует против страны, на трон которой претендует.

– Именно так, к моему глубочайшему прискорбию. Но в двух письмах я нашёл и кое-что, что может тебя заинтересовать. Он ссылается на тот факт, что ему доверился и русский принц, которому по праву принадлежит русский трон, и намекает, что, после того, как этот Деметриус – так он его называет – воцарится в Москве, у Сигизмунда появится возможность всерьёз помочь мятежу в Швеции, ведь ему больше не придётся держать большие силы вдоль границ "Московии", как он называет вашу страну.

– Про самозванца я уже знаю, и наши силы разгромили три попытки вторгнуться в российские пределы. Но Сигизмунд всегда утверждал, что не знает этого "Деметриуса" и не замешан в его попытках вернуть трон.

– Эксцелленц, Сигизмунд стал врагом и России, и – положа руку на сердце – Швеции, причём и там, и там пытается действовать через сомнительных претендентов на престол. Мне кажется, время пришло для решительных мер. По крайней мере, с нашей стороны. Хоть я в прошлом и был сторонником этого человека.

– Мы также предлагали королю Борису перейти в наступление, но он, увы, хочет уладить дело миром. Я пытался ему объяснить, что это – как подкармливать аллигатора – так именуются тупорылые крокодилы на юго-востоке нашего континента. Если его кормить, то он потеряет страх перед тобой и попытается тебя съесть.

– Вот именно поэтому я хотел бы согласовать с вами один мой план. Тебе, наверное, известно, что двадцать два года назад Речь Посполитая захватила Ригу, бывшую тогда вольным имперским городом. Недавно, делегация граждан Риги прибыла в Стокгольм. Они хотят, чтобы Рига перешла под протекторат Швеции, с условием, что вольности городского населения, отобранные ляхами, будут восстановлены.

Этот сценарий мы успели обсудить с Борисом, и он согласился с моими доводами о том, что мешать шведам при захвате Риги не нужно. Поэтому я лишь кивнул, а адмирал продолжил:

– От России мы хотим лишь вашего согласия на эту операцию, и, в свою очередь, готовы предоставить русским купцам право беспошлинной торговли в Риге и других городах Ливонии, которые перейдут в подданство королю Юхану.

– Примерно такое же, как в Ревеле? С правом построить фактории?

– Именно так. Тебе нужно связаться с Его Величеством королём Борисом?

– Я уже получил от него полномочия, и готов подписать торговое соглашение от имени Его Величества. Что насчёт свободы действий… понятно, что ничего подписать не смогу, но на словах я готов это гарантировать.

– Твоего слова нам достаточно. Мы, в свою очередь, не будем против, если границы с Речью Посполитой либо Крымским ханством передвинутся западнее либо южнее.

– Адмирал, я подозреваю, что поляки вскоре вновь нападут на Русь – скорее всего, следующим летом, когда закончится распутица. Тогда у неожиданного удара по Риге есть все шансы на успех.

– И твои люди оповестят нас об этом?

– Именно так – через нашу факторию в Ревеле. А если будет нужна та или иная помощь от нас, я оставлю инструкции, чтобы по твоему запросу либо таковому от Густава она была оказана. В определённых пределах, естественно – я не смогу санкционировать боевые действия на стороне Швеции без разрешения на то Его Величества короля Бориса. Но есть и… скажем так, другие методы.

– Благодарю тебя, эксцелленц. Я тебя понял.

Через час, перед банкетом, меня представили принцу Юхану. Он оказался светловолосым подростком с острым подбородком и длинным острым носом. Одет он был в камзол с изображением финского льва, ведь он формально был герцогом Финляндским. Я поклонился – целовать его длань не полагалось, он ещё не был королём – и удостоился милостивого кивка августейшей головы.

– Благодарю вас, князь, за то, что вы сделали для моего королевства.

– Позвольте, принц, передать вам письмо от моего короля, Великого Князя и Царя Всея Руси Бориса.

Такое же послание у меня было подготовлено и для короля датского Христиана. Написано оно было при моём участии, и переведено мною же. Борис писал своим "братьям", если отбросить куртуазность, что он весьма польщён отношениями с ними, и что он надеется, что они останутся таковыми и впредь, и что он просит их принять "сии недостойные подарки" в знак его дружбы и расположения.

Затем внесли собственно подарки – меха соболя и горностая, стоившие в Европе баснословных денег; привезённый Строгановым персидский ковёр; и, наконец, николаевское охотничье ружьё "дальнего боя", с нарезным стволом – для Европы этого времени, чудо чудное и диво дивное. При его виде, глаза Юхана широко открылись, а когда я рассказал ему про его точность, лицо его приобрело выражение неописуемого восторга – как оказалось, он очень любил охотничье оружие. Густаву я привёз глобус, изготовленный по моему приказу, а Столарму – американский флотский бинокль. Их я вручил по назначению и увидел, что попал в точку – и тот, и другой светились так, как будто они были на седьмом небе от счастья.

Затем мы все вместе уселись за королевский стол, уставленный бутылками с изысканными винами, а также кувшинами с пивом – я заметил, что и Густав, и Юхан предпочитали именно этот напиток. Сначала меня покоробило, когда я увидел, как его пьёт четырнадцатилетний Юхан, но я вспомнил, что, как правило, воду в это время пить было нельзя. Зато меня обрадовало, что Густав не прикоснулся к аквавиту, бутылка которого тоже стояла на столе, да и пиво он потреблял намного умереннее, чем его племянник.

Но первым делом меня вывели в центр зала, и Юхан объявил:

– Князь Алексеев, встаньте на колени!

Я, недоумевая, встал, а мальчик взял длинный меч и ударил меня плашмя по обоим плечам, торжественно огласив:

– За ваши заслуги перед шведской короной объявляю, что князь Алексеев внесён в список рыцарей Шведской короны под именем барона Ульфсё. Встань, барон!

Слуги внесли плащ с гербом в виде волчей морды на синем фоне, и Юхан лично надел его на меня, после чего пиво и вино полились рекой, и мне пришлось пить залпом стакан за стаканом дорогого рейнвейна. Сначала я внутренне сокрушался, что подобный напиток нужно смаковать маленькими глоточками, а потом я уже не помню. Проснулся я в своём апартаменте, причём с толстенькой блондиночкой. К моему огромному облегчению, девушка с сокрушением поведала мне, что "эксцелленц вчера заснул ещё пока я раздевалась". Но на её предложение восполнить вчерашнюю оплошность я ответил вежливым отказом. Она заплакала, и пришлось ей объяснять, что "я не такая, я жду трамвая" – точнее, я женат и жене изменять не намерен. Девушка поначалу огорчилась и начала медленно и печально облачаться, но, когда я одарил её русской двадцатикопеечной монетой, прекрасная дама расцвела, положила монету в декольте, и ушла.

После завтрака с Юханом, Столармом и Густавом, мне пришлось сразу уехать в порт – нужно было срочно возвращаться в Кронштадт. И восемнадцатого октября я вновь был в Николаеве, чтобы утром девятнадцатого присутствовать на венчании Макара и Анны. Макар неплохо знал местные чудские диалекты, и говорили они между собой больше "по-чудски", то есть он по-водски, а она по-эстонски, и они более или менее понимали друг друга. Впрочем, Аня усиленно учила русский – "я теперь русская и должна говорить, как все."

После свадьбы начались последние суматошные приготовления к отплытию. Я до последнего ждал новостей из Москвы, но больше ничего интересного не приходило, и тридцать первого октября по новому стилю я одним из последних переселился на "Победу", в свою каюту. Домик свой я хотел передать другим, но мне не дали – мол, это – резиденция князя Николаевского, и будет дожидаться твоего следующего приезда. Конечно, она ничем не отличалась от других домов в округе, но находилась весьма близко к пропускному пункту, а также к городскому управлению – наверное, именно поэтому мне её и выделили. Свои апартаменты я покинул без особой горечи – всё-таки мне в них было одиноко.

А первого ноября я вышел на палубу, как только начало светать. Вскоре поступила команда:

– Поднять якоря!

И "Победа", дав прощальную сирену, вышла в море. На пирсе я увидел Лиису и Ярослава – они махали нам вслед. Не знаю, как у других, а у меня глаза были на мокром месте, и, несмотря на дождь и холод, я так и не покинул палубу, пока Николаев не растаял за кормой.

10. Капли датского короля

– Здравия желаю, Ваше Величество!

– Эксцелленц, добро пожаловать!

Король Христиан сам встретил меня у пирса – мне уже объяснили, что такой чести удостаивались лишь короли, а тут всего лишь князь, да и то липовый… Мы с небольшой делегацией (Саша Сикоев, Ринат Аксараев, и друг Христиана Виталий Дмитриев) и чемоданами с подарками в руках сели в предоставленные кареты – я к Христиану, ребята в отдельную карету – и мы поехали в Копенгагенский дворец. То, что он был практически у пирса, роли не играло – протокол, сэр!

Подаркам – таким же, как и то, что я недавно передал Юхану – король был весьма рад. Да и письмо перечитал два раза, хоть ничего уж такого в нём не было.

После этого, в разговоре с глазу на глаз, мы обсудили то, что волновало всех больше всего.

Дания была вполне довольна тем, что Швеция больше не спонсировала пиратов, а также прямой торговлей с Россией, и тем, что, как я его заверил, русские корабли в Николаеве готовы поддержать Данию против внешних врагов на Балтийском море. Вероятнее всего, таковыми могли считаться лишь Пруссия и Польша, но нельзя было сбрасывать со счетов и нападение англичан или французов на Данию с моря. Христиан не знал, что в девятнадцатом веке англичане в нашей истории дважды подвергнут Копенгаген такому обстрелу, что от города мало чего останется, но датский монарх был достаточно умён, чтобы понять, что интересы Англии и Франции не всегда будут совпадать с датскими.

Христиан же поспешил заверить меня, что он не допустит прохождения военных кораблей любой державы, не имеющей выхода к Балтийскому морю, и что русские суда будут платить половину обычных сборов, а корабли из Устья будут и впредь проходить бесплатно; в частности, "Победе" не придётся платить ни копейки. На моё предложение беспошлинной торговли на Гогланде в обмен на бесплатный проход для всех русских судов он, подумав, предложил снизить плату за проход для кораблей не из Устья до четверти. На чём и порешили.

Кроме того, он согласился и впредь придерживаться добрососедских отношений с Швецией, по крайней мере, пока Столарм и Густав де-факто у власти.

– Эксцелленц, – поспешил он меня заверить, – это и в наших интересах, ведь альтернатива тому – постоянные войны. Но если к власти вернётся Сигизмунд, либо придёт Юлленъэльм, боюсь, этим всё и кончится. Тем более, я слышал, что Сигизмунд строит новые корабли в Данциге и в Риге.

– Но Данциг же вольный город, – удивился я.

– Формально, этот город признал главенство Речи Посполитой, – ответил тот. – Конечно, у Сигизмунда нет права держать там военный флот, но когда юридическая сторона дела его интересовала? А в Риге и этого ограничения нет.

Я подумал, что легче всего было бы послать пару-тройку корабликов с дальнобойной артиллерией и расстрелять верфи и всё, что там строится. Но это было бы равносильно объявлению войны против Речи Посполитой, и Борис нам это не позволит. Да и купцы тоже – торговля с этими городами, которая сейчас ведётся весьма активно, тогда бы прекратилась.

Христиан спросил у меня, не слыхал ли я о том, что полякам удалось захватить некого барона, работавшего на русских, а тот успел бежать до того, как его отправили в Варшаву. Когда он узнал, что это был я, он побледнел.

– Обычно такое происходит в преддверии войны, эксцелленц, а война России и Речи Посполитой может иметь далеко идущие последствия и для нашего королевства. Более того, поговаривают, что сын русского короля Иоанна ныне в Польше, и собирается идти войной на узурпатора, как он и его польские друзья именуют короля Бориса.

– Ваше величество, царевич Димитрий погиб более десяти лет назад. Тем более, брак его матери с королём Иоанном не был признан Церковью, и потому, даже будь он жив, у него не было бы никаких прав на престол. Но поляки уже не раз пытались наступать на юго-западе Руси, в том числе и вместе с крымскими татарами.

– Если так, эксцелленц, то это неслыханно!

– Да, но мы их не только разбили, но и вернули России города Любеч и Козлоград, ныне именуемый Алексеевом.

– А вот это хорошо, – лицо Христиана разгладилось. – Ведь теперь у Сигизмунда больше не будет ореола непобедимости. Да, ваше сиятельство, поставили вы их на место.

– Ваше величество, если у вас будут какие-либо проблемы либо непредвиденные обстоятельства, вы всегда можете обратиться к любому русскому кораблю, а также в русскую факторию в Ревеле – информация оттуда дойдёт до нас очень быстро.

– Вы нам, конечно, не расскажете, каким образом у вас это получается, – сокрушённо сказал Христиан.

– Рад бы, Ваше Величество, да я не учёный, – ответил я. – Главное для меня, у нас есть устройства, которые могут передавать информацию на определённые расстояния. Но как они работают, знают только специалисты.

О том, что у меня в детстве был радионабор, из которого сделал как приёмник, так и передатчик, я рассказывать не стал – зачем?

– А куда уходит "Победа"? – спросил Христиан.

Так. Тут нужно было держать ухо востро. "Победы" они боятся больше всего.

– Мы должны наведаться в Русскую Америку. Но в достаточно скором времени мы вернёмся. А пока нас нет, другие наши корабли не хуже справятся с любыми происками супостатов. Вы же видели "Неву", которая недавно прошла по этим проливам? Она может в одиночку потопить с десяток вражеских кораблей, не дав им даже приблизиться к ней на расстояние выстрела. И это далеко не самый лучший наш корабль.

Далее, на прямой вопрос Христиана, я дал понять, что Россия не будет так уж сильно против, если в случае начала боевых действий со стороны поляков, Дания приберёт к рукам Данциг, при условии его дальнейшей автономии – и при отсутствии ограничений для захода туда шведских и русских торговых судов.

На следующий день сильно похолодало, дождь лил в три ручья, но Виталий и Христиан всё равно решили отправиться в один из королевских заказников на охоту, и я, подумав, всё-таки поехал с ними. Альтернативой было бы наблюдать за погрузкой закупленного дополнительного продовольствия. Но лучше б я остался – уже вечером, за торжественным ужином, я начал кашлять, поднялась температура, и я с трудом досидел до конца. На прощание, Христиан сказал мне:

– Эксцелленц, вы всегда будете желанным гостем в нашем королевстве.

Я поблагодарил за тёплые слова и добавил, что надеюсь вновь посетить Копенгаген в самом ближайшем будущем, и мы с Виталием вернулись на борт "Победы", где я первым делом, плюнув на экономию воды, набрал себе горячую ванну. В голове роились мысли – в первую очередь о том, что отношения пока и правда неплохие, но посмотрим, что будет, когда мы вернёмся.

На следующий день, Рената запретила мне выходить на палубу, так что за проходом через Эресунд, Каттегат и Скагеррак наблюдал из своей каюты. И только тогда, когда на горизонте не стало видно ни клочка суши, я наконец осознал, что, когда я вернусь – а в том, что я вернусь, я не сомневался – всё здесь будет по-другому. А эта глава моей жизни дописана до конца.

11. Неожиданные встречи

Если поход сюда был скорее круизом в неизвестность, то обратно хотелось поскорее дойти до дома. По моим расчётам, на дорогу до мыса Горн нам должно было понадобиться около месяца, не считая заходов в порты и пополнения запасов. Сам мыс Горн желательно обогнуть не ранее конца декабря, когда погода становится чуть более приемлемой. А оттуда нам оставалось восемнадцать дней дороги, опять же, если идти безостановочно; а так, вероятно, три-четыре недели, и в Росс мы должны были попасть ближе к концу января.

Причина, по которой мы столь рано покинули Николаев, была также связана с погодой – даже несмотря на то, что немного потеплело по сравнению с предыдущим годом, всё равно температуры были аномально низкими, и вероятность того, что в Финском заливе образуется лёд, была всё выше с каждым днём. К слову, утром первого ноября термометр показывал два градуса тепла, да и в Копенгагене было градусов семь-восемь, не больше.

В первый день после Копенгагена я, по решению Ренаты, не имел права покидать свою постель, кроме как в туалет. Слава Богу, хоть это мне разрешили делать самому, ведь сидеть со мной вызвалась Анфиса, а мне совсем не улыбалось "ходить в утку" при молодой девочке. Половину времени я, наверное, провёл в забытии, но каждый раз, когда я просыпался, я видел сидящую на стуле Анфису с её неизменной книгой. Она даже пыталась читать мне вслух, но у меня начинали болеть уши, и она, увидев мои гримасы, перестала это делать. Зато она постоянно проверяла мою температуру, а, когда мне приносили еду, лично кормила меня с ложечки.

Ночью её заменила Ренатина ученица, толстенькая псковитянка по имени Евлампия. В отличие от Анфисы, она сразу заснула на своём стуле и громко захрапела, так что половину ночи я сам не мог заснуть. Но рано утром вновь пришла Анфиса, и всё вновь стало на свои места.

В этот день мне были разрешены посетители, и сразу после утреннего визита Ренаты, пришли Аня с Макаром. Я ещё подумал, как ей идёт замужество – она несколько пополнела, не утратив при этом стройности. Но, когда они вышли, Анфиса посмотрела на меня и сказала:

– И эта тоже беременна.

– И хорошо, она только что вышла замуж.

– У неё шестой месяц, или, может, чуть меньше, – уверенно сказала молодая паршивка. А я подсчитал – кроме меня, отцом никто быть не может – после надругательств в Киррумпэ у неё были месячные… Хорошо ещё, что Макар, судя по тому, как он на неё смотрит, души в ней не чает. Но как жаль, что моих детей будут растить другие…

На вторую ночь, Рената прислала другую девочку, но тоже со смешным именем – Пульхерия. В отличие от Евлампии, она не заснула, но она раз в полчаса или чаще дотрагивалась до моего лба, и я вновь смог забыться лишь под утро. И снился мне сон, вероятно, навеянный известной сценой из "Белого солнца пустыни": я сижу в саду, разодетый под восточного вельможу, а целый выводок жён – Лиза, Эсмеральда, Лииса, Аня, и почему-то Сара, одетые в прозрачные одежды, суетятся вокруг меня. А чуть в отдалении, под неусыпным оком Анфисы, играют многочисленные дети. И на душе стало так хорошо…

– Вставай, лежебока, – услышал я строгий голос Ренаты. Просыпаясь, я ещё подумал, что вряд ли Лиза согласилась бы с такой ситуацией, да и при чём здесь Сара? Более того, православие не признаёт многоженства, а ни в ислам, ни в осколок мормонизма, где оно ещё разрешено, мне переходить не хотелось.

Рената была в присутствии обеих – Евлампии и Пульхерии. Бесцеремонно осмотрев меня от головы до пят, померив температуру, давление, пульс и хрен знает ещё что, наша главврач объявила мне:

– Постельный режим отменяется. Да и сиделка тебе не нужна; одна из девушек будет к тебе заглядывать раз в час. Ежели что, обращайся, – и она показала на уоки-токи, который она положила на стол.

– А можно выходить в столовую? И на палубу?

– Пищу принимать пока будешь здесь. А на палубу можно, сегодня на удивление тепло, целых восемь градусов, относительно солнечно, и ветер почти стих. Но оденься потеплее, и не увлекайся, полчаса или максимум час – и всё. Возьми с собой – да хоть твою приёмную дочь. Девочка очень способная, далеко пойдёт, если захочет стать врачом.

После завтрака, Анфиса проследила за тем, чтобы я облачился согласно Ренатиным инструкциям, а затем повела меня за локоть на палубу. Мы как раз проходили по Па-де-Кале, самому узкому месту Ла-Манша. По правому борту виднелись знаменитые дуврские меловые скалы, а по левую – более пологий грязно-белый французский берег у Кале. Солнце, почти утратившее оранжевый оттенок, действительно светило во всю мощь, но вновь задувший холодный ветер напоминал, что уже осень.

Неожиданно мы увидели небольшой парусник, шедший нам наперерез. Вскоре от него отделилась шлюпка и пошла в нашем направлении.

Я приказал спустить штормтрап, и, к моему великому удивлению, по нему поднялся некий человек в красно-синей униформе.

– Я лейтенант Эварист де Божё, – представился тот. – Кто вы и что вы делаете в этих водах?

– Лейтенант, я принц Николаевский и Радонежский, барон Улфсё, – сказал я чуть высокомерным тоном.

– Принц какой страны?

– России.

Лицо лейтенанта чуть посветлело.

– Значит, не англичане и не их вассалы, шотландцы. А то я подумал, что слишком уж ваш флаг похож на шотландский. Только цвета другие.

– Наш флаг – знамя Русско-Американского флота, к которому принадлежит наш корабль.

– Русская Америка? Не знал, что у России есть там колонии.

– Есть, мсье де Божё, и не одна.

– Ваше сиятельство, с вашего позволения, я хотел бы предложить вам посетить Кале – там сейчас находится маршал Франции Гийом де Отмер, граф де Шатовийяк. Именно он приказал моему командиру узнать, что за корабль следует по Па-де-Кале. Он будет рад приветствовать вас у себя в резиденции.

– Вот только лучше мы это сделаем на нашей шлюпке – так будет быстрее, мсье лейтенант. Только дайте мне возможность переодеться.

Плюнув на распоряжения Ренаты, я поспешил в свой кубрик, быстро натянул генеральскую форму, и вновь поднялся на палубу. Буду я ещё облачаться в кружева ради какого-то де Отмера, усмехнулся я про себя. Взяв с собой Рината, Ваню Алексеева, который знал французский, и несколько человек охраны, и назначив Виталия моим заместителем на случай, если меня французы "посодють", либо если я там "насмерть убьюсь на хмельной пирушке", я пригласил лейтенанта с нами в шлюпку, и мы отправились на моторке в Кале. Когда заревел мотор, и шлюпка полетела по воде, бедный де Божё перекрестился и начал молиться.

К де Отмеру мы попали практически сразу. Я читал про него, что, хоть и католик, он пытался спасти своего друга-протестанта во время Варфоломеевской ночи, так что человек он был, судя по всему, достойный. Меня он встретил весьма приветливо, а, узнав про мои титулы, низко поклонился:

– Добро пожаловать, ваше сиятельство, на благословенную французскую землю!

Узнав, что я знаю испанский и немецкий, он ответил, что и сам говорит на обоих языках, так что переводчик нам так и не понадобился, и мы заговорили на немецком. Разговор шёл в весьма доброжелательном ключе. Больше всего де Отмера интересовало положение дел в России, ведь практически всё, что они знали про нас, проходило сквозь призму Речи Посполитой и было смесью откровенной лжи и польской чванливости. Кроме того, его, конечно, интересовали наши технологии – тут я лишь сказал, что я принц, а не техник, и не разбираюсь в этом, но таких кораблей, как "Виктуар" (так переводилась "Победа"), у нас много, а есть и много лучше. А про Русскую Америку я рассказал, что нам принадлежат колонии на Тихом Океане и не только – и понадеялся, что не соврал, ведь Бермуды, с большой долей вероятности, тоже уже были нашими.

Распрощался я с адмиралом лишь тогда, когда начало смеркаться. Он пообещал передать мои наилучшие пожелания Его Величеству Анри Четвёртому, а также написал мне бумагу, разрешающую именем короля заход в любой французский порт, и предписывающую всем должностным лицам оказывать мне всяческое содействие.

– И я надеюсь, ваше сиятельство, лицезреть вас в Париже в следующий ваш приход. От имени моего короля хочу вас заверить, что и он будет рад вашему приезду.

– Надеюсь навестить Его Величество и вашу великолепную столицу в свой следующий приезд, мсье маршал! И сердечно благодарю за гостеприимство!

Когда я вернулся на "Победу", я с удивлением заметил, что жара у меня более не было, ничего не болело, и чувствовал я себя практически здоровым. Так что ночью у меня никто не сидел, и я наконец-то выспался.

Больше к нам никто не приближался – при нашем виде, проходящие мимо корабли спешили сменить курс. Светило солнце, и с продвижением на юг становилось всё теплее. А утром десятого ноября перед нами во всей красе предстало широченное устье реки Тежу, а вдали амфитеатром поднимался над ней Лиссабон.

В этом городе мне довелось побывать ещё ребёнком – отца пригласили туда на научную конференцию, и расходы оплатили для всей семьи. Я плохо помнил ту поездку – мне тогда было лет восемь – но в одном я был уверен: то, что мы увидели сейчас, было абсолютно не похоже на Лиссабон двадцатого века. Прочитав справочную литературу, я узнал, что в восемнадцатом веке город был – будет – практически уничтожен землетрясением и последующим пожаром. Отстроили его, наверное, не менее красивым, чем он был сейчас – просто совсем другим. Разве что древнейший район, Алфама, меньше всего пострадавший от землетрясения, изменился очень мало.

Мы остановились в некотором отдалении от порта, и я отправился в составе небольшой делегации на берег. Встретили нас вежливо, но, когда я показал бумагу от короля Фелипе о том, что нам предписывалось оказывать всяческое содействие, мне было сказано:

– Сеньор, здесь не Испания. Да, король Фелипе – наш король, но бумага ваша подписана Фелипе, королём Испанским, а не Португальским. Поэтому вы можете пришвартоваться у того пирса – он как раз для глубоководных кораблей – но по расценкам для купеческих кораблей. Точно так же вы можете закупить продовольствие, но не с королевских складов, а у купцов. А цены на зерно, мясо и воду резко поднялись – слышали же, наверное, про неурожаи и про голод на севере и востоке?

Я не знал, что и возразить, но тут моё внимание привлекли кареты, спускавшиеся в порт. А увидев, что чиновник согнулся в глубоком поклоне, понял, что это не просто дворяне. И, действительно, из них посыпались дамы в дорогих нарядах, а затем из самой роскошной из них вышла Божьей милостью королева Испании и Португалии Маргарита, собственной персоной.

12. Долгая дорога домой

Первым делом она посмотрела на меня, и взгляд её переполнился радостью. Я побежал к ней, плюнув на приличия – они с Фелипе действительно были для меня очень хорошими друзьями. Поклонившись, я поцеловал её руку, она подняла меня за плечи и сказала:

– Как я рада вас видеть! А вон и ваша "Виктория", которая спасла нас от рук пиратов! Алесео, присоединяйтесь к нам, у меня как раз имеется место в карете. Расскажете обо всём, что произошло после того, как вы покинули нас!

– Сейчас, Ваше Величество! Надо бы только разобраться с "Победой"…

Узнав, что мою бумагу не признали, она строго посмотрела на чиновника, который тоже подошёл к своей королеве и ждал своей очереди выразить своё почтение:

– Сеньор, что это означает?

– Ваше величество… – тот бухнулся на колени и что-то стал сумбурно говорить.

– Так вот. Потрудитесь переписать бумагу Его Сиятельства слово в слово, но на португальском. Я подпишу её немедленно. Выделите глубоководный пирс для швартовки русского корабля – освободите его, если нужно – и предоставьте всё необходимое продовольствие и воду по ценам для королевского флота.

Тот пулей побежал выполнять приказ, а я по рации сообщил Ване о ситуации. Через пять минут, "Победа" уже подходила к одному из пирсов, а я, вооружённый новой бумагой от Маргариты, сидел в карете и рассказывал Маргарите о нашем путешествии.

Сама Маргарита была уже не девчонкой, а прекрасной женщиной, знавшей себе цену. В глазах появилась сталь, а в голосе, оставшемся столь же бархатным, командные нотки. Но характер нашей дружбы не изменился – для неё я был всё тем же Алесео, "другом королей" не только на бумаге, но и на самом деле.

В Лиссабоне мы провели четыре дня, причём на "Победу" я не возвращался – в замок Сан-Жоржи, где королева соизволила остановиться, королева пригласила и моих "грандов", так что Ваня, Саша, Виталий и Ринат – двое из них с супругами – прибыли вскоре за мной на каретах, посланных по поручению королевы, и взяли с собой Анфису. Я попросил их привезти с собой соболей и горностаев из наших резервов, а также крупную медвежью шкуру. Конечно, самые лучшие меха лежали отдельно и были предназначены для некой особы, которой я, увы, не всегда хранил верность… Может, она меня и простит. Господи, как же я надеюсь на это…

До сих пор помню крутые старые улочки, по которым мы поднимались к замку. Дома были один красивей другого – большинство в вычурном мануэлинском стиле, многие с азулежу – синей или разноцветной плиткой снаружи. Светило солнце, пели птицы, а на балконах всё ещё цвели яркие цветы. Как будто и не было двух "годов без лета"…

Когда мы вручили королеве подарки, она распорядилась, чтобы ей сшили шубу из привезённых соболей, а горностай, по её словам, "пойдёт на мантию Его Величества – ему пора сшить новую". Потом она милостиво приняла у себя жён – Марию и Эсмеральду – а также Анфису, которую я представил ей как свою приёмную дочь. Она милостиво посмотрела на неё и сказала:

– Видна порода в девочке, Алесео. Скажите честно, она дочь какого-нибудь гранда?

Я лишь улыбнулся, сказав, что она "сирота", и что родители её погибли. Хоть у них не было общего языка, Маргарита приласкала девочку и одарила её серёжками с изумрудами из Новой Гранады и двумя платьями, сшитыми придворными портнихами. Схожие подарки получили и супруги наших "грандов", а мне для Лизы было выдано чудесное изумрудное колье в комплекте с серёжками и кольцом, а лично мне – небольшая коллекция индейских золотых статуэток из всё той же Новой Гранады, а также золотой крестик с изумрудами.

По просьбе королевы, мы остались в Лиссабоне до пятнадцатого ноября, успев сопроводить её величество в близлежащий город Синтру, где мы остановились в одном из дворцов, которые здесь были ещё роскошнее, чем в Лиссабоне. Там же я купил набор посуды в технике азулежу и другие подарки для Лизы, Володи с Леной, и других друзей, оставшихся в далёком Россе.

Но вот за кормой растаял берег Португалии, и мы пошли дальше на юг. На этот раз пошли "по прямой"; решили не останавливаться даже для "крещения" при пересечении экватора. Думали даже отказаться от церемонии, но владыка Герман нас благословил, и мы подняли несколько чанов морской воды на борт "Победы", и при пересечении экватора всех новых пассажиров искупали в них. Продолжалось это несколько часов. Как ни странно, даже наши владыки соизволили искупаться – для них чан поставили за занавеску.

А за несколько дней до того мне передали радостную весть – получена радиограмма с Бермуд, которая, по нашей договорённости, должна была передаваться ежедневно ровно в полдень по бермудскому времени, которое мы определили как росское время плюс четыре часа. "Бермуды русские! Всё хорошо!" Так что и эта авантюра, судя по всему, увенчалась успехом. Хотя почему-то мне было немного боязно – наши ребята оказались далеко от нас, в совершенно незнакомом месте, и было их не так много.

Двадцать шестого ноября на рассвете мы увидели Святую Елену, порт Константиновки, и качающегося на волнах "Колечицкого". Здесь мы провели две недели – нужно было дать пассажирам возможность погулять, ведь в Лиссабоне их пускали только большими группами и под присмотром, мало ли что, портовый район и там славился своими головорезами. А ещё важнее был второй момент – необходимо было передать то, что было построено и налажено, в руки новых жителей Святой Елены.

Посёлок Константиновка уже был готов к длительному заселению – ребята с "Колечицкого" сделали всё очень неплохо, включая и электростанцию на речке, протекавшей по посёлку. Константиновский залив был глубоководным, и там уже соорудили два пирса, так что и им, и нам хватило места, и все пассажиры смогли спуститься посуху.

Налажено было и сельское хозяйство Привезённые овцы и коровы успели расплодиться, пшеница и овощи тоже росли хорошо, равно как и кое-какие тропические фрукты, закупленные в Бразилии, а на корабликах ребята наладили лов рыбы. Построена была и водяная мельница – чуть ниже электростанции – и пекарня. Топлива много не требовалось, всё-таки здесь круглый год было тепло, и были составлены планы по сохранению местных лесов – в нашей истории они были практически уничтожены ещё в семнадцатом веке. А для городка и церкви использовали сухостой – его здесь было много.

В одном из других заливов, названным заливом Алексеевой (хорошо, что не Алексеева, подумал я), планировали в будущем построить нефтехранилище и углехранилище – там не было хорошей дороги внутрь острова, зато было достаточно места для размещения подобного рода объектов. Но индустрии как таковой ещё не существовало. Подумав, мы решили оставить здесь одну "утку" и два джипа, а также пару цистерн с горючим.

И вот последний заплыв в тёплой воде, последний молебен и общая трапеза на берегу, последняя прогулка, во время которой я встретил Анну, которая меня обняла и прошептала по немецки:

– Счастья тебе и твоей семье!

И заплакала. Я её поцеловал в щёку и сказал:

– И тебе того же. Увидимся ещё, даст Бог – думаю, года через три-четыре.

Дальнейший путь прошёл как по маслу – или почти как по маслу. До Фольклендов – тьфу ты, архипелага Кремера – всё было хорошо, а вот потом, несмотря на южное лето, мы прошли через шторма у мыса Горн и у юго-запада Чили. После первого шторма нам пришлось сделать незапланированную двухдневную остановку на Огненной Земле, где мы и отпраздновали Новый Год. Но не успели мы выйти в море, как вновь начало штормить; к счастью, третьего января, в Сочельник, ветер ослаб, вышло летнее солнце, и Рождество мы отпраздновали в море, а на следующий день прибыли в Консепсьон, где заново загрузили продовольствие и чистую воду. Двадцать второго января мы прибыли в залив Святого Марка, а двадцать девятого – во Владимир, где нас покинуло около пятисот человек, и где мы распрощались с владыкой Иннокентием, после того, как он отслужил литургию в недавно построенной церкви.

Утром первого февраля я стоял на носу "Победы" и наблюдал, как у Золотых ворот мы входим в пелену тумана. Но вскоре он рассеялся, и перед нами возникла величественная панорама Русского Залива. А ещё через полчаса "Победа" пришвартовалась у новопостроенного дока, на котором среди сотен встречающих я увидел девушку в красном платье с ребёнком на руках. Девушек таких там было много, но даже тогда, когда я ещё не мог различить её лица, на моей душе стало необыкновенно радостно – я сразу понял, что это моя Лиза и мой ребёнок.

Часть II. Смута