Вскоре запах дыма стал спадать. Видать, мужики из деревни и их лошади отлично потрудились, от пожара осталась лишь узкая полоса – если ветер не усилится, все обойдется. Мы продолжали носить воду и лить ее. Выкрики тех, кто тушил пожар, продолжались весь вечер, но сирены звучала тише, и, больше не видя столба дыма, мы осознали, что самая большая опасность миновала. Вся я пропахла дымом, когда мы ближе к ночи вернулись в дом.
Из-под одеяла не торчала лохматая головка с Беатрис у подбородка.
Кукла осталась на вышке.
Так сказала Туне Амалия.
Девочка моя.
Мой скелет превратился в сосульку и развалился.
Не говоря ни слова, ты пошел со мной. Я полила водой нашу одежду, взяла с собой мокрое одеяло. Потом мы пошли прямо в огонь.
Моя девочка. Моя девочка. Моя девочка.
Тьма обступила нас со всех сторон. Кругом было совершенно черно, ночь и пожар проглотили все очертания. В воздухе повисла сажа, дышать было тяжело.
– Иди домой, – сказала я тебе. – Здесь слишком опасно. Иди домой и вылей еще воды на забор, а я скоро приду.
Ты заколебался, но я положила руку тебе на спину и толкнула тебя вперед.
– Иди, Руар! И ни в коем случае ни возвращайся сюда, слышишь?
Я пошла дальше в лес.
Туне Амалия!
Я спотыкалась, бежала, задыхаясь в дыму, в груди стучало. Воздух обжигал легкие при каждом вздохе, и выдох тоже давался мне с болью.
Туне Амалия, где ты?!
Я видела лишь на пару метров впереди себя, воздуха не хватало, лес и наши тропинки стали неузнаваемы. Наконец мне начало казаться, что я умру в этом грохочущем аду. Но тут, за деревом…
Туне Амалия ползла по земле мне навстречу, с красным лицом, вся в саже. Я не почувствовала, как ветки хлещут меня по ногам, когда кинулась к ней – такое облегчение, что я ошиблась, что моя девочка жива. На ногах у нее были глубокие ожоги, она сжимала в руке Беатрис. Лицо у нее было привычное, только немного грязное. Но ноги огонь у нее отнял. Они кровоточили, кожа висела клочьями. Меня она не видела из-за пепла и дыма – ползла в сторону дома по наитию, ко мне и к безопасности с обнаженными ранами, скребущими по лесной земле, колючкам и веткам. Я склонилась над ней, глаза наши встретились. На ее перепачканном сажей личике словно горели две ярких луны.
– Мамочка! – всхлипнула она, протягивая ко мне ручонки.
– Пчелка моя!
– Я знала, что ты придешь!
Тут она потеряла сознание и осела посреди мха.
Я понесла свою доченьку домой. Мои ноги двигались механически, как рычаги в молотилке. Один шаг, еще один, еще. От нее пахло паленым мясом. Я несла домой на руках свою Туне Амалию, как однажды несла другую свою дочь в деревню, чтобы никогда больше не видеть ее. Моя дочь очнулась лишь один раз, ее рот превратился в черную дыру, вместо глаз видны были одни зрачки. Воздух в лесу закончился. Она кричала, пока не потеряла сознание.
Песни больше не поются.
Ты бросился мне навстречу, когда я подошла к дому, с явным облегчением, когда увидел ее. Ты еще не понимал. Дитя мое. Мы уложили ее в кровать, ты и я. Под сажей в верхней части тела наша девочка выглядела совершенно как всегда.
– Спи, пчелка моя.
Лицо расслаблено, почти с улыбкой – уже не красное, а мягко-розовое под сажей и грязью. Но я знала. Так что я дала ей все настойки, которые смягчают боль и дают покой, не отмеряла, а поддерживала ее голову и осторожно вливала ей в рот столько, сколько она могла проглотить. Я гладила ее по волосам, когда она успокоилась, но не по спине, как обычно, потому что спины у нее больше не было. Мягкая кожа напоминала вырубку в лесу. Жуткий пейзаж из кошмарного сна.
Я пела моей Туне Амалии, гладя ее по волосам. Пела о солнце, о маленькой иве, которую мы на самом деле уже спилили, о том, что ей пора спать и о летних птицах Хельсингланда.
Твоя сестра спала. Ты взглянул на меня и улыбнулся. Я почувствовала, как твоя маленькая рука скользнула в мою большую ладонь. Мы долго сидели и вместе смотрели на нее. Кажется, мы просидели так дни и недели, не помню. Не было на земле лица прекраснее, совершеннее. Ты начал понимать и все же не понимал. Устремил на меня широко раскрытые глаза. Я обнимала ее, целовала и плакала. Беззвучные слезы. Мой ребенок застрял в поврежденном теле. Я не сводила глаз с узенькой грудной клетки. Пока она вздымалась, но все слабее.
Не умирай!
Не умирай, моя Туне Амалия!
Ночь блеклая в свете луны – в реальности или в моих мыслях. Ее грудь поднялась. Опустилась. И осталась неподвижна. В этот момент все краски погасли. Маленькие легкие стихли. Ее сердце склонилось к земле, никакого снегиря в груди. Маленькая рука бессильно свесилась через край кровати. Я взяла ее ладонь в свою – она была теплая и живая. Ее тонкое запястье такое мягкое под моими пальцами. Я ощутила биение собственного сердца и удивилась – это означало, что я по-прежнему жива. Я накрыла одеялом ее плечи, натянув его до самого подбородка, положив маленькую ручку в тепло под одеяло, а сама опустилась на пол рядом с ней. Сосновые доски и соль. Рот у моей доченьки был приоткрыт, словно она собиралась меня о чем-то спросить.
Секунды или недели. Снаружи рассвело и снова потемнело. У женщины в зеркальце Армуда были маленькие глаза с красными прожилками и опухшее лицо. Блуза была грязная и мятая, а волосы свисали жирными космами. Розовая кожа, лопнувшие сосуды, лопнувшие глаза, лопнувшие мечты.
Туне Амалия. Ты была рядом со мной вчера или совсем в другой жизни?
Ты плакал, Руар. Полоса сажи на лбу, когда ты откинул волосы со лба. Теперь это уже не имело значения. Ты стоял рядом со мной тихо-тихо. Дрожал от холода, хотя мы находились в доме. Я плотнее закутала тебя в шарф. Теперь твоя сестра покинет нас, мы проводим ее по дороге до деревни – тем же путем, каким я однажды отнесла вашу младшую сестру.
– Почему? Почему, мамочка?
Но у меня не нашлось для тебя ответа.
Спиленная ива лежал поперек залитой солнцем тропинки. Сажа на цветах и траве. Сажа на дороге и в колее от колес. Она такая холодная. Моя маленькая доченька. Такая совершенная и неподвижная. Длинная коса на спине, волосы тщательно расчесаны на прямой пробор. Маленькая, белая и холодная. Спи, моя красавица. Солнце тебя убаюкает.
Вместе с тобой я пошла вглубь леса, чтобы время прошло быстрее, и увидела, что вышка стоит на месте: ее спасла лужайка. Пели птицы. На дереве барабанил дятел. Беатрис пережила бы эту ночь. Могла бы прекрасно полежать на вышке.
Я хотела бы похоронить твою сестру в Уютном уголке, оставить ее рядом с собой, охранять ее. Хотя теперь никто ничего не мог ей сделать. Даже если бы пастор начал расспрашивать меня и отправил бы меня обратно в Тронхейм, я не испытывала сейчас по этому поводу никаких чувств. Ее маленький гробик казался таким беспомощным. Ты положил рядом с ней Беатрис. Я украсила ее волосы пучком сирени, прежде чем опустить крышку и забить гвозди. Мы отнесли Туне Амалию в деревню и простились с ней среди июльской жары, которая отняла ее у нас. Деревня казалась черно-белой. Дорога туда – застывшее море грязи, потом пыльная проселочная дорога, на которой не осталось ничего живого – словно Рагнарёк[5]. Никаких вопросов. Только блестящие от слез глаза.
Когда я просыпалась, в течение нескольких секунд все было, как обычно. За стеной шептались деревья, издавая глубокий вздох, и с ним я все вспоминала. Хозяина из Рэвбакки, который снова явится к нам, когда подсчитает убытки. Мою Малышку, такую одинокую без меня. Птичку с красной грудкой, затихшую в Туне Амалии. Мой ребенок лежал глубоко в земле, в темноте, под многими слоями земли. Моя Туне Амалия. Живой труп. Теперь просто труп. Туне Амалия в земле. Кости Армуда, гниющие в ящике. Никогда не побелеет его борода. И Малышка. Жива ли моя Брита Элиса? Я не знала.
Все это никуда не девалось. Мне удавалось держать себя в руках, но из последних сил. Каждое утро – доля секунды, когда я знала, но еще не чувствовала. А потом все наваливалось на меня. Мы все там будем, с этой мыслью я давно смирилась, но вот так? Бог перепутал порядок.
В деревне я услышала, что крестьянин Рённлад из Ранбу вынужден был завязать глаза лошадям, чтобы вывести их из огня, иначе они боялись идти. «Так это помогает? – подумала я. – В таком случае мы завяжем друг другу лица, ты и я, Руар, потому что то, что ждет впереди – не уверена, что смогу это вынести».
Я надавила на веки пальцами, пока светлые молнии не вытеснили все остальные картинки. Потом я встала, чтобы приготовить завтрак и прожить еще один день. Человеческое тело – загадочная штука.
Так пройдут годы. Я сохранила кору от спиленной ивы, но даже если бы мы выпили отвар из всей кроны, это не помогло бы нам. Кусок хлеба мы теперь делили всего на две части. Еда насыщала, но кусок не лез в горло. По иронии судьбы запасов теперь хватит. Я работала от рассвета до заката – разлагающаяся плоть в постоянном движении. Могла бы наглотаться гвоздей. Любить лохмотьями изболевшегося сердца.
Солнышко припекает, Туне Амалия, ты должна была бы быть здесь, чувствовать его прикосновение к лицу. Оно так прекрасно. Я искала ее черты в лицах других детей, точно так же, как искала свою Малышку. Высматривала ее в деревне, хотя и знала, что ее там нет и никогда уже не будет. Никакой Малышки. Никакой Туне Амалии. Бесхозные ленточки на гвоздике у двери. Аккуратный шов на маленьком платьице в деревянном сундуке. Я прижимала его к лицу, зарывалась в него.
Запах становился все слабее.
Мы носили тишину, как пальто, которое нам не по росту. Ни с чем не сравнимое чувство – ждать того, что никогда не наступит. Эта тишина кричит и рвет душу, даже землевладелец не решился ее нарушить. Мое тело стало тонким, как бумага. Лицо обезображено горем – или же временем. Скулы обтянуты кожей. Приходил пастор, пытался поговорить со мной об утешении после похорон, но мне удалось выставить его. У него были круглые щеки и внимательные глаза. Черная сутана волочилась по моему голому полу, руки сомкнуты – я не могла заставить себя смотреть на него. Временами я за целый день не разговаривала с тобой, Руар. Ты смотрел куда-то вдаль отсутствующим взглядом, твои плечи ссутулились, так что все тело стало похоже на грустный знак вопроса, а я не могла даже обн