В Лялином меня попросили раздеться полностью, хотя я достаточно чётко сказала, что меня интересует только лицо. Голос врача – высокий, въедливый – оживляет картину: мешкаюсь, не могу придумать куда деть руки, потом всё-таки решаюсь. Джинсы одним шагом спускаются на пол, и вот я уже стою перед ней в одних трусах, пока она рисует по мне фломастером, защипывая кожу, и говорит: «Ну что за жопка, просто Ким Кардашьян».
Слово «жопка» звучало на 7:27. Отматываю этот момент несколько раз, потому что хочу уловить: как прошлая версия меня реагирует на это слово? Цокает и закатывает глаза (так бы я сделала сейчас)? Конъюнктурно хихикает? Просто молчит?
Хирургиня предложила в итоге вместе с лицом сделать зону боков. Сказала: «Давайте по скидочке. Ну и наркоз один, чтоб два раза не вставать».
Потом была женщина, которую назвать врачом всё-таки не поворачивается язык. Операцию она делала дёшево, тысяч на 100 меньше рынка. Без ассистента, в обычном косметологическом кабинете, рядом с маникюрным салоном. Я спросила её, когда можно лечь на операцию. Женщина ответила: «Да хоть завтра». Я опешила, но уточнила: «А там ведь огромный список анализов нужно делать перед общим наркозом? И ещё ЭКГ и УЗИ вен…» Та согласилась: «Ну, сдайте кровь на глюкозку». Интересно, продолжает ли она заниматься этим по сей день?
Мне тяжело слушать свой голос. Я слышу, что заискиваю, извиняюсь – словно прошу прощения за свой кусок жира на лице. Я замечаю, как от записи к записи моя уверенность крепнет, как рассказ звучит всё более сглаженным, отрепетированным. В таком виде его услышал последний врач, который, щупая мой подбородок, сказал: «Ну, есть жирочек, да. Вроде молоденькая, когда успели наесть?»
Ему-то я и поверила.
По идее под этими звёздочками – место тексту о моих метаниях: резать или нет. Дело в том, что метаний не было. В тот же день, как я услышала от врача про «жирочек» и «где успели наесть?», мой подбородок – клянусь – кратно увеличился в размерах. Я без конца рассматривала его в зеркале, сильно опуская голову вниз, и мне казалось, что на грудь сползает опавший парашют. Мне было мерзко и стыдно. Хотелось оторвать это от себя. Я без конца трогала себя за подбородок, жонглируя синонимами. Вымя, провисший гамак, мешок.
Удивительно, но я совсем не переживала из-за того, что мне могут изуродовать лицо. Только из-за наркоза. Всё время думала: а вдруг умру. Глупой, идиотской смертью, с претензией на драму («под сверкнувшим ножом хирурга»), но в итоге раскрывающей себя как чёрная комедия («она погибла, так и не расставшись с ненавистным жиром»).
Я страшно боюсь боли. По этой причине много думаю о родах. Я без конца спрашиваю своих подруг-матерей: как это было? Все как одна говорят – «не помню». Это разумно: так устроена эволюция. Если бы женщина помнила, она бы не стала повторять этот опыт во второй, третий, четвёртый, пятый раз (есть у нас в компании такая хиппи-Ира). Интересно только в таком случае, зачем эволюции нужно, чтобы я забыла почти всё содержание дня до операции. Помню только, что перед тем как анестезиолог засунул в мою трахею трубку, я спросила его: «Как настроить хороший сон?» Он ответил: «Главное – не думайте о работе и о том, что будет завтра», а потом попросил считать вслух. Я начала. Один. Два. Три. На «три» всё закончилось.
После пробуждения в палату вошёл оперировавший меня хирург. Я ела первую за сутки еду – йогурт и печенье, а хирург показывал мне с телефона фото банки, на четверть заполненной буро-бежевой кучерявой жижей и говорил: «Вот видите, сколько удалось убрать». На прозрачной «обезжиренной» части фломастером была написана незнакомая мне фамилия Следакова. Я была слишком размякшей от седации, чтобы уличить его в подлоге, поэтому просто сказала: «Спасибо».
Теперь я знала, что мой (мой?) подкожный жир выглядел почти так же, как нарастающая над супом корка в забытой кастрюле. Когда врач вышел, я подумала, что он, наверное, отправился дальше по пациенткам, показывая одно и то же, даже не претендующее на правду фото жира неизвестной мне женщины, которая, видимо, тоже не любила себя. Читала ли она мою статью? Приняла ли решение об операции под её влиянием? Если она – нет, то сколько других женщин – да?
Господи, что же я натворила.
Из клиники меня забирал таксист. Должен был Федя, которого я попросила приехать и не задавать лишних вопросов. Но в день операции он написал: «Ленка, сорри, на работе аврал. Тэ Бэха орёт. Давай Изиску попрошу?» Сначала я подумала: дурное предзнаменование. Потом подумала: этого мне ещё не хватало. Изиска! Хрениска. Описка. Сосиска. Короче, в итоге сделала то, что из соображений экономии не делаю почти никогда – заказала бизнес-такси.
Всю дорогу водитель наблюдал за тем, как я рассматриваю обклеенное тейпами лицо в зеркале. Он спросил: «Больно?» Потом: «Хотите конфетку?» Я ответила «да» и ничего не взяла. Это была приемлемая доза сострадания, которую я могла вынести. Попросить встретить кого-то из подруг казалось немыслимым. Мне было стыдно признаться в том, что я совершила. Казалось, что я пытаюсь обмануть окружающих – уменьшив объёмы читерским способом, без принесённых в жертву десертов, быстрых углеводов, бокалов вина. Словно введя волшебный код motherlode в игру «The Sims 2». К тому же я хорошо представляла, что они скажут.
– И зачем тебе это нужно?
– Лучше пойдём вместе со мной на фейслифтинг!
– Лена, пока не полюбишь себя, никакая диета не поможет!
– С ума сошла, это ж бешеные деньжищи! (И любимый вопрос-делегирование.) Ипотеку за тебя Пушкин будет платить?
Через месяц мы встретились на контрольном осмотре. Я сказала, что кроме незаживающих гематом не вижу никакой разницы с тем, что было до этого. Врач ответил: «Ну, можем ещё убрать комки Биша[19]». Я сказала, что подумаю, и на выходе со всей силы шарахнула дверью его кабинета.
Материал по итогу понравился редакции журнала чрезвычайно. Они рассыпались в благодарностях и отправили мне дорогую свечу с запахом амбры в стеклянном стакане. Свеча быстро закончилась, мне слишком полюбился её аромат. Но вазочку от неё я сохранила и поставила в буфет.
Сегодня она – напоминание о том, что однажды под влиянием собственного текста я отрезала кусок себя.
Re: Про козловского и бунина
Посмотрела «Экипаж». Понравился очень, хотя нереальной показалась пересадка пассажиров из одного самолёта в другой. Однако, как сказку воспринимать можно. Козловский – украшение фильма! Всё-таки, талантливый артист.
Читаю Бунина и с удивлением узнала, что термин «нищеброды» – из его рассказа «Деревня». Так герой называет обычных бродячих нищих. Может, кто и до Бунина его применял, но я впервые прочитала у него. Хотя считала, что этот термин придуман современными «мажорами»!
Не извиняйся, что редко пишешь. Я понимаю, что ты занята. Лишь бы у тебя всё было хорошо
Пока.
Re: Про козловского и бунина
А я у него однажды попросила автограф, представляешь?
Впёрлась в его гримёрку как дура и попросила расписаться.
Позорище!
Ну ладно, мне было 20 лет.
Люблю тебя!
Пока.
идёт алгебра, седьмой за день урок, я гипнотизирую стрелку часов, но они равнодушны. со мной рядом сидит Лерка, сосредоточенно что-то выводит в тетради. Лерка не может показать на карте родную Астрахань, знает только Москву – уже всем рассказала, как папа ей купит бюджет на соцфаке МГУ. Ну и что, что в слове «красивее» ставит ударение куда не надо и умножает 5 на 12 с помощью калькулятора. при этом учителя говорят, что она «крепкая хорошистка с претензией на отличницу». Лерка ходит к репетиторам по всем предметам, а ещё её папа отремонтировал в нашей школе крышу и поставил баскетбольное поле. от неё всегда хорошо пахнет: чистотой и духами, но как бы не её, а чужими. то есть будто бы она не душилась ими сама, а словно её частенько обнимает кто-то надушенный; обнимает крепко-крепко. мама, наверное? запах резонирует с вонью столовки, хуже только в раздевалке, полной кислого физкультурного пота и старых тряпок. волосы у Лерки соломенные, длинные; не то что у меня: мать подстригла «под мальчика» ещё во 2-м классе, потому что не было времени заплетать косички. так и повелось. у матери вообще никогда нет времени, она всегда устала и немного разочарована; всегда, что ни делай. и даже моё выступление на поэтическом конкурсе она не пришла слушать. и на собрание пришла сразу после пьянки, Игоряхина мама аж отодвинулась. и молнию на куртке не починит, а я не умею сама. знал бы кто, какой холодный тут дурацкий ветер и как надоело разлетающиеся на нём половинки синтепона рукой придерживать. и дома у нас обычно есть нечего, только серый суп на дне кастрюли.
так вот, Лерка. взгляд скользит по её распластавшейся по стулу ляжке, голени в белых колготках, упирается в две пары стоп – мои, в туфлях, все в трещинах на дешёвом лаке, потерянные стразики и её, тонконосые, замшевые, с ремешочком и маленькой золотой пряжкой. мои, быстро померянные на картонке Кировского рынка, и её – отец привёз из Эмиратов.
ладно, к чему сантименты, вообще-то дружба у нас чисто женская – в том смысле, что я радуюсь её редким двойкам и грущу, заметив, что она выросла из очередного лифчика. а она злится, когда я беру первое место на олимпиаде по литературе и завидует, что я ем всё подряд. ну, блин: вообще-то у меня реально крутые сочинения, не то что Леркины словесные недоноски, из интернетов содранные, да и то с репетом. и поесть я люблю, да, хоть мать и говорит: ты давай на сладенькое-то не налегай. не налегает Лерка – всё время на кефире, тырит у матери тлуоксепин. как вообще можно себе в еде отказывать, не понимаю, если перед тобой, например, кружевные тоненькие блинчики стопочкой аккуратненько, а рядом – жёлтые зёрнышки щучьей икры, опята-маслята-лисички (лисоньки, как я говорила в детстве) плавают, а жижа эта тягучая маринадная – ммм, – картошечка жареная, с хрустящей ломкой корочкой, а внутри мягкая, будто крем. с ней хорошо салат овощной, чтоб с такими помидорами, которые от спелости лопаются, зовут, поют. и огурцами, звенящими свежестью. самое вкусное в салате этом – опустить ломоть белого хлеба и подобрать весь сок, пока не видит никто. и сливы, сливы из закаток – опухшие, чуть битые, но какие же они всё-таки сливы. бля, почему в школе всё время охота жрать?