ы, ура, физкультуры не будет, веснушчатая Агриппина Саввична, сидя на оттоманке, в главных ролях – Дженнифер Энистон, Кортни Кокс, Лиза Кудроу, Мэттью Перри и Мэтт Леблан. Я поплыла, зависла, выбирая между «Лена» и «Елена» и калибровкой нужной улыбки. Ситуацию уже было не испортить, поэтому я сделала то, чего не делала никогда в жизни: первой позвала парня на кофе.
И мы пошли пить кофе. Говорили как интеллигентные люди обо всём, кроме главного – последний отпуск (палатки, бу-э-э), работа (что-то скучное и в финансах, я так и не поняла), осторожная – как шажок на первый лёд – сверка идеологических координат (слава богу, нормальный). Старательно огибая острый угол темы места встречи и будто бы нарочно пряча его.
Потом мы гуляли по удивительной для февраля, совсем ненастоящей зиме: театральный снег, онегинский мороз, детская карусель, в которую я от хорошего настроения уселась, а Ваня с одного маху её крутанул. И двор завертелся – как в миксере.
Я сошла с карусели и от головокружения наступила в оснеженную лужу; та треснула под ботинком. Ваня подал мне руку и предложил подвезти до дома – я согласилась. Ваня спросил, хочу ли я поставить свою музыку – я согласилась. Ваня включил блютус, на экране панели управления высветилось: «Создать пару с Ivan?».
Я согласилась.
За пару кварталов от дома музыка отсоединилась. Я попробовала подключаться заново, не получалось. Пока мы стояли на красном светофоре, я повернула экран Ване. Потыкай тут сам?
Ваня всмотрелся в телефон, где выпал список предыдущих устройств:
Mercedes Serega,
BMW Daniil,
Mazda Petr.
И так далее.
Виду не подал, сказал только:
– Сорри, тут зелёный уже.
Остаток пути проделали молча.
Мы приехали несправедливо быстро. Акварельные намёки: «Что-то хочется продолжения банкета» не сработали, и тогда я предложила: «Хочешь, зайдём ко мне?» Потом добавила, будто оправдываясь: «Просто посидеть, у меня коньяк хороший в баре застоялся». В лифте было неловко молчать. Но ровно в ту самую секунду, когда кабина тронулась, в том славном миге невесомости, божественный замысел этого нелепого романа проявился сам собой.
Войдя в гостиную, Ваня первым делом спросил: «Так ты и беленькой балуешься?», глазами показывая на ополовиненную бутылку у меня на столе. Я объяснила, что подливаю водку в гвоздики – чтобы дольше стояли, а сама такой дешёвой водки отродясь не пила. Ваня возразил, что вся водка – одинаковая, остальное – выпендрёж этикеток. На этом открыл коньяк, не оценив, что он так-то «Мартель». Я напирала, что надо смаковать. Ваня ответил, что не видит ничего особенного: «Лучшая конина – это которую пьёшь в походе. Мы вот “Старейшину” берём – это да!» А потом ударил по выключателю, и в комнате остался неубедительный свет икеевской гирлянды. Ваня пояснил: «Не люблю, когда бьёт в глаза». От радости я чуть не заорала «Я тоже!!!», но, застеснявшись вложенного в совпадение смысла, просто кивнула.
Коньяк быстро утратил наш интерес. На третьей, не закусывая, мы друг другу всё и выдали. О том, что началось, конечно, давным-давно, оттуда и тянется, нанизывая на себя новые годы, новые ошибки, новые срывы, новые обещания. Ваня много говорил: как во время кражи натурально темнеет в глазах, как на мгновение будто останавливается сердце, как он теряет контроль и как стыдно ему делается сразу после. Я слушала, кивала и думала, что, если заменить его «красть» на моё «жрать», получится то же самое.
Целовались в тот же вечер. Всё остальное – тоже. Уже после, глядя в потолок, я сказала ему то, о чём искренне мечтала последние три года: «А можно ты не будешь делать мне прогрев в виде трёх дней игнора, и мы сразу начнём ездить в “Ашан” и “Икею”?» Ваня засмеялся и спросил, могу ли я вспомнить какой-нибудь идиотский стыдный поступок, который совершала в последнее время. Я подумала про то, как сожрала полкастрюли борща, блеванула и вымыла полы на даче у Серёжиной мамы, и ответила: «Тебе лучше не знать». Потом спросила: «А ты?» Он сказал: «Дома недавно обнаружил линейку. Зачем-то померил член». «Ну и сколько?» – спросила я. Ваня посоветовал доверять глазомеру. Теперь смеялась я.
Ваня поинтересовался, чем я люблю заниматься в свободное время. Я ответила, что свободного времени у меня нет, но если бы было, то я бы хотела вязать, смотреть фильмы с Адамом Драйвером, слушать аудиокниги в озвучке Алексея Багдасарова и не знать, какой сейчас день недели. Он приподнялся на одной руке и попросил показать, что я вяжу. Пока я искала своих вязаных уродцев, Ваня спросил:
– А почему вязание? Бабушка, что ли, научила?
– Моя бабушка из домашнего хозяйства умела только одно – разварить пельмени и картошку до лохмотьев. А учила она меня читать книжки и знать наизусть конституцию, – ответила я, головой в комоде.
– Мощно. Респект бабушке!.. То есть вязание – это как бы твоё творчество?
– Пфф. Скажешь тоже. Творчество!
– Ну а как ещё?
– Да, наверное, никак. Не нравятся мне все эти слова. Их как-то сложно без иронии говорить.
– И «творчество» – такое слово?
– Ага.
– А «любовь»?
– Ой, ну ты загнул вообще… Любовь-морковь…
Я показала своё «творчество». Ване понравился шарф – самый перекособоченный и страшный. Так сказать, ранний этап. Но жест я оценила. Сказала: «Забирай». Подумала про себя: бедный, придётся ведь носить из вежливости.
А он носил просто так, без вежливости, чем меня удивил. Он меня вообще много чем удивил.
Во-первых, он не хотел нравиться. Но не как Серёжа – намеренно вставая в позу бэд боя. Нет, иначе.
Где-то через месяц нашего романа мы вернулись в место первого свидания – «Дом 12». Столиков не было – ни тогда, ни в самый первый раз, мы сели за баром. Заказав, Ваня спросил:
– Помнишь, я пришёл к тебе сюда, в свитере додика? А ты всё равно продолжила общаться со мной.
– Забудешь такое. Даже я не смогу связать хуже.
– Конечно сможешь!
Я разозлилась.
– Ну и чего ты вообще его напялил, если знал, что он уродский?
– Потому что он нравится мне, вот почему.
Вот так. Коротко и ясно. Ему он нравится. Вот почему.
Во-вторых, при ближайшем рассмотрении Иван показался мне человеком другого вида. Он не делал, не слушал и не знал ничего модного, как то: вернисажи в галереях, кроссовки из последней коллекции «Nike», новые альбомы молодых рэперов, фейсбучные срачи, завтраки в ресторанах.
Завтраки он вообще-то готовил сам. Обеды и ужины – тоже. И, господи помилуй, как же он их готовил.
Мы повстречались в один из самых длительных моих зажоров – на самом его пике. Я обжиралась и блевала уже третью неделю. Блевать – не пи́сать: водопроводный напор не скрывал мой грех. Я знала, что он как человек с зависимостью, если и не сможет меня понять, то хотя бы не будет осуждать и заламывать руки. Однако мне было неловко, что я избавляюсь от трудов Ваниной трёхчасовой работы. Тогда я стала от неё просто отказываться – мол, спасибо, не голодная, – что в сущности давало тот же итог. Лазанья, скукоживаясь, засыхала в холодильнике, лосось начинал демонстративно вонять.
Как-то раз, на третий день моего питания по системе «800 калорий в сутки», я не удержалась под лавиной кухонных запахов и всё-таки села поужинать. «Ну, ладно, плюс 300 калорий – это в рамках допустимого», – подумала я, наблюдая, как ленты лингуини норовили уползти с поварёшки. Ваня сервировал и смеялся: нормальной посуды нет, зато почему-то – пять противней и три пары прихваток. Я вяло отшучивалась про мать, не терявшую надежд, что когда-нибудь я стану настоящей женщиной, но думала о другом.
Я смотрела на тарелку макарон, на тающие снежинки пармезана, на вино, на торчавший из коробки острый нос моего любимого чизкейка и почти плакала, потому что не могла вспомнить, когда кто-нибудь делал ужин для меня просто так, а не в отсутствие умения проявить заботу и любовь. Так часто делало поколение наших бабушек и матерей, которым было проще убить полдня на холодец, чем произнести вслух: «Я люблю тебя, я дорожу тобой, я часто бываю несправедлива с тобой».
Потом был сериал, смех, усталая нежность, незаметно спрошенная добавка. В тот вечер я уснула на диване не раздевшись: без корвалола, приложения для медитации, получасового прослушивания шума дождя, пролистывания «Озона» и прочих спутников моей голодной бессонницы.
Чем больше я убеждалась в том, что психологические банальности про отпускание себя, которых я так боялась, действительно имеют смысл, тем чаще ужины перестали выходить из меня, едва попав внутрь. Обеды и завтраки тоже (Ваня готовил их, пока я читала, путаясь в ударениях, его скучные рабочие документы вслух). Через месяц я стала замечать, что у меня стало меньше язв во рту, а стоматологиня, обычно делавшая комплименты парфюму, впервые в жизни похвалила мою эмаль. Я наконец поняла, что имели в виду врачи из Института питания, когда говорили, что первичная цель местного лечения – меня накормить. Я тогда решила, что это глупости, и смеялась над названием «Институт питания». Думала: а есть ли институт лежания? гуляния? отдыхания? Сложно ли туда поступить?
Прилавки со сладким перестали вызывать во мне вожделение: я проходила мимо, хватая шоколад по старой памяти, – просто чтобы был. Он отправлялся на полку и, бывало, оставался забытым на целую неделю. Батарея чёрно-красных конусов «Колы Зеро» – бессмысленного читинга и якобы затычки для голода, на самом деле этот голод провоцирующей сильнее прежнего, вообще исчезла из холодильника. Там прописались сливочное масло, пухлые куски говядины в герметичной упаковке, сыр филадельфия. В морозилке отдыхало мороженое, уже, кажется, переставшее бояться, что будет варварски вспорото и сожрано за пятнадцать минут. Пара хороших столовых ложек с дегтярным эспрессо – так вкусно.
Прости, но можно я уже перестану втягивать живот и буду ходить как есть? (Он разрешил.)