Я долго не могла читать после твоей смерти: ни книг, ни постов, ни статей. А письма эти – могла. Мне всё время казалось, что мы ещё говорим с тобой. Казалось, я отвечаю на твои вопросы. Казалось, я возражаю тебе.
Я никогда не говорю о тебе в прошедшем времени. Я храню часть твоих писем непрочитанными, потому что мне кажется, что это – хоть какая-то ниточка для связи с тобой. Я продолжаю каждый год в день твоего рождения получать смс одного и того же содержания: «Повторите доставку букетов со скидкой для: Валерия Петровна. Дарим промокоды: ДАРЮ100, ДАРЮ200, ДАРЮ300». Я зачем-то продолжаю отвечать на твои письма за 2014, 15, 17 и так далее год. Когда я читаю свои «первые», прошлые, ответы, мне сложно не ненавидеть себя. Особенно те, где я отвечаю рвано, односложно, а местами – грубо. Наверное, новые «вторые» письма – хоть какая-то попытка исправить это.
Я очень надеюсь, что ты читаешь их.
Я так люблю твой год рождения – 1945-й. Хороший. Светлый. Конец войны.
А страшнее года, чем год твоей смерти у меня ещё не было.
В последнем письме ты обещаешь написать, когда станет полегче, но легче тебе так и не стало, а спустя две недели после письма не стало тебя. Я не ответила: ни тогда, ни сейчас.
Так странно, но мне кажется, что отсутствие ответа даёт этим семилетним разговорам дыхание. Этим мегабайтам, законсервировашим память. Этим миллионам букв, в которых есть ты и я.
Дыхание, да. Совершенно точно.
Дыхание.
Я чувствую его.
Но сколько же можно, в самом деле, бабушка, скажи? Ведь я, кажется, совсем не умею жить – здесь, сейчас, вот прямо в эту минуту.
И как же сложно ставить точку в нашем, кажется, вечном разговоре. Но эта точка – она так мне нужна.
Пожалуйста, пусть это письмо будет теперь последним.
Пожалуйста, помоги мне.
Я вложила письмо в ветку гладиолуса и оставила рядом с грушей. Написала Ване: «Если ты меня переживёшь, похорони меня в Астрахани, с мамой и бабушкой, ладно?»
Ваня ответил: «Не уверен, что столько с тобой выдержу, но принял».
Встала со скамейки и пошла к выходу – той же дорогой, не оборачиваясь всем телом, не говоря «до свидания», но представляя на ходу, как грею ноги над пламенем церковной свечи.
Нанять бригаду оказалось отличной идеей. Два дня, 10 литров краски, 20 тысяч рублей – и всё уничтожено.
Они позвали принять работы – бессовестно халтурные. Мать бы про плинтусы сказала: каши просят. Прораб видел, что я вижу, но только ухмылялся. Да и чего ты мне скажешь, вонючая интеллигенточка?
Скандалить не стала. Главное – закрасили всё к чёрту, убили запахи, цвета, уродливые подтёки на потолке, всё знакомое, родное.
Я отпустила прораба, сделала фото комнат и отправила риелтору. Бездумно слонялась от шкафа к шкафу, зачем-то открывала ящики, ощупывала полки на предмет пустоты. Пальцы натыкались на знакомые трещины, пока не встретились с ней – прохладной банкой. Я привстала на цыпочки, подталкивая банку к себе. Только бы не варенье, только бы не варенье (варенья я терпеть не могу).
Слава тебе господи. Огурцы.
Удивительно, подумала я, что рабочие оставили именно её. Не фотоальбомы, не детские пинетки, не сервиз. А толстобокую трёхлитровку.
Почему? Рука не поднялась? Откуда им знать, что так, как солила мать, – никто не умеет?
Я разделась до трусов, как в детстве. Села за кухонный стол, поставила банку перед собой. Хотелось этот ломкий огурчик несказанно. Да, вот именно его как-то смутно, неясно хотелось последние дни. А с ним – лепестковой толщины кусочки чесночины, зонтик укропа, листики хрена и, кажется, вишни.
Какой там рецепт, мамочка?
Теперь уж не вспомнить. И получается, не повторить.
Я понимала, что огурцы – моя последняя вещественная память о матери. Нет, не просто абстрактная память о матери. Рукотворный артефакт. Я понимала, что вылет уже завтра и одной мне не съесть целую банку, а ради двух огурцов открывать жалко – пропадут. Я понимала, что проще увести домой, но зачем-то же Ваня подарил мне уродливый брелок-открывашку?
Открывашка справилась. Я всадила в огуречную жопку штопорный винт и сунула огурец в рот.
Идеальный, кто бы сомневался
Я ела и ела, окропляя рассолом всё вокруг. Не вытирая рук и чувствуя, как соль заполоняет собой рот, подбородок, грудь, локти, колени, живот и главное – глаза.
Хороший писатель никогда не завершит книгу словами «соль жизни». Это неуместный пафос, это чрезмерная патетика, это, в конце концов, банальщина и штамп.
Но, честное слово, совершенно неважно, какой я писатель, если там, на кухне, действительно повсюду была она –
жизни соль.
благодарности
За то, что эта книга получилась и увидела свет, я благодарна женщинам.
Писательнице Оксане Васякиной – за умение слушать и слышать, видеть глубоко и вдохновлять на дело. За то, что научила меня писать честно, без оглядки на ожидания, правила, устои и страх не угодить. И за то, что была первой, кто поверил в мой замысел.
Моему агенту Гале Бочаровой – безгранично профессиональной, доброй, умной и смешной. Каждый раз переживаю дилемму, думая о тебе: с одной стороны, хочу кричать о твоих крутых подвигах на весь мир, с другой – уже ревную тебя ко всем будущим подопечным.
Моим одногруппницам по магистратуре, талантливым молодым писательницам Арине Киселёвой и Томе Бескрокой – за то, что читали этот текст в рукописи, советовали, редактировали, не скупились на замечания и похвалу. За все наши разговоры о теле, какими сложными бы они не оказывались. И за нашу дружбу.
Моему редактору Даше Гаврон – за деликатность, за чуткость, за все подмеченные мелочи. Теперь я знаю, что идеальная работа автора и редактора – это не пинг-понг синонимов к слову «сказал», но сотворчество и интересный (а местами и весёлый) диалог.
Майе Александровне Кучерской – за слова мудрости, после которых хочется писать книжки, не изменять себе и просто жить.
Моему научному руководителю Марине Львовне Степновой – за то, как много я смеялась на наших занятиях.
Моей бабушке Павловой Валерии Петровне – за то, что с 2014 года до своей смерти вела со мной эту удивительную переписку и даже дала согласие на её публикацию.
Моей рецензентке писательнице Наталии Ким – за вдумчивый и проникновенный отзыв на защите моей магистерской.
Елене Данииловне Шубиной и Татьяне Стояновой – за то, что поверили в эту рукопись.
Художнице Ане Елисеевой – за то, что героиня «Голода» обрела кроме текстового обличия обличие визуальное.
Креативному директору Дома творчества Переделкино Юле Вронской, куратору резиденций Жене Петровской, руководителю Дома творчества Переделкино Дарье Бегловой, да и вообще всей команде – за заботу и подаренные недели счастья и чистого творчества вне суеты.
Моим будущим читательницам за то, что не побоялись касания с болезненной темой и выбрали эту книгу.
Если после прочтения вы хотя бы на минуту задумались о том, насколько актуально для вас желание соответствовать стандартам красоты, если вы вдруг разглядели в своём отражении особый, не подмеченный раннее шарм, если вы разрешили себе наконец-то съесть шоколадную булку, значит, эта история была рассказана не зря.