ха, разорванная от шеи до пахов, шевелилась краями как от сильного ветра, под рубахой виднелось исполосованное, сочащееся свежей кровью, комиссарское тело.
– Как одену портупею, всё тупею и тупею, – проскрежетал Н., – но это я так, промежду прочим. А ты… Ты вот что… Ты череп украденный верни! Бесы-пекельники отчёта строго требовают. Гутарят: не доглядел ты, комиссар, за черепом Сергиевым. Оно и правильно требовают! Там, в пекле, учёт и контроль почище нашего! – раззявив беззубый рот не к месту рассмеялся комиссар. – Ай, жизнь подземная! Ай, отрицание отрицаний! Желаю и дальше пребывать там! А ить без черепа обратно не пустют. Будешь, гутарят, меж небом и землёй цельный век шататься. Верни череп, контрик-х-х!» – закашлялся комиссар и по воздуху широко шагнул к хозяину дома. Юрий Александрович перекрестился и, не отвечая мертвецу, захлопнул ворота.
В следующую ночь стук раздался снова: стучали опять-таки в садовые ворота, но стук был хоть и настойчивый, а бережный, аккуратный. Супруга, Софья Владимировна, которой Олсуфьев рассказал про комиссара, выглянув из-за мужниного плеча – отшатнулась: в комиссарском кожане, наброшенном на жёлтый костяк, стоял скелет без головы с воткнутым в шейный позвонок иссохшим цветком. Графине стало дурно, медленно по плечу мужа сползла она вниз. Юрий Александрович отнёс супругу в дом и вернулся, чтобы закрыть ворота. Костяк в кожане – не уходил.
– Князь Трубецкой я. Верни череп мой на место! – За отсутствием рта и челюстей, князь выталкивал звуки прямо из грудной клетки.
– Время придёт, череп вернут, – ответил Олсуфьев строго, и тогда отнюдь не призрачный скелет в комиссарском кожане, чуть помешкав, и погромыхивая костьми, удалился в сторону Овражного переулка. Было и третье овеществление незримого!
Обезглавленный Трубецкой, в длинном саване и вернувший себе кожанку комиссар с выпученными глазами, кравшийся за лишённой черепа фигурой, подошли к дверям дома на Валовой, замахали руками, и уже вместе изготовились просить и грозить. Но тут из сада, донёсся звенящий, полётный, негромкий, но явно помехоустойчивый голос, сразу проникший сквозь стены и перегородки:
– Повремените, чада мои. Всё вернётся на места свои. И глава моя вернётся. И княжеский череп место своё обретёт. Даже и душа воина, в кожу зверя увёрнутого, освободив себя от тяжести, встанет в положенный ряд, на положенное место…
Олсуфьев кинулся в сад. Голос стразу стих, а вместо него прочертил майское небо и, не долетая до земли, на минуту замер – метеорит, охваченный беловато-сиреневым свечением. Свет встал на минуту столбом и стоял не доли секунд, а как показалось Юрию Александровичу целую минуту. В этом промельке света увидел он собственный арест, свою счастливую до самого до расстрела жизнь и радостную смерть. Увидел также славу Преподобного, уже не колеблемую, а сверкающую, как сверкает солнце в Сергиев день над мягкими холмами Радонежья…
В ту же ночь поспешил граф Олсуфьев на бывшую Дворянскую улицу, к отцу Павлу. Тот согласился: «Необходимо перепрятать. Только вот что… Тот, кто главу преподобного нести будет – садиться по дороге не должен. А чтоб не боязно было, передаст вам для защиты, верный человек копьецо, коим отделял я череп от позвонков Преподобного», – сказал, прощаясь с Олсуфьевым, отец Павел.
Однако сразу перепрятать не удалось. За домом на Валовой неустанно следили. Поэтому глава Преподобного так и покоилась в саду.
Гуськом, как пугливые утята, пробежали двадцатые годы. После закрытия «Первого колхоза Сергиева Посада», Олсуфьев с супругой и приёмной дочерью Катенькой Васильчиковой, опасаясь ареста, переехали в подмосковные Люберцы. А череп через несколько лет: до Хотьково пешком, дальше в московской электричке, то стоя в тамбуре, то – чтобы скрыть страшное волнение – торопясь проходя по вагонам, вывезла в прикрытой ветошью корзинке графиня Софья Владимировна…
– Дремлешь? Просыпайся! – тряс за плечо Найдёныш. Копьецо-то, Софья Владимировна так и не взяла. Побоялась: обыщут по дороге, к острому предмету прицепятся. Вот деду моему, затем отцу, а затем и мне копьецо отца Павла и досталось. Прикоснёшься к нему, – холод бодрящий тебя пронзит. Уберёшь руку – иглышки предстоящих дней покалывать станут. Как-нибудь в гости позову: ты и прикоснёшься! А не позову – вспомни про копьецо и прикоснись мысленно. Здрав-жив многие годы будешь. Не простое копьецо это. Как бы тебе лучше сказать… Дело будущей России оно из себя представляет. А дело это такое: долгий военный поход совершить, затем миропорядок на многие годы установить. Вот копьецо в делах этих и поможет. Так на глади небесных рек написано. Глянь-ка ввысь! Может и удастся тебе – не с первого разу, конечно, – письмена те прочитать!
Так и плыли мы, сидя на дубовой колоде, по невидимой воздушной реке. И река эта, с лёгким шумом и плеском вздымавшая вверх необыкновенные образы – текла, не иссякала. – Видишь? Осязаешь? По краям реки – ивы красностебельные цветущие, луга заливные, и пастухи с крючковатыми посохами, потоки душ выпасающие. Над пастухами пневмопотоки душ загубленных, а выше них – потоки душ вознесённых! Ты верь мне, Борёк, верь! Про пневмопотоки отец Павел деду моему говорил. Тот ничегошеньки про потоки эти не понял, но отцу пересказал. А отец – мне… Закрой глаза и увидишь внутренним взором: уже потихоньку звёзды ясные к земле приближаются, в небеса овцы проворные восходят, вниз рыбы небесные, чтоб ходить посуху, спускаются. Всё переменится! Всё иным станет! Гляди! У каждой ласковой твари, как у самолётов нынешних, – свой эшелон бесконечного движения будет. Красота, порядок! И не просто порядок, а новый не алчущий кровавой пищи миро-порядок в душепотоках, в плеске рыб, в помигивании звёзд, в сладком блеянье овец установится, – Найдёныш сронил слезу, не утирая сладко заулыбался, встал и не прощаясь двинулся к низам Овражного переулка.
Уже стояла настоящая, по краям белёсая, но в глубине своей непроглядная, июньская ночь. Пора было на ночлег и мне.
«Реки по небу шелестят, рыбы посуху чешуёй сладко шуршат, овцы небесные по звёздам копытцами звонко цокают, – повторял я слова Найдёныша и добавлял к ним свои, – всё на местах в этом мире, а люди такой стройности не понимают. Всё пригодится! А ведь многое выбрасывают, остервенясь. Вот и разоряют всё вокруг, не спросясь. Одно возводят – другое рушится. Другое возводить станут – покатятся с горы камни и головы дурацкие пробьют. Лекари те дурные головы оживят, к чужим шеям пришьют, тела с пришитыми головами разными странами править станут… И так круг за кругом, век за веком. Не понимая конечной цели мира и тоски бесконечной от своей бельмесости не ощущая…»
Покачивался в уме, – как череп в набитой ветошью корзинке – рассказ Найдёныша. Я не торопясь шёл домой пешком: таксисты везти и из Сергиева в Радонеж не соглашались, да и было-то всего два таксиста. Лето 1991 года началось ночью беспокойной, хоть по временам и радостной. Я свернул с Ярославки и пошёл через лес. В посёлок Заречный, расположенный в трёх километрах от Радонежа, после 11 вечера по-другому было не попасть. По дороге я останавливался, и стоя на месте представлял, как шла через лес до Хотьково, озираясь по сторонам Софья Владимировна Олсуфьева, держа чуть на отлёте корзинку с черепом Преподобного, как пугалась того, что вот-вот выступит из-за деревьев князь Трубецкой в комиссарском кожане, или, хуже того, комиссар в белом саване, перепоясанным ремнём с висящей на нём деревянной кобурой.
Через час, не выдержав, присел я отдохнуть. И так бы, наверное, и доплёлся до дому если бы на краю леска не зацепился за поваленный ствол. Полежав около ствола, я вдруг снова уснул, а проснувшись понял: как раз в этом лесу, три зимы назад замёрз пробитый кабаньими клыками мой однокашник по Гнесинке, умелый композитор и тошнотворный сварливец Толя Г. Правда сейчас, в июне замерзнуть было нельзя. Да и кабанов в этом лесу, идущем от станции 55 километр до самого Радонежа, уже года два как никто не видел. Поэтому вставать с сыроватой земли не хотелось. Я снова задремал и увидел во сне копьецо. Потом увидел разворот заводской газеты с фотографий отца Павла, которую подарил мне незадолго до своей смерти священник Александр Мень. Фотография была необычной. На ней, наклонив голову, стоял Павел Флоренский, в сером плаще-балахоне, по-ссыльному суровый и как-то набыченно, – что было ему несвойственно, – вглядывался в таёжное мелколесье. Корзинка Флоренского была полна грибных голов. Очочки священника, так и не снявшего с себя сана, поблёскивали хищно, шея была напряжена как у чуткого зверя. Вдруг в корзинке что-то сверкнуло. Я сразу подумал про церковное копьё-крест, но тут же сообразил: в сибирскую ссылку оно попасть никак не могло. Здесь оно, рядом, в Посаде! Словно бы подтверждая мысль, пригас блеск, отец Павел улыбнулся, наклонился, выдернул из корзинки грибной нож с отпиленным кончиком, и тщательно протерев его полой балахона, уложил к себе в карман…
Целый год, в дни, когда не нужно было на перекладных добираться на работу в Москву, приезжал я в Сергиев, ходил то на Валовую, то на бывшую Дворянскую улицу. Заворачивал и в Овражный переулок. Найдёныша нигде не было. Нашёл я и крутобокую женщину, от которой он прятался за деревом. Но та лишь фыркнула.
– Ещё чего! Никаких копий он мне не оставлял. И денег ни копейки не дал. А сам пропал куда-то, говорили на север уехал.
И только совсем недавно, в наши дни, в Святогорском монастыре, под Псковом, мелькнул старый, сморщенный, но ничуть не согнутый монах, с крепким седым ежом на голове, очень схожий с Найдёнышем. Я кинулся к нему, но пока спускался по небывало крутым монастырским ступенькам, монах исчез.
«Реки по небу, рыбы посуху, овцы по облакам», – негромко произносил я всплывшие в уме слова, в наивной надежде: на них-то Найдёныш отзовется. Тщетно! Найдёныша я больше не видел. И в монастыре такого монаха, как мне сказали, никогда не было, может, пришлый какой. Оставались лишь его слова, записанные мною тогда же, в 91-м. Но ведь одних слов – мало. Нужны возникающие вслед за словами действия, нужны повороты судьбы. А их тоже не было. Вот потому-то я и рвал, и кромсал ножницами те давние записи, а потом снова восстанавливал их по памяти. Восстанавливал, кромсал и снова восстанавливал, понимая: и мне, и многим из нас копьецо отца Павла – сперва глубоко вонзаемое под ребро, остро-ранящее, а потом миртворящее и воскрешающее – ещё ох как понадобится!