На картонной невесте с косой!
Конец мог быть и повеселей. Ладно, свой конец припаяем, в сети развесим, получится – зашибись! Тут не какая-то затируха житейская: родился, учился, женился… А, кстати, новый челопуп не от Адама и Евы произойдёт! От Асера и Макинтошихи! Короче: сентябрь горит, убийца плачет, «писюк» визжит, «ишак» ишачит!»
– …слышь? Тебя спрашивают? – Тряс Пудов блогера и готов был снова вцепиться ему в горло, – вылезай из своих чатов! Где Толстуна искать?
– В сети, конечно.
– Ты, Трещина, меня достал! Где живёт Толстун?
– Раз в сети есть – значит, где-то живёт. Ты, дед, в кишках у «ишака» поройся.
– В каких кишках? В каком «ишаке»?
– Ну, в Интернете поползай. Найдёшь.
– Ну, всё. Ты меня задолбал. Получи!
– Ладно-ладно. Короче: они с твоей Ойкой в цирковой общаге. Тёрки трут. Флуд гонят. Или типа того.
– Какая Ойка? Какой флуд, недоумок?
– Тёрки, наверное, про любофф. А флуд – это пустогон. Ну, пустословие, по-вашему. Ойка – кликуха сетевая. Верняк – вдвоём в сети залогинились. А раз так застрянут дня на три…
– Молчи, паутина липучая.
– Я не паутина, я паук-к-к-к-к-к-к!
– Молчи флудёныш! А то выставлю за окно.
– И чё? У меня, дед, второй этаж… Всё, молчу, молчу. По мне – так даже лучше. Свои слова и мысли – только жить мешают. В сети за тебя всё обдумают, всё скажут. А ты только успевай пасть раскрывать – хав-хав, хав-хав…
Пудов Терентий оббежал гнездо Паутинщика глазами. Такой захламлённости и такого разора даже у бандосов не встречал.
Отвесив Пятке на всякий случай внушительный подзатыльник, поехал в цирковую общагу. По дороге думал про отход нынешнего цирка от реальности в надуманные программы. «Нужно цирк набить под завязочку жизнью сегодняшней, всамделишной. А то бурьяном порос. Одна неподвижность. Только медведей и попуг по-старому мучают…»
Оленька нашлась быстро. Сидела, весёлая, на коленях у Толстуна (видел его как-то в Новом цирке). Толстун, – голова, как макитра с крышкой, щёки бурые, твёрдые, изрисованные жилками, нос и губы над лицом особо не выступающие, скорее вдавленные – сладко рыкал и закатывал глазки.
«Тут подзатыльником не обойтись».
Выставив Оленьку вон, Пудов Терентий сквозь плотно закрытую дверь слышал её скулёж. Чуть позже, через дверь, она даже покрикивать стала:
– Он меня в цирк возьмёт! Ты же знаешь! Такие как я девушки лишь для насилия годятся. Вот и заступлюсь сама за себя. Стану ловкой и сильной… Циркачкой стану-у-у…
Вдруг Оленька зарыдала.
– А когда стану сильной – опять никому не нужна буду-у… Мужики любят нежных и мягких. Сильные циркачки им ни к чему. А ты, Терентий Фомич, старый дурак, и ни на что не годен!
– Много ты про мужиков знаешь! – кричал Оленьке через дверь Пудов.
А сам, подобравшись к Толстуну вплотную, крепко защемлял, а потом, не спеша, отворачивал в сторону, – как урки поступают с голубями, – толстуновские яички. Боль и ужас от умелой, почти фокусной работы, сковали на миг Толстуна по рукам и ногам. А вслед за болью нахлынуло на него беспамятство…
Терентий Фомич забрал Оленьку домой. Но она – почти сразу же – свалила к Варюхе.
Варюха-горюха, ещё несовершеннолетняя, но развитая, как былой социализм, якшалась с разносчиками пиццы, паутинщиками и ещё чёрт знает с кем, постоянно.
«Тут, – понял Терентий, – тоже беда». Забрал Оленьку и от подруги.
Варюха-горюха Терентию вслед показала кукиш из-под колена.
В тот же день, зайдя перед встречей с Самохой во вчерашнее кафе, изъял Пудов теперь очутившийся за стойкой бара, шутовской жезл. Головка уцелела, остро-выставленный язычок – тоже. Правда, какая-то сволочь попыталась вырезать на жезле то ли имя, то ли крик поганой душонки. Но, видать, помешали. И вырезать удалось только слог: «Лю…»
Тем же вечером, но уже в кафе соседнем, Самоха подробно рассказал Терёшечке про историю Гавайских островов, про коварство былых туземцев, – а ныне справных океанических «мериканцев», – и, ясен пень, про речку Дон и шустрого аптекаря Шеффера. Чуть взгрустнув, добавил:
– Улетаю, Фомич. Визу-то я получил. А главное – продолжаю слышать зов укулеле! Будешь у нас на островах – попляшем-посмеёмся под бандуру гавайскую. Через Шанхай, «Аэрофлотом» лечу. Прямо в Гонопупу: бултых – и в океан! Такой вот музыкальный водоплеск может со мной приключиться. А уж в Гонопупу…
– Гонолулу, дурашка.
– Поучи меня. Сказано Гонопупу, значит, Гонопупу. Могу, ради тебя, ещё только на Гонолупу сменить. Но лучше – «пупу». Я это слово так издалека на рекламном щите прочитал. Такой вот «пупой» и сидит во мне городишко гавайский. Ну, и ко всему, – родственничек далёкий там обнаружился. С ним не пропаду: что ты, что ты, что ты…
– А денежки?
– Я дачу продал, на полёт и на чуток пожить – хватит.
– А потом чего?
– Ну, может, на гавайянке женюсь. Моей-то Люськи давно нету. Или передвижной кукло-цирк им устрою. Русскую удаль должны там помнить. Может, опять в состав России Гавайский архипелаг полностью или хоть парой-тройкой островов запросится. Вот и буду туда-сюда летать, депеши секретные развозить. А в перерывах правителей пародировать. Глядишь, под пальмами, с укулелькой на коленях, и сам чаще лыбиться стану…
В общих чертах про «скачущую блоху» – так по подсказке какого-то музыковеда переводил Самоха название укулеле – грустный шут рассказывал и раньше. Но теперь перешёл к деталям: хвалил укулельские жильные струны, металлические узорные колки, показывал, как перед игрой обстукивает нижнюю и верхнюю деки: нет ли трещин?
Потом, горячась и вскакивая на шаткие длинные ноги, опять начинал рассказывать историю про удачливо-неудачливого капитан-аптекаря…
Терёха про себя чертыхался. Назавтра – парад шутов. Самохе бы во главе колонны идти! С рыбьим хвостом и в короне. А он про толстогубых гавайянок и смутный зов распотякивает.
Уговоры, однако, не помогли. Зов есть зов.
И укатил Самоха в город Во, за музыкальным ананасом и пожитками, чтобы с ними вернуться в Москву, потом на самолёт – и в Гонопупу!
Из-за всех этих перепендюлек и привиделась в ту же ночь Терёхе пляшущая блоха.
Ростом блоха вымахала не ниже Самохи. Одета – в куцую курточку, звёздно-полосатые бермуды и спецназовские ботинки-берцы, из которых тонюсенькие шерстистые лапки торчат. Говорила блоха по-человечески, иногда вставляя непонятные – скорей всего гавайянские – слова.
Сперва блоха принялась жаловаться на всех без разбору, а потом прочитала Терёхе по-блошиному скачущую – с пятого на десятое – лекцию. Начала блоха торжественно.
– Мать моя была женщина, а отец – блошиный паук! Через них я и стала блохой человеческой. И учти: я не блоха – ха-ха. Я блоха – ого-го! Всё, что надо для продолжения рода имею. Только не хочу я род продлевать. Сама хочу жить вечно, а все иные-прочие пусть хоть завтра передохнут! Поэтому, перед лицом вечности не совру тебе ни словечка, а исполню гавайский танец Хулу и лекцию по гавайеведению прочту. Так что – стынь и глохни! И учти: я из Гонопупу сюда не просто так на корабельной собаке переехала и тут у вас, на дрожжах российских взошла. И ещё неизвестно кем завтра стану.
– Кем же блоха может стать? Только мокрым местом.
– Не дождёшься! Ты песню про блоху слыхал?
– Не-а.
– Так слушай, лапотник!
Дребезжа, как пустая консервная банка, блоха запела:
Жил, был король когда-то.
При нём блоха жила.
Милей родного брата
Она ему была.
Блоха? Ха-ха! Блоха? Ха-ха!
Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Зовёт король портного.
– Послушай, ты, чурбан,
Для друга дорогого
Сшей бархатный кафтан!..
Вот в золото и бархат блоха наряжена,
И полная свобода ей при дворе дана.
Король ей сан министра и с ним звезду даёт,
А с нею и другие пошли все блохи в ход.
Понял, блин? Мы блохи вас в дальний угол задвинем и все человеческие высокие места займём. Поэтому слушай про мои родные Гавайи, вдруг тебя когда-нибудь туда вышлют… Так вот. Когда гавайские имена и предметы отлились в письменную форму, – продолжила блоха уже строже, – многие из них оказались далеки от разговорного варианта. К примеру, Honoruru превратился в Honolulu. Сечёшь? Язык, духовная ось народа, – мать моя была женщина, – изменился доне́льзя! А тут ещё 1893 году, гавайская народная монархия медным тазом накрылась. И вскоре на 90 % белое правительство, вообще запретило говорить, обучать и даже мычать на гавайском языке в гос. школах. Хамское вытеснение языка продолжалось аж до второй половины XX века. Но! Несмотря на беспредел правительства, гавайский язык никуда не исчез. Правда, число говорящих на нем сократилось до пяти-шести тысяч.
– Всё, блоха! Кончай, свои лекции.
– И не мечтай, недомерок! Раньше времени не кончу. И знаешь почему? Потому что Гавайи чуть российскими не стали. Поэтому слушай, балбес! Вот тебе на заметку: остров Ниихау – единственная территория в мире, на которой гавайский язык – основной. Соответственно английский – иностранный. Народец ниихау говорит страшно быстро, опуская почти все гласные и целые слоги. Примерно так: «Трх – кргл дрк». Что означает – Терёха – круглый дурак. Ты вообще понимаешь, скотина ты этакая, что гавайский язык является аналитическим, а народ ниихау может оказаться полностью пророссийским?
– Ниихуа себе…
– Ниихау! Ниихау, подлец ты этакий! Ни языка, ни создаваемой им дополнительной музыки жизни, не понимаешь, – от обиды и неутолённой жажды похвал, вдруг заговорила блоха журчливым Самохиным голосом.
– Это ж какая такая в нашей жизни дополнительная музыка есть?
– А такая, – даже подпрыгнула блоха от глупости человеческой, – звук жизни есть у каждого из вас, только не всяк дурак звук этот слышит.
– А всяк умный, тот, значит, слышит?