– Есть три времени мира. Я ваш мир разумею. Есть время скоротечное, по-иному – суетное. Это время пустяковое, пустозвонное, понукаемое человеком и умирающее вместе с ним. Такое время теряется безвозвратно. Есть время расширений и погружений, или по-иному – время замедленных состояний. Оно готовит вас ко времени слитному: неразделимому на сегодняшнее, завтрашнее, вчерашнее. И есть время собственное: время истончения тел и озарения умов – самое сладкое и самое нужное для человека. Оно движется с той скоростью и в том направлении, в котором ты сам его запустил. Собственно-личное эфирное тело времени остаётся в пространстве навсегда, оно неуничтожимо. Сейчас твоё собственное и моё собственное время – они совместились. И хорошо мне от этого. А тебе?
– Мне тоже вроде получше стало. Только не слишком я тебе верю: больно мудрёные вещи первому встречному поперечному выбалтываешь.
– Ты не первый встречный. Ты – один из контуров моего имени. Имя же – есть новая и притом истинная плоть человека. Летучая, бессмертная плоть! Если уж говорить правду: имя – сам новый человек и есть. Для жизни имени нет границ. И нет подходящего измерения для могущества имени. Именем мир создан, именем мир держится. Мне продолжать или будешь привередничать дальше?
– Расскажи, как мучеником стал.
– Пострадал я во времена императора Деция, носившего ещё несколько имён. Звали его «Восстановитель Дакии», «Германский Величайший» и ещё по-другому…
Тут сильно тряхнуло: то ли задрожал от любовных драм глиняный Карт-хадашт, то ли запрыгала на ухабах карета «скорой». Этого Терёха понять не смог, лишь стоном отозвался.
Как только тряска кончилась – стал рассказывать Святой Терентий про свою жизнь и свою кончину. Причём рассказывал – что шута сильно озадачило – языком русским, современным, лишь изредка вставляя греческие и латинские словечки.
– Не так, как святому положено, говоришь ты, мученик!
– Такой уж у святых обычай: с каждым говорить на его языке и желательно в его же интонациях.
– Не знал этого. Тогда – лады, тогда дальше рассказывай.
– Паннониец Квинт Траян Деций – христиан не любил. Это, бомолох, говорю тебе я, Терентий Карфагенский.
Израненный Терёха, хоть и сквозь стон, а возразил:
– Зачем дразнишься? Какой я тебе лох?
– Бомолох – это хитрец простодушный из греческой комедии. Ты ведь простодушен?
– Есть такое дело.
– Но ты же одновременно и хитрец мрачноватый? Так? Нет?
– Не совсем так, но предположим…
– А ещё – старым временам ты привержен и правду приоткрывать насмешками, ох, как любишь.
– И здесь ты угадал почти.
– Однако насмешки твои не терзают и до смерти не убивают. Не стараются перевернуть мир, лишь смехачества ради. Стало быть, ты всё-таки не трикстер, каким себя считаешь, а бомолох. Это первое. А второе – именем ты связан со мною крепко, хоть для самого себя и незаметно. Стало быть, всё, что в мои времена происходило и к тебе отношение имеет. Поэтому повторю тебе, бомолох: император Деций, во времена которого я был казнён, христиан не любил. А любил паннониец свою жену и боготворил битвы.
– Ну ладно, допустим с тобой я связан. Только зачем лишнее рассказываешь? К примеру, про Дециеву жену. На кой чёрт она мне сдалась? У меня живот порван, кишки – наружу, и нога, чую, сломана. Про Деция – ещё послушаю…
– Вот смотрю на тебя и убеждаюсь: как раз сейчас нужно тебе про мучения мои рассказать. Сравнишь свои и мои – тебе легче станет. Ну, а жена Дециева и другие жившие тогда люди, с их особенностями, привычками и одеждой нужны для подлинности картин. Иначе ты рассказу моему не поверишь.
– Ладно, говори, потерплю пока.
– Напрочь христиан император Деций изничтожить не желал. Однако в 250 году после Рождества Христова, издал-таки грозный указ, в котором повелевал подданным постоянно приносить жертвы языческим идолам. Указом смущены были многие. В их числе и супруга Деция: Геренния Купрессения Этрусцилла, происходившая, – в отличие от худородного мужа-паннонийца – из старинного этрусского рода. Этрусцилла пользовалась в войсках популярностью, и даже заслужила почётный титул «Матери лагерей», потому как сопровождала Деция во многих военных походах.
– Воинам нашим такой указ может и не понравиться, – сказала «Мать лагерей» Децию, – Христианское учение уже глубоко их захватило.
Деций сглотнул подступившую к горлу желудочную кислоту и супруге ничего не ответил. Одёрнув влипший в тело пурпурный хламис, вышел в сад, стал обдумывать новые указы. Мешала ему, однако, в тот день птица: в саду почти беспрерывно кричал удод.
Хрипловатый, непрочищенный, тревожно-требовательный голос удода услыхал Терёха близко, рядом. Удод о чём-то настойчиво сообщал, словно хотел внушить Квинту Децию какую-то мысль. Шуту это было ясно как день. А вот Деций тот продолжал смотреть сквозь утренний слезящийся воздух на вздрагивающий перед ним ветвями старый плодовый сад, словно рассчитывая увидеть в саду нечто великое, важное, навсегда, а не на короткое время, укрепляющее душу.
– Ху-ту-тут, ху-ту-тут, – настойчиво делился печалью удод.
Однако «Восстановитель Дакии» от птицы и во второй, и в третий раз отмахнулся.
Здесь Терентий Африканец вздохнул и продолжил:
– Вообще-то ни уничтожения христианства как религии, ни устранения церкви как обретающей зримые черты великой общности, Деций не желал. Многим взятым под стражу христианам даже разрешалось принимать единоверцев, в том числе пресвитеров, разрешалось вести религиозную переписку. А главное, в отличие от некоторых других римских властителей, не требовал Деций выдавать на растерзание властям священные папирусы.
Однако несмотря на всё это, не позже января 250 года (а, может, и в конце года предыдущего) издал Деций ещё один строгий указ, где говорилось о том, что каждый житель империи должен публично, в присутствии местных властей и совета состоящего из уполномоченных комиссариев, принести жертву и вкусить жертвенного мяса, после чего получить специальное свидетельство – либеллус – это жертвенное деяние удостоверявшее. Отказ от жертвоприношений вёл к жестокому наказанию: к пожизненной каторге или смертной казни. Сам указ Деция утерян, но о нём есть свидетельства у Лактанция и Евсевия. Захочешь – прочтёшь. Вот, к примеру, либеллус, составленный моим учеником и последователем, а позже перебежчиком и вероотступником Титом Мерканцием, отступничеством своим страшно возгордившимся:
«Коммисариям, призванным наблюдать за чистотой принесения жертв. От Тита Мерканция, сына мореплавателя из Карфагена.
Денно и нощно приносил я жертвы богам, неотступно и преданно. И теперь с радостью и благоговением, согласуя свои действия с указом Императора, совершил я возлияние и принёс жертву, и отведал часть от жертвенного быка. Что и прошу вас засвидетельствовать. Прощайте. Составил Тит Мерканций, 38 лет от роду, раненный при защите Карфагена стрелой в бедро…»
– Слушаю тебя – и печёного быка времён царя Ивана вспоминаю. Царь-то наш Иван Четвёртый мне точно нужен, для осознания того, что сейчас у нас происходит. А Тит Мерканций, он-то мне на кой?
– Раз я имел с ним дело – и тебе пригодится. Чужие судьбы наглядней судьбы собственной. Да и понять из наших разговоров ты одну важную вещь сможешь: судьбы всех людей на земле схожи. Человек во всех землях и государствах, и раньше, и теперь укоренён в семи основных состояниях: живоглот, апологет, каторжанин, надсмотрщик. А ещё – утеснитель, отступник, учитель-ученик.
– Что за помесь такая нелепая: учитель-ученик?
– Раз ученик, то, значит, уже и учитель. Раз учитель, то непременно ещё и ученик. А ты… Если ты взглянуть на себя со стороны сил не имеешь – взгляни хоть на других. Поэтому скручу тебе сейчас из многих верёвочек в один жгут недлинный рассказ. А ты слушай и, сострадая, извлекай пользу для дела твоей жизни.
…Получив указ Деция, правитель Африки Фортунатиан, собрал людей в Карфагене на базарной площади и велел принести и выставить напоказ устрашающие орудия пыток: бронзовые колёса дробящие кости, щипцы с зазубринами, железные штыри для раскаливания и введения в задний проход, кресты с обрывками верёвок и кровью мучеников к перекладинам присохшей.
Близился вечер, щипцы и штыри поблёскивали в лучах потухающего солнца. Показав орудия пыток, правитель объявил: больные, калеки, старые, малые, женщины и андрогины должны усердно и постоянно приносить жертвы идолам. Иначе – пытки и смерть!
Многие, устрашась мучений, согласились. Пугливыми выкриками дали они знать: будут принесены жертвы, будут! Однако сорок христиан, которых уже три года наставлял Терентий, твёрдо заявили о верности Спасителю. Такой смелостью Фортунатиан был уязвлён. Негодуя, спросил: как они, разумные люди, могут называть Богом того, кто по воле иудеев был распят как злодей. За всех Фортунатиану ответил Терентий:
– Веруют они в Спасителя, добровольно претерпевшего крестную смерть и в третий день Воскресшего.
Здесь Фортунатиан впал в безудержный гнев, сбросил на землю лежавший перед ним на поставце папирус, и даже закрыл на минуту глаза. Не сразу, но понял: слова Терентия до крайности воодушевляют его учеников, как явных, так и тайных. И тут же велел заточить в темницу самого Терентия и трёх самых стойких его приверженцев: Адриана, Максима и Помпия. Остальных сторонников Христа, в том числе Зинона, Александра и Феодора, правитель Африки решил принудить к отречению от своего Бога силой. Однако ни крики, ни ужас мук сторонников Спасителя не поколебали, хотя тем же вечером, при свете брызгавших смоляным огнём факелов, жгли их раскаленным железом, поливали раны из узкогорлых сосудов едким уксусом, втирали в кожу крупную красно-серую соль, рвали спины хорошо заточенными железными когтями.
Насладившись пытками, Фортунатиан смотревший на всё это из укрытия, велел на следующий день привести истерзанных к языческому храму. Что и было исполнено.
Перед храмом, истязаемых принудили заголиться и показать друг другу рваные раны, ссадины, порезы. И это не помогло. Прибывший к храму правитель Африки, оглядев внимательно узников и храмовую площадь, еще раз потребовал принести жертву идолам. Тогда, не сговариваясь, однако, почти все разом, – кто про себя, кто вслух – приверженцы новой веры воззвали: «Бог Всесильный, Бог праведный, проливший некогда огонь на Содом за беззаконие его и распутство, разори этот храм нечестивый, храм идольский. Ради истины Твоей, разори».