ка экранных коммерц-юморастов нужны мне! А крепкое и даже болезненное поглаживание против шерсти всех, кто того заслуживают!
Хотел было я, дорогие зрители, после сценок с Осипом Гвоздём и царём Иваном – устроить собственный «Цирк на кошме». Проще говоря, – перед дверью правителя. Но что-то сильно препятствует. Да и призадумался: это что ещё за цирк под дверью такой? Что и кому он даст?.. А тут ещё Оленька вчера объявилась. И что же она, дорогие статуэтки, пишет? «Жду от вас, господин Пудов, непристойных предложений». Вот так-так… Как говорится: «И хочется бежать – да некуда». А виновата во всём, маротта и моя к ней привязанность. Ценная привязанность, не спорю! Только привязанность эта – осточертела мне. Мне Талка теперь нужна, а не палка сломанная! Поэтому пусть маротта здесь, среди вас, дорогие музейные экспонаты, отдохнёт…
Здесь шут смутился и огляделся. Не слышал ли кто как он с камнями и фарфором разговаривает? Но никого в музее в тот час не было.
Тут же поспешил Пудов Терентий к директору и жезл свой во временное хранение ему передал. Даже не против был, если в запасники новый экспонат определят.
В обмен на такую щедрость получил шут в подарок копию статуэтки египетской.
Принёс домой, поставил на окно, чистым носовым платочком прикрыл.
В квартире Самохиной никого не было. Варюха с Паутинщиком уехали на экскурсию в Борисоглебск, захватив с собой свежий Терёхин сценарий, который он дал им прочесть. Сценарий был про жизнь, про новейший цирк, и шут им втихаря гордился.
Не зная, чем заняться, Терёха для развлечения ума время от времени снимал со статуэтки, звавшейся Ушебти, носовой платок и прикидывал: на кой чёрт она ему сдалась?..
А дальше со статуэткой вышло так.
Вечером Терёха заснул, но внезапно раскрыл глаза. Рядом что-то мелькало, и по временам приманчиво шелестело. Колыхалась, словно от ветерка, голубенькая сетчатая ткань, выбившаяся из-под висящей над Самохиным окном занавески.
– Просыпайся, Терюша, просыпайся, малорослик, – пришёптывала голубенькая.
Такое обращение Пудову не понравилось. Он вскочил – пришёптывание прекратилось. Лёг – колеблющийся от шёпота воздух прихлынул вновь. Так, вскакивая и снова укладываясь, шутец и задремал.
И посетила его в час полуяви, в час туманный и нежный – голубая Ушебти. Причём не в образе статуэтки. Живой и прекрасной египтянкой явилась.
– Это не сон, – сразу предупредила египтянка, – ты это кривлякам наивным, вроде Самохи, будешь впаривать, что сон видел. Потрогай, я живая!
Терёха притронулся – и правда, ничего статуэточного в голубой гостье не было, только упругое и отзывчивое женское тело.
– И учти я тебе не какая-нибудь подстилка затрёханная, – строго сказала Ушебти. И совсем даже не для соблазнов и утех к тебе послана.
– А тогда зачем же?
– А затем!
Тут Ушебти замолчала, но потом весело рассмеялась:
– Ну, и для утех, конечно, тоже. Но не они главное.
– А что главное? Говори, только врать не смей!
– Какое между нами может быть враньё, малорослик? А главное – это вот что. Тебе в жизни определиться нужно. О её окончании или, наоборот, о её вечном продлении подумать. А ты о какой-то Талке вдруг размечтался. Смешно ведь! Да ещё как завёлся, места себе не находишь. Придумал, что всё возвратить можно. А она, твоя Талка, может, давно в мире ином обретается.
– Врёшь, дурошлёпка!
– Я вру? Да чтоб мне на этом месте сквозь землю провалиться!
От обиды и огорчения Терёха перевернулся на бок, и, как малец, ткнулся носом в стенку, простодушно прикинув: сейчас видение вместе со своими словами, уплывёт, куда ему надо. Так оно и вышло. Повернувшись – увидел: нет больше в комнате голубой Ушебти! Но вот провалилась она сквозь землю или уплыла восвояси прозрачной тканью – этого определить шут не сумел. Не удалось ему и заснуть. Повертевшись с боку на бок, он встал и, смекнув, что полусон с Ушебти даёт ему повод набросать сценарий или хотя бы синопсис сверхновой, сверкнувшей огоньком в мозгу цирковой программы, стал круглым рисовальным почерком набрасывать первые, впрыгнувшие в ум, строки.
…Надвинулась издалека тьма египетская, налёг ночной каменной прохладой опять-таки африканский, но не карфагенский, – а древнеегипетский цирк.
И оказалось: у одного из двух десятков снующих по арене сухоногих египетских забавников, с лицами сморщенными подобно сушёным грушам – объявился среди зрителей брат-близнец. На этого, сидевшего отдельно от всех шута, изображавшего из себя рыбу с задранной вверх головой, с раздвоенным хвостом и сияющей в ночных факелах чешуёй многоцветной, египетские насмешники наперебой пальцами и указывали.
По жестам выходило: близнецам нужно держаться вместе, и не откладывая, опуститься на нильское дно, а там найти спрятанную в толще вод каменную табличку с письменами. Но было условие: найдут табличку – вынырнут назад. Не найдут – так онемевшими рыбами под водой и останутся.
Бегали в полутьме по кругу, изредка, как тушканчики, подпрыгивая, полуголые шуты. Плотным полукольцом сдавили песчаную арену, словно бы ороговевшие от шутовских непозволительных вольностей лысостриженные жрецы. Осторожно покалывали палочками папирусы впалоглазые иерограмматеи с одеревеневшими спинами, излагая эту на их взгляд дико смешную историю словами бога. А проще говоря, – рисунчатым письмом, дополнив его собственными значками, крепко уцепившими человеческую речь.
Шуток словесных почти не было, зато в изобилии мелькали под куполом ночи древнеегипетские кистевые и коленные жесты, схожие с пляской, садящейся на поля саранчи. При виде этих жестов зрители, почти не размыкая губ, лихорадочно похохатывали и тайком утирали слёзы счастья.
Даже сам Рамзес, по счёту чёрт его знает какой, сидевший рядом с ободом арены отдельно от всех на узко-высоком резном троне, хоть и неулыбчиво, но зато часто переводил взгляд с шута изображавшего на песочке двухвостую рыбу, на его брата, которого в отличие от других зрителей била крупная дрожь от переживаний за своё дальнейшее существование.
Вдруг, чёрт его знает какой Рамзес, встал, и, картинно освободив трон, поманил к нему Терёху. Тот отрицательно замотал головой: мол, уже насиделся мысленно на тронах отечественных! И ничего хорошего в таком сидении не обнаружил. Однако Рамзес, чёрт его знает какой, не проронив ни звука, понятными даже дураку телодвижениями объяснил Пудову: Терёха основной так и останется на месте, зато Терёха запасной, хотя б часок, а посидит на троне.
Здесь Пудов Терентий не выдержал. Ломая ход сценарных эпизодов, а, заодно, руша египетскую иерархию, крикнул:
– Да у вас тут просто Цирк мумий! А не пошли бы вы лесом, вместе с вашими тронами и царскими местами? Короче. Я на таких мумий и в отечестве насмотрелся. Каждый день и каждый вечер вижу. В магазинах, в метро, в театрах, в трамваях. Все они за приближение к трону, как за соломинку хватаются! Ты б хоть мельком сюда вот глянул, – плавно повёл Терёха, рукой словно по карте, от низовий Нила к городу Во, а потом выше, выше, на север, в сторону Москвы, в сторону Питера… – Сразу всё себе и уяснишь.
Но Рамзес, чёрт его знает какой, следить за Терехиной рукой не стал, видно на своих мумий нагляделся, лишь погрозил шуту кулачком иссохшим.
Тут в египетских высях что-то ухнуло и заскрежетало. Потом заплакала сова. За ней другая, десятая, сотая! Сто плачущих сов заставили зрителей унять лихорадочный смех, принудили жрецов рухнуть ниц, а писцов проколоть себе зрачки палочками. Смерть и скорбь вдруг шелестнули совиными крыльями над окаменевшей ареной, скорбь и смерть! И тут же Цирк мумий, цирк лихорадочного веселья и каменного молчания, раскололся на куски и рухнул в бездну. А вслед за цирком и синопсис, про пляски иссохших личностей и плач сов, был скомкан и полетел в мусорную корзину.
Но потом смятые листы Терёха достал, распрямил, решил сохранить. После чего снова улёгся на диван, закрыл глаза. Уснуть, правда, не уснул. Зато себя утешил: «Это плакала обыкновенная сова-сипуха, какие редко, но ещё встречаются в окрестностях города Во. И вовсе не смерть сова предвещает, а открытие мудрых тайн! И опять-таки не Россия за африканским обликом в этом видении спряталась, а всамделишный египетский Цирк мумий!»
Маясь бессонницей, ища веселья даже и в скорбных плачах, Терёха вытер взмокшее лицо и прикинул: если уж не Талка-Наталка, то хоть голубая Ушебти могла б его навестить, утешить. Так оно и вышло. Причём, Ушебти, – видать, чуток поразмыслив, – сразу подкатила с другого боку.
– Тебе клоуны нравятся?
– Вокруг или в цирке?
– Ой, ну ты, вижу, ничего не понял. И потом: напрасно ты про второго Терёху, ну, про двойника не поверил. И вовсе не выдуманный Цирк мумий тебе показали, а настоящий цирк фараонский. А что заплакали сто сов – так они не символы скорби и смерти своим плачем обозначили, а просто тебя, дурака, жалеют, если меня не послушаешься. И с шутами нашими всё не так, как ты думаешь: ну, лёгкий недокорм среди народа египетского случился, – а ты сразу мумии, мумии! Ну, и коричневатость загара в глаза тебе бросилась.
– Поговори мне! Сказано Цирк мумий, значит Цирк мумий. Неживой он, сразу видно. Суховоблый какой-то. У нас такие неживые программы тоже случаются, видел. А мне живой, если хочешь, – живородящий цирк нужен!
– Это как это живородящий, Теряша? – Споткнулась, двинувшаяся было к шуту, египтянка.
– А так это. Один цирковой номер свободно рождает другой, одна реприза выплёскивает из себя – опять же свободно, без подготовки – другую! Словно из циркового родильного дома маленькие малыши выпрыгивают и тут же шутами и воздушными гимнастами становятся, на коротких толстеньких ручках в воздухе повисают!
– Дался тебе этот цирк живородящий, – раздосадовалась Ушебти, ты лучше про двойника послушай!
– Ладно, тренькай, но покороче.
– Ну, слушай. Так оно всегда и во всех мирах происходит: существует человек, а где-то рядом или вдалеке существует иногда видимый, иногда невидимый его двойник. Бывает, – и брат-близнец. И ведь важную роль этот близняшкин исполняет: грехи на себя принимает, злые помыслы оттягивает. Тяжкие повороты судьбы, как нитку на палец, на себя наматывает. Ну, да ладно, раз тебе одному, без двойника привычней в мире существовать, – зайдём с другой стороны. Глянь на меня. Видишь, я какая? Что спереди, что с боков. А особенно сзади, Теряша, глянь. Даже сам Александр Третий прибыв как-то в твой родной город мною залюбовался.