е придуманный им когда-то цирковой спектакль. Цирковой шатёр своего детства вспомнил.
А вспомнив, не доезжая двух кварталов до музея, машину отпустил, присел на скамейку, и глубоко, со свистом, втянул в себя сладко-волнующий воздух города Во.
Жизнь будничная, не-московская и не-африканская: с уютными магазинами и крохотными базарчиками, с холодной окрошкой и горячими пирожками, с ласкающим нёбо вином, с рыбами плещущими хвостами в водохранилище, с белыми и коричневыми бабочками, которые вот-вот должны были суматошно и счастливо зашнырять над кустами, – овеяла его прелестью и простотой. Заволоклась паутиной эпох улица Веры Фигнер, вместо неё лёг под ноги пышущий зелёным цветом Петровский остров, ныне пустующий, а когда-то работный и весёлый, взлетела и опустилась, подобно птице, пробующей повреждённое крыло, жизнь дивно-русская, потаённо-ласкающая, только ему предназначенная, уводящая постепенно от будоражащих видений и рваных ран.
А ещё увидал Пудов Терентий, бегущие рядом, близко, совсем недалеко от скамейки, на которую присел, реки времён.
Чисты и прозрачны были эти реки! То машкерадное Невско-Петровское время в них отражалось, то плескало у ног разбойное время питаемой снегами полноводной Вороны, то Москворецкое затейливо-купеческое время, несущее в своей струе цветные старинные теремки, прогулочные плоскодонки, причудливые, хорошо выструганные ярмарочные деревянные игрушки. Но радость была в том, что все эти времена плыли-уплывали, однако без следа не пропадали, постоянно обозначая себя где-то совсем недалеко, чуть ли не за спиной. А вот что оставалось прямо перед глазами, что слегка приподнимало и покачивало Пудова – так это время собственное, которое, как и советовал Терентий Африканец, он, сидя на скамейке, направил в неизведанное русло.
Вбок, в сторону, вбок!
Где-то в глубинах музея задрожал и стронулся со своей полки шутовской жезл.
Шевельнулись ослиные уши: вверх, вверх – книзу! В сторону, вбок – обратно! Выострился, как шило, коричневый деревянный язык. Головка резная стала расти, укрупняться. Снова чуть в сторону, назад, вперёд. Жизнь деревянная входила в силу, становилась крепче, звучней. И вдруг с треском переломилась: шутовской жезл упал на пол, – движения пресеклись, резную головку затянул плотный музейный морок…
Тут сердце Терёхино и дало сбой.
Глаза сами собой закрылись, а потом широко открылись вновь: потому как прямо из околомузейного пространства, заторопился он, шлёпая крохотными ботиночками на резиновом ходу, в звенящий от яркого света полудетский, полумладенческий цирк.
Варюха забеспокоилась. Ещё раз обведя взглядом корабельный Теллермановский лес, а вслед за ним слияние двух рек Хопра и Вороны, решила: хватит любоваться! Городок Борисоглебск, основанный в 1698 году по указу Петра Великого, ей нравился, даже пожить здесь месяц-другой захотелось. Однако до этого свою и родительскую жизнь наладить следовало. Сценарий для нового цирко-театра, написанный Терентием Фомичом, подтолкнул к мысли: хорошо бы стать укротительницей этого нового дела! А что? Наверняка получится. И Паучок поможет, глядишь, пиар организует.
– Вчера батяня на сообщение не ответил и сегодня молчит. Походу случилось что-то. Может, приболел. Поехали назад, Паучок.
Паутинщик беспокойства Варюхина не разделял, но на всякий случай быстренько согласился: рука у шестнадцатилетней Варвары оказалась тяжёлой и скорой.
– Сейчас, сейчас. Перекачаю только Бориса и Глеба с досок.
– Ладно, давай быстрей, я пока батянины записи полистаю.
Подстелив газетку, Варюха присела на брёвнышко, вынула исписанные круглым почерком листы, стала читать.
Предуведомление
– Так, ну это пропустим. Ага. Агашечки. Вот оно! И стрёмно как!
«… где господствует власть – там нет любви. Где захлёст власти – там нет семьи. Возьмём, к примеру, Екатерину Вторую. Власть у неё была. Любовников – до чёрта. А семьи не было. Тоже самое – у Петра Великого: всё у него в жизни получилось, Россию создал заново! А семью – не смог. Разлетелись его дети, разбились «птенцы» о скалы, затерялись в бумагах и в болотах питерских утопли. Совсем другое дело Николай Второй. Тот семью сохранял, лелеял. Может поэтому, и власть потерял. Ещё раз повторю, дорогие мои: где есть власть – семьи нет. Где семья – там нет власти. Поэтому в будущем мир будет выстроен не по типу государств, не как лесенка властей всех мастей, а как сообщество профессионально умелых семей. Может даже, – цехов. Семейный цех умельцев в будущем не только отодвинет в сторону прежние структуры государства, но и само государство заменит, или верней создаст и насытит его новую структуру живой плотью. Семьи зодчих и скрипичных мастеров в Италии, семьи шпильманов в Германии, семьи виноделов на Кавказе, семьи купеческие в России! Словно неразрушимые малые государства – живут и действуют они и посейчас. Даже власть советская не смогла купеческие и другие семьи, связанные одним делом, разрушить. Власть пришла-ушла, а семьи Демидовых и Толстых – вот они! Живут, не разрушаются. А как же вражда семей? – Спросите вы. Как же шекспировское: «Две равно уважаемых семьи… Ведут кровопролитные бои…» Ответ будет таким: плоть небесная, которой преисполнятся наши тонкие тела, в не таком уж далёком будущем, убережёт семьи умельцев от кровавых стычек, от беспрерывной борьбы за наследство и преступных страстей…
Не будет борьбы за наследство, потому что и самого наследства в привычном смысле не будет. А вот «полит»-семьи те часто по швам трещат. Ельцинская семья – не состоялась. Зря её вообще «семьёй» назвали. Не держится семья на власти, а держится, – ещё раз, тебе Варюха и тебе Паучок, повторю – на любви и приязни… Так и сама Россия: не на партиях, не на властных институциях она держится! На семьях! И в дальнейшем это семейное российское право и дело будет лишь укрепляться. Вот вам и сценарий вашей будущей жизни: цирковую семью создайте. Не акробатическую – поздно – а доверительно-продюсерскую или программистскую. И меня в той семье незлобивым словом помяните. А малышня пойдёт – тех в гимнасты воздушные и в шутёнки грустно-весёлые определите…
Оборвав чтение, Варюха одним духом выплеснула: «Ну, батяня даёт». И тут же весело крикнула: «Скоро ты, Паучок? Назад едем, батяню поддержать надо. А то совсем в заключительные мысли он впал!»
Взбодрённый ласковым словом, Паутинщик нажал в последний раз кнопку фотика, и, радостно переступая истончившимися от сидения за компом ножками, уже без всякого принуждения, последовал за Варюхой.
Как слепой, спотыкаясь и падая, иногда едва ли не кувырком, иногда на четвереньках, по чьим-то ботикам и ботинкам, пробирался малолетний Терёшечка меж рядов сумрачно-весёлого цирка. Под куполом было почти темно. Зато сияние прожекторов и блеск зрительских очей высвечивали арену и барьер её обводящий, до мельчайшей соринки. На арене, с ягнёнком в руках, стоял неподвижно, – словно только Терёшечку и ждал – усасто-полосастый клоун. Ягнёнок завитой, ягнёнок снежно-белый, шевелил розоватыми ушами. И вдруг, отпущенный клоуном, весело подпрыгнув, побежал по круговому барьеру. Потом неожиданно остановился и, словно чуть поразмыслив, нехотя к усасто-полосастому вернулся. Терёха маленький от радости засмеялся. И тут же увидел на арене себя самого. Ясно различил: трогает он снежно-белого за хвостик, потом за копытце. И ягнёнок не брыкается, не фыркает, а с удовольствием отдаёт копытце в полное Терёшечкино владение.
Радуясь, что ягнёнок никуда не уходит, что не уносят его за тяжёлые шторы, охраняемые униформистами в красно-чёрных одеждах, Терёха нынешний, пятидесятилетний, клюнул носом городской воздух, от счастья сильней сожмурил веки и вскоре стал чувствовать: нарастает на шею, щёки и кисти рук нежно обсыпанная золотушной сыпью, колкая и, – если лизнуть её, – сладкопряная на вкус, несдираемая шкурка детской жизни. Жизнь эта детская обула его в тесные башмачки, закутала материнским вязанным шарфом и снова настал, – а отнюдь не припомнился, – год 1974-й, когда и было-то Терёшечке всего четыре с половиной года. Больно наступив матери на ногу, побежал он к ободу арены, попробовал взобраться на барьер, не смог, и тогда, закричал и заверещал, чтобы ягнёнка не мучили. Ягнёнок блеял, цирк над нелепым мальцом хохотал. Мать – это даже издалека было видно – покрывалась ржавыми пятнами, сбивала пальчиком слёзы с удлинённых ресниц. Служители долго не могли отодрать мальца от барьера. Мелко переступая ножками, он ушёл сам: двинулся от арены прямо к выходу. Следом, охая, бежала мать.
Позже Терёша часто вспоминал ту цирковую программу, причём, не только простодушного ягнёнка, но и клоуна-дрессировщика, топырившего из-под усов огромные накладные губы, и с какой-то живоглотской ухмылкой поднимавшего пушистого домашнего зверя за шкирку, прежде чем, перехватив за лапы передние, повести его по неширокому цирковому барьеру на лапах задних…
Цвет, окрас, цвет!
От игры прожекторов ягнёнок менял окрас, и мордочка его становилась то грозной, то весёлой. Внезапно ягнёнок начал темнеть, потом стал и вовсе тёмно-серым. Мать такой цвет называла смурым. Затвердил это словцо и Терёша. Но тут, то ли лампочки цирковые вдруг вспыхнули ярче, то ли ещё почему, но только через несколько мгновений стал ягнёнок снова белеть, а клоун с усищами продолжал ягнёнка мучить.
И тогда Терёшечка малый вернулся и, не помня себя, кинулся снова к цирковому барьеру. Подбежав, от гнева и восторга подпрыгнул на месте.
И здесь барьер исчез. А ягнёнок встал передними копытцами на неизвестно как попавшую в цирк золотую, толстую и широкую книгу. И наоборот: усатый клоун упал и бездвижно лежал на спине, выкатив до предела полупьяные зенки.
Совсем рядом, молоденькая нянька, указывая пальцем трёхлетней воспитаннице на арену, игриво спрашивала:
– Цо то е, пани Акулька? Цо то е?