– Что ж, прощайте, – сказал он и неловко добавил: – Продолжайте в том же духе.
Ник чувствовал, что она смотрит ему вслед. Ее грусть передалась и ему. Он взялся за прохладную щеколду и подумал о том, чтобы вернуться и спросить, не встречались ли они раньше, но такой вопрос показался ему настолько смешным, что он быстро вышел из паба. Он направил автомобиль к выезду из города, и одна мысль не давала ему покоя – действительно ли она сказала: «До свидания, Ник»?
Он остановил машину на пустоши и посмотрел на город. Конечно, ему это показалось. Он нафантазировал, что знает ее, потому что так и не смог познакомиться с ней поближе. Его смутило осознание того, как сильно ему этого хотелось. Скоро он снова будет проезжать этот город, но он не уверен, свернет ли с шоссе, когда окажется перед выбором. Однорукий великан, сделанный из цветов, веточек и плодов, стоял у пещеры, зиявшей среди заросших холмов над городом. На секунду Ник задумался над тем, что именно притягивает его к этому месту. Будет над чем поразмыслить, когда он вернется сюда, если вернется. Он завел двигатель и поехал через вересковую пустошь.
Послесловие
Как меняются идеи! Эта книга начала свою жизнь как вариация на тему романа Джима Герберта «Тьма»[11]. Я думал, что тема сверхъестественной тьмы еще недостаточно раскрыта, и не в последнюю очередь из-за того, что писателю приходится обходиться без визуального ряда. Я уже дважды пытался это сделать: в жутком рассказе («Слышать – значит верить») и, сразу после его написания, в рассказе в жанре фэнтези («Уста света»). Хотите верьте, хотите нет, но я не осознавал, что одинаково ограничиваю себя в обоих рассказах, пока не взялся за их написание, настолько бессознательным, в каком бы смысле вы ни понимали это слово, было мое творчество. По крайней мере, этот опыт убедил меня в том, что «тьма» стоит того, чтобы еще раз взглянуть на нее, даже несмотря на то, что Уильям Хоуп Ходжсон великолепно справился с этой задачей в «Ночной земле»[12].
В одной из карманных красных записных книжек, сопровождающих меня повсюду, хранятся мои самые ранние мысли о «Голодной луне» – размышления о тьме, посланной из апокалиптического будущего, где все слепы. Эту записную книжку мне пока не удалось найти, но у меня есть те, в которых я продолжил работать над романом. К этому моменту я решил, что у тьмы должна быть цель – заставить персонажей быть благодарными за любой свет вообще. Легковерие стало моей темой, и это было вполне закономерно, учитывая его широкое распространение. Книга могла бы называться «Лунолицый», или «Ужасная ночь», или «Голодная тьма», или «Слепая тьма», и только после ста четырнадцати страниц заметок, необычно большое количество из которых так и не было использовано, мне пришло в голову настоящее название. Кстати, у книги были все шансы остаться неопубликованной.
Мы еще дойдем до этого. Скажу лишь, что во всем виновата Британская конвенция фантастов[13]. Между тем я вспоминаю, что, как только зародыш романа миновал самую раздражающую стадию, когда автор не знает имен персонажей, или чем они занимаются, или где живут, или практически всего остального, работать над ним стало забавно. И не просто забавно: меня немного шокировало, что придуманный мной миф нашел огромное количество подтверждений в реальных легендах и народных преданиях. Конечно, найдутся мракобесы, убежденные, что мое подсознание было посвящено в оккультные истины – они говорят то же самое о Лавкрафте, самом рациональном из фантастов, – но этот факт заслуживает другого объяснения. Что меня больше всего шокировало, так это легкость, с которой можно найти доказательства в поддержку любой чуши.
Схожий опыт у меня был, когда я работал над «Паразитом», но тогда я думал, что читатель поймет суть моей игры с материалом. Когда я сослался на картину любимого художника Гитлера, написанную в год его рождения, на которой Вотан изображен с челкой и маленькими усиками,[14] то предположил, что нет необходимости указывать читателю на то, что, вероятно, Гитлер стремился быть внешне похожим на ее главного героя. Поэтому меня привело в замешательство письмо от американской читательницы, в котором она благодарила меня за то, что я познакомил ее с оккультизмом. Роберт Эйкман часто говорил, что юмор и оккультизм очень близки, но я не знаю, подтверждает ли этот инцидент данную точку зрения.
Это может прозвучать, будто я стремлюсь убедить читателя в сногсшибательных качествах «Голодной луны», и это действительно так. Высмеяв евангелизм так, как, по моему мнению, он того заслуживал – очень малая часть этого аспекта книги была вымышленной, и с тех пор я столкнулся с гораздо худшими его сторонами, – я не собирался рисковать, сея семена друидического возрождения. Это могло бы послужить мне оправданием за неприкрытый абсурд, которым переполнена книга, как отметил Роб Лэтем в своем негативном отзыве о книге в журнале «Фэнтези Ревью», но я не могу лгать. Перечитав роман для этого послесловия – каюсь, в последнее время я часто не могу вспомнить, что написал, – я думаю, что Роб был прав, хотя я бы сформулировал эту мысль по-другому. Мне кажется, что «Голодная луна» пытается вместить в себя слишком много книг.
Каждое произведение, написанное конкретным автором, – это этап на пути к тому, что он напишет позже. Я вижу, какие отрывки созвучны «Влиянию», и узнаю слабые попытки воссоздать визионерский хоррор наподобие «Полуночного солнца». Возможно, отец, превращающийся в монстра, предвосхищает события «Назаретского холма». Юстас Гифт, несомненно, родственник моего друга-убийцы Джека Орчарда, и не будет ли справедливо сказать, что «Голодная луна» изо всех сил старается вместить в себя все более жуткие истории, которые составляют основу «Счета до одиннадцати»? Я был гораздо более встревожен, обнаружив, что Юстас Гифт, возможно, также признавал свое родство с вышедшим на пенсию комиком Джоуи Ганновером, с его крылатой фразой «Таково мое имя и такова моя натура» из романа Питера Акройда «Первый свет» 1989 года. У жены Джоуи, Флои, точно такая же привычка коверкать повседневные фразы, как у Эдны Дайнти в «Полуночном солнце», хотя я тогда еще не читал замечательный роман Акройда, в котором «уныние каменного века» поднимается из ямы и заражает археологов. Возможно, подобно трем маленьким будущим Буддам в фильме Бертолуччи, мы с Акройдом являемся аспектами единой перевоплощенной личности, и на горе́ за моим окном наконец просвистел рак.
Не могу не упомянуть, что Иэн Уотсон позвонил мне в панике незадолго до публикации. Он обнаружил, что у этой книги было много общего с его предстоящим романом ужасов «Сила». Мы решили, и были правы, что сходство не имеет значения: мы – разные писатели, которые по-разному трактовали одну и ту же тему. Книгу Иэна, очевидно, сочли слишком левой, чтобы публиковать в Америке, а моя книга имела там гораздо меньший успех, чем предыдущие романы, хотя я и вставил в нее несколько янки, чтобы придать ей трансатлантическую привлекательность – надеюсь, не так откровенно, как Джерри Уоррен, который не только переделывал мексиканские фильмы ужасов на американский манер, но втискивал в них американских актеров.[15]
А что насчет издания, которое вы держите в руках? Несмотря на сильное искушение, я практически ничего не менял. Было бы бессмысленно менять элементы, намекающие на время действия: например, линию ракетной базы, которая вполне может показаться устаревшей ровно до тех пор, пока мы не найдем очередной повод для оправдания такой защиты – боюсь, что это может произойти в любой момент, даже если такое пророчество сделает меня похожим на Джерри Пурнелла[16]. Другие аспекты романа, увы, все еще актуальны. Буквально на днях моей дочери на улице вручили уличную газету «Революция Иисуса», издаваемую Армией Иисуса, в которой вы можете узнать, где купить музыкальный альбом под названием «Истекая кровью вместе с Иисусом», и в каждой статье рассказывается о том, как какой-нибудь несчастный нашел Иисуса. Господи Исусе. Иногда мне кажется, что я не выдумываю, а просто предвосхищаю события.
Однако я внес некоторые правки в исправленный не мной текст. Я забыл – возможно, предпочел забыть, – что уступил вмешательству какого-то редактора. Те детали, которые я имею в виду, могут показаться незначительными, но в таком случае они должны отражать вкус человека, чье имя указано на титульном листе, а не какого-то анонима, чье стремление выискивать ошибки сравнимо с усердием чиновника из Восточной Европы. Признаюсь, я испытываю еще большую депрессию, чем обычно, при виде машинописного текста, в котором мои знаки препинания и словоупотребление были искажены, и, возможно, именно эта депрессия иногда удерживала меня от того, чтобы стереть эти сотни изменений. Я более подробно остановлюсь на этой и смежных темах в своей регулярной колонке в американском критическом журнале Necrofile[17].
Позвольте мне подвести итог. Если вы прочтете в моей книге (приведу в качестве примера неэлегантное предложение):
Я сказал: «Я не переношу таких ненужных, ничтожных, тривиальных изменений, которые попадают на мои страницы» значит, это написал не я. Моя версия данного предложения выглядела бы таким образом:
Я сказал: «Я не переношу ненужных тривиальных изменений, которые попадают на мои страницы».
Я могу только надеяться, что именно так теперь читается эта книга. Я беру на себя ответственность за все, кроме типографских ошибок, даже за странно небрежные кульминации, которыми заканчиваются некоторые главы, не говоря уже о моей неспособности придумать способ доставить всех выживших на ракетную базу к финалу; лучшее, что я мог сделать, – это убедить себя, что возвращение солнечного света напоминает ядерный взрыв. Перечитывание всего этого оказалось не таким удручающим занятием, как я опасался, хотя мне еще предстоит вычитывать этого «негодяя». Возможно, я испытываю к нему особую привязанность, поскольку мне пришлось спасать единственную копию первого черновика из сейфа отеля в Бирмингеме, куда я в панике вернулся после того, как награда, которую Британская конвенция фантастов присудила мне за «Воплощение», застав