окружным парткомам, которые предлагали кого-нибудь в него включить или, наоборот, из него исключить437. После составления окончательного списка на места были отправлены более тысячи уполномоченных, все без исключения казахи, – чтобы руководить конфискацией. Там они проводили экспроприацию в сотрудничестве с районными комитетами конфискации, а также комитетами бедноты. У тех, кого записывали в баи, а также у членов их семей отбирали бóльшую часть скота и имущества, чтобы передать комитетам бедноты и колхозам. Семьдесят пять баев с членами семей планировалось выслать из республики, а остальных отправить в другие районы Казахстана, удаленные от их родных мест. Целью такой стратегии было отрезать эти семьи от членов рода, которые могли бы прийти им на помощь438.
Хотя благодаря классификационной схеме и упорядоченной цепи инстанций кампания по конфискации байских хозяйств представлялась чем-то законным, она была спроектирована так, что споры, разногласия и «перегибы» были неизбежны. Совнарком республики сохранил за собой право отнести то или иное хозяйство к «крупным скотоводам» и конфисковать, даже если оно не достигало предусмотренной для района пороговой величины439. На районном уровне не было достаточного контроля над действиями уполномоченных и комитетов, и они нередко отбирали имущество и скот у тех, кто не входил в официальный конфискационный список440. Многочисленность государственных и партийных ведомств разного уровня, участвовавших в конфискации и притом нередко имевших разные интересы, привела к множеству разногласий. Часто случалось так, что вокруг судьбы того или иного бая разворачивалась настоящая война между районными, окружными и республиканскими чиновниками441.
Разные группы казахского общества стремились повлиять на кампанию, что приводило к регулярному переписыванию списков конфискации442. Изучив список по Семипалатинскому округу, Ныгмет Нурмаков (Нығмет Нұрмақов), председатель Совнаркома, настоял на том, чтобы в список были включены еще два имени – Мусатай Молдабаев (Мұсатай Молдабаев), который «знаменит во всех отношениях», и Кабдий Бейсекеев, «крупнейший бай, одновременно имеющий крупное хозяйство в степи и в городе»443. В секретном докладе Голощёкину представители ОГПУ уточняли, что «под действие декрета подпали близкие родственники целого ряда краевых работников, главным образом сторонников и даже идеологов „правого“ крыла парторганизации», в том числе родственники Габбаса Тогжанова (Ғаббас Тоғжанов), сменившего Садвакасова на посту главного редактора «Еңбекші қазақ», и родственники Бекайдара Аралбаева, бывшего секретаря ЦИК республики. Эти партийные деятели прилагали все усилия, чтобы спасти своих родных от выселения, в то время как «левое» крыло партии, руководимое Сакеном Сейфуллиным (Сәкен Сейфуллин), стремилось сохранить эти имена в списке – с целью «подорвать политический престиж своих оппонентов»444.
Кроме того, было не вполне ясно, что означают в применении к казахскому обществу некоторые ключевые для кампании понятия, например «хозяйство». В своей повседневной жизни кочевники опирались на широкую сеть родственников, куда более обширную, чем малая семья. Следовало ли всех этих родственников считать частью одного «хозяйства»? Подобные определения играли решающую роль: если добавить к хозяйству несколько родственников и их скот, оно могло оказаться «байским». В письме, обращенном к партийной комиссии, Измухан Курамысов утверждал, что баи пользуются трудом и ресурсами широкого круга членов семьи: «мачехи», «взрослые сыновья», «пасынки», «племянники», «усыновленные племянники», «братья от разных и даже от одной матери» – все эти члены семьи, по словам Курамысова, должны были считаться частью одного и того же «хозяйства»445. Ему вторил Джанайдар Садвакасов (Жанайдар Сәдуақасов), уполномоченный по конфискации в Сыр-Дарьинском округе. В своем письме к партийной комиссии, которая принимала жалобы от людей, считавших себя ошибочно отнесенными к баям, он предупреждал, что «количество членов [казахской] семьи превышает обычную норму»446. Стремясь покончить с практикой искусственного объединения нескольких хозяйств в одно, Ныгмет Нурмаков, председатель Совнаркома республики, отправил телеграфное указание окружным исполкомам. Он написал: «Имеются случаи, когда благодаря такому подходу в одной семье объединяются 60–45 человек, что в жизни совершенно не встречается»447. Однако, несмотря на предупреждение со стороны Нурмакова, ни на республиканском, ни на окружном, ни на районном уровне так и не было дано четкого определения, что же можно считать «хозяйством», и эта ситуация позволила местным чиновникам осуществлять кампанию по конфискации так, как они того желали.
Вопрос об определении хозяйства имел существенные последствия не только для тех, кого обвинили в принадлежности к баям, но и для многочисленных членов их семей, обреченных на бедность и изгнание. В телеграмме, направленной окружным руководителям, Ерназаров, председатель ЦИК Казахстана, распорядился: женщины, желающие развестись со своими мужьями-баями, а также дочери баев, желающие выйти замуж, сосланы не будут. Они имеют право остаться на прежнем месте жительства, а бывшие жены баев получат часть имущества своих мужей448. Эта стратегия была нацелена на разрушение казахских семей, и многие семьи действительно оказались вынуждены принимать тяжелейшие решения. В Сыр-Дарьинском округе, как сообщал Джанайдар Садвакасов, феномен фиктивных разводов среди вторых и третьих жен баев принял «массовый характер»: таким образом эти женщины (а во многих случаях и сами баи) пытались найти способ защитить членов своих семей449.
Конфискационная кампания вкупе с призывом казахов на военную службу привела к сокращению числа мужчин в ауле. В байстве обвиняли почти исключительно мужчин, и в отсутствие мужей (или бывших мужей) многие женщины стали играть важнейшую роль в попытках защитить баев450. Шаяхметов, переживший голод, вспоминает, что залы судебных заседаний были заполнены ответчицами-женщинами, в числе которых была и его мать, вызванная в суд по обвинению, что ее муж является баем. Подобно другим ответчицам, его мать после фиктивного суда приговорили к двухлетнему домашнему аресту451. В ситуации, когда многие взрослые мужчины-казахи оказались под арестом или в изгнании, женщины часто оставались единственными, кто документировал полнейший ужас, воцарившийся в республике осенью 1928 года. В прошении, отправленном в Москву, Зейнеб Маметова (Зейнеп Мәметова) просила освободить ее мужа, бывшего члена Алаш-Орды, советского чиновника и одноклассника Ураза Джандосова. Она описала, как происходила экспроприация имущества другого человека, Садыка Жердектабканова, жившего в одном с ними районе. «Члены комиссии раздевали последнего почти догола. Завязывали ему рот и приставляли револьвер к груди, требуя рассказать, где еще имеется у него скот, спрятанное добро и т.д.». Когда стало ясно, что скота у него после конфискации не осталось, они исхлестали его голую спину до крови. Беременная жена Жердектабканова, увидевшая лужи крови, умерла от сердечного приступа452.
Архивы полны писем протеста, которые писали Сталину, членам ЦИК РСФСР и республиканским чиновникам люди, арестованные в качестве баев, или их родственники. Неясно, достигло ли хоть одно из этих писем своей цели, но они служат наглядной иллюстрацией того, как казахи взяли на вооружение понятия советской власти453. Маметова в своем прошении старательно подчеркивает скромное происхождение своего мужа, заявляя, что он – сын «рядового казака [казаха]-бедняка». Упоминает она и о предках мужа, пытаясь показать, что он не принадлежит к могущественному роду: «Мой муж происходит из захудалого рода „Шуйе“, из племени „Найман“»454. Житель Семипалатинского округа подробно рассказал о своих татарских предках, тщетно доказывая, что он не казах и, следовательно, не должен подпадать под конфискацию455. Турагул Ибрагимов (Турағұл Ибрагимов), сын известного казахского писателя Абая Кунанбаева, приложил исключительные усилия с целью доказать, что происхождение его семьи не особенно знатное. Абай Кунанбаев был сыном султана Кунанбая (Құнанбай Өскенбайұлы), и Ибрагимов пытался доказать, что султан являлся всего лишь «обычным управителем». Постановление о конфискации, утверждал он, применимо лишь к «потомкам ханов и агасултанов», которые, по его словам, были ханскими управителями456.
Письма свидетельствуют и о тяжелейших лишениях, выпавших на долю этих людей и их семей в изгнании: депортации подлежали и пожилые родственники записанных в баи, включая их 85-летних дедов и бабушек457. В своем прошении Ибрагим Маманов написал, что у него и его семьи в месте изгнания нет ни скота, ни сельхозинвентаря. Никто не хочет брать на работу «ссыльных». Он предсказывал: «И вот все мы, с малыми детьми[,] почти обречены на голодную смерть»458