. Рассказы о «вооруженных бандах китказахов» тревожили правительство по целому ряду причин. Считалось, что китказахи действуют в темном мире родовых связей и используют влияние баев, чтобы принудить своих родичей бежать вместе с ними за границу. Эти отсталые родовые связи, в свою очередь, мешают казахам осознать собственные классовые интересы в Советском Казахстане. Более того, в глазах советской власти китказахи были «китайцами» и были «вооружены». Они являлись воплощением сразу двух навязчивых призраков – народного восстания и китайского влияния в Казахстане.
Страх перед бандитами и народными восстаниями на границе еще усилился из-за устойчивого притока нелегальных иммигрантов: весной 1930 года в Восточный Казахстан переселилось около 150 тысяч жителей Сибири. В телеграмме Молотову и Кагановичу Голощёкин сообщал, что многие из этих самовольцев должны классифицироваться как «кулаки» или «подкулачники». Еще большее беспокойство вызывало то, что многие из этих новоприбывших стали селиться у границы с Китаем и установили деловые связи с зарубежьем, в том числе отмывая деньги белогвардейских офицеров, живших в Западном Китае (в одном случае речь шла об огромной сумме – «2000 рублей золотом и 10 000 рублей дензнаками»). Голощёкин сообщал, что руководство округов начало выселять самовольцев из приграничных районов Казахстана, но присутствие этих поселенцев по-прежнему создает «сильные осложнения» для партийной работы700.
На протяжении 1930 и 1931 годов советская власть с трудом удерживала контроль над восточной границей республики. Повстанцы, многие из которых имели на руках оружие, оставленное белогвардейцами в годы Гражданской войны, перебрались в Синьцзян, чтобы перегруппироваться и вновь вторгнуться в Казахстан. Пограничные чиновники в отчаянии писали, что никакие усилия не помогут перекрыть границу. Начались открытые бои: пограничники и партийные активисты выслеживали и убивали всех, не делая различий между вооруженными повстанцами и беззащитными беженцами. Группы беглецов, за которыми следовали пограничники, насчитывали по 400 человек и больше, и доклады агентов ОГПУ документировали насилие, происходившее чуть ли не каждый день. В ходе кровавых столкновений, ставших почти неизбежными, некоторых эмигрантов убивали, других брали в плен, а многие скрывались в горах. Партийные активисты захватили сотни лошадей, огромное число ружей, патронов и сабель701.
Обнаружив, что дорога в Синьцзян преграждена, беглецы из Казахстана часто двигались на юг, в Киргизию, надеясь пересечь границу там. Киргизское руководство было в смятении, обнаружив на своей территории тысячи мигрантов, чье присутствие грозило нарушить политический баланс в республике. Высшие чины Киргизии начали писать гневные послания Голощёкину, утверждая, что мигранты из Казахстана «распространяют среди киргизского населения контрреволюционные слухи о голоде… и усиливают эмиграционные настроения[, агитируя] за уход населения в пределы Китая»702. С точки зрения киргизских властей, ужасающее экономическое положение Казахстана и неспособность правительства республики контролировать собственную границу с Китаем стали угрозой стабильности и безопасности всей советской Средней Азии.
Хотя Голощёкин и другие высшие руководители Казахстана были прекрасно осведомлены о том, что в Казахстане голодают десятки тысяч людей, они продолжали называть насилие против эмигрантов средством защиты революции, тактикой, необходимой, чтобы остановить мятежников и восстановить порядок703. Впрочем, сотрудники ОГПУ, располагавшиеся в Кульдже, с китайской стороны границы, рассказывали в 1931 году, что даже «самые беспощадные мероприятия» не смогли остановить бегство через границу:
Никакие суровые меры борьбы пограничников с переходом границы не дали реальных результатов в смысле сокращения беженского потока. Мероприятия борьбы были самые беспощадные: в течение года по границе с Илийским округом было убито более 1000 человек, намеревающихся перейти нелегально на китайскую территорию… В истекшем году в связи с массовой укочевкой усилилось бандитское движение. Оно преимущественно формировалось на китайской территории, главным образом из беженцев СССР, хорошо знакомых с пограничной полосой. Эти же беженцы ведут усиленную агитацию за укочевку и, с другой стороны, делают нападения на мирных жителей пограничной полосы704.
В докладах агентов ОГПУ бегство представлялось тесно связанным с восстаниями, и его искоренение становилось важнейшим шагом в борьбе с повстанцами в пограничных районах. Мятежники, как считалось, придерживались «националистических» целей, будучи в том числе связаны с Алаш-Ордой. Одним из центров Алаш-Орды некогда являлся Семипалатинск, и бывших алашординцев подозревали в том, что они имеют отношение к контрреволюционным ячейкам, находящимся по ту сторону границы705.
Рассказы об отдельных пограничных инцидентах, например о Каратальском деле, описанном в начале главы, показывают, как выглядело применение силы с целью остановить эмиграцию. И хотя алма-атинские чиновники начали расследование Каратальского дела, вопрос о том, кто отдал приказ и осуществил нападение на сорок семей – пограничники, чрезмерно ревностные колхозники или кто-то еще, – оставался неясным до самого конца расследования. Возможно, нет ничего удивительного в том, что виновники Каратальского дела стали известны не сразу, и все же расследование, проведенное Наркоматом Рабоче-крестьянской инспекции, поражает своей медленностью и вялостью. Вместе с тем партия, для вида искавшая виновных в расстрелах, использовала это расследование, чтобы наблюдать за деятельностью влиятельных лиц и членов их семей по ту сторону границы. Главный следователь в своем докладе скрупулезно отметил, что в то время, как стреляли в другие семьи, несколько родственников могущественного родового вождя Сейд-Ахмета Мухамеда бежали в Китай706.
Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции начал свое расследование 24 января 1931 года, когда с октябрьского расстрела прошло более трех месяцев707. Представитель наркомата, подписывавшийся просто «Панчехин», получил от районных чиновников несколько противоречащих друг другу отчетов и заявил, что некоторые уполномоченные ОГПУ в Каратальском районе (в конце 1930 года, после изменения административных границ, он стал Талды-Курганским районом) сознательно мешали серьезному расследованию. Многие местные руководители, опрошенные Панчехиным, утверждали, что полноценного расследования не было из-за родовых и байских связей, поскольку партийные активисты стремились прикрыть людей из своего рода. Более того, как обнаружил Панчехин, тела убитых все еще лежали у границы и гнили в зимнем снегу; районные чиновники сочли предложение осмотреть трупы «бесцельным». Они считали, что вместо этого следует продолжать работу с беднотой. Каратальское дело обсуждалось и в особой докладной записке, отправленной в крайком и посвященной изменению границ районов, но и она не содержала каких-либо ясных выводов708.
Некоторые чиновники Каратальского района, опрошенные в ходе расследования, проводимого Наркоматом Рабоче-крестьянской инспекции, утверждали, что семьи были вооружены и потому стрелять в них было «правильно». Но другие задавались вопросом, а имелось ли вообще у беглецов оружие, и считали, что нереалистичные требования по хлебозаготовкам, внедряемые чрезмерно агрессивными районными руководителями, обездолили множество семей разных национальностей и не оставили им другого выбора, кроме как бежать. Одни считали пострадавших вооруженной группой, другие – беженцами. Каратальское дело показывает, что советские руководители с готовностью закрывали глаза на насилие и, когда это было им удобно, игнорировали вполне реальные различия между мятежниками и беженцами. Однако спор о том, какое определение применять к жертвам расстрела в Каратальском районе, имел отношение не только к внутренним, но и к зарубежным делам советского государства.
Тем временем советские руководители были чрезвычайно встревожены событиями, происходившими в Китае. Между 1928 и 1933 годами, когда шло массовое переселение из Казахстана в Синьцзян, в Китае тоже царил беспорядок, и СССР периодически разрывал, а затем опять возобновлял дипломатические отношения со своим соседом709. В сентябре 1931 года императорская Япония оккупировала Маньчжурию, а в Синьцзяне продолжали править военные власти. Советское руководство с трудом контролировало свою сторону границы, но и с китайской стороны дело обстояло не лучше. В Москве боялись, что Китайское государство не способно контролировать собственные границы. Это означало, что остановить поток мигрантов, устремлявшихся в восточном направлении, можно только силой.
Свои контакты в Синьцзяне были и у других держав – у Англии и Японии. Опасаясь вмешательства англичан или японцев, советские руководители с ужасом думали о прозрачной границе длиной 1700 километров. В годы правления Шэн Шицая и Англия, и Япония стремились распространить свое влияние на Синьцзян, и регион прославился «убийствами, интригами, разведкой и контрразведкой»710. Тюркские повстанцы Синьцзяна искали военной поддержки со стороны Японии, и в 1933 году несколько японских генералов оказались замешаны в заговоре по установлению во Внутренней Азии (включавшей Синьцзян) марионеточного режима711