89. Когда началась коллективизация, Измухан Курамысов (Ізмұхан Құрамысов), заместитель Голощёкина с 1929 по 1931 год, шутил, что некоторые московские руководители даже не могут показать Казахстан на карте. Другие, как он отметил, регулярно путали «казахов» и «казаков»90.
Казахский голод ставит под вопрос и некоторые из наших представлений о сталинских иерархиях. Советское общество часто видят как иерархию страданий, в которой никто не страдал больше, чем заключенные в ГУЛАГе91. Но голодающих казахов согнали с их земли в Центральном Казахстане прямо в разгар голода, чтобы очистить место для строительства Карагандинского исправительно-трудового лагеря (Карлага), и они умирали от голода и болезней у самых ворот лагеря, в котором трудились заключенные. Казахский голод служит примером того, как многие, очень многие советские граждане сгинули в годы сталинского правления – не за стенами лагерей, не в массовых расстрелах Большого террора, а в канавах и покинутых деревнях, от голода, вызванного коллективизацией92.
Почему казахи не сопротивлялись? И почему местные руководители продолжали осуществлять столь разрушительную политику? Как показывает эта книга, многие казахи сопротивлялись. В Казахстане, как и в других регионах, пострадавших от голода, в годы коллективизации были массовые восстания, и властям пришлось приложить немало усилий, чтобы их подавить. Мотивация местных руководителей могла быть самой различной. Некоторых принудили к сотрудничеству запугиванием. Другие стремились сделать карьеру в партии. Третьи верили в дело коммунизма, например Шафик Чокин (Шапық Шокин), казах, родившийся в крайней бедности и ставший президентом Академии наук Казахстана. В юности Чокин был представителем режима и в годы голода занимался конфискацией зерна и другого имущества казахов. Его действия получили высокую оценку начальства, и он поступил в Среднеазиатский институт инженеров и техников ирригации (САИИТИ) в Ташкенте (Узбекистан). Там он встретил казахских беженцев, умиравших от голода на городских улицах. Тем не менее Чокин впоследствии вспоминал: «Кто бы мне сказал тогда, что голод дело и моих рук, я не только бы не поверил, но и посчитал за оскорбление, мерзкую клевету». И заканчивал так: «Был уверен: мы несем не просто новый уклад, но и новую, самую справедливую модель жизни»93.
Данное исследование опирается на источники и историографию на русском и казахском языках, собранные в ходе длительного полевого исследования в Казахстане и России, включавшего работу с документами в бывших партийных и государственных архивах в Алматы и Москве, а также в региональных архивах в Алматы и Семее. Задействован широкий круг опубликованных источников, в том числе выдержек из газет, этнографических описаний и сельскохозяйственных журналов. Многие из этих материалов, включая и документы бывшего партийного архива в Казахстане (теперь известного как Президентский архив), а также казахскоязычные источники, почти не использовались западными учеными94. Эти материалы проливают свет на ряд неизученных аспектов казахского бедствия. Архивные документы показывают, что Сталин был в курсе страданий казахов – ему об этом сообщали несколько раз, в ключевые моменты голода, – а кроме того, демонстрируют жестокость режима в отношении голодающих беженцев-казахов. Знакомство с исследовательской литературой на казахском языке позволяет начать диалог о голоде с казахстанскими учеными, многие из которых публикуются исключительно на казахском, а не на русском. Изучение же таких казахскоязычных источников, как устные рассказы, дает возможность услышать голоса тех, кто пережил голод, – голоса, которые практически не слышны в архивных источниках или мемуарах.
Последний пункт очень важен и показывает ряд важнейших методологических различий между исследованиями казахского голода и некоторых других преступлений сталинского режима, таких как система лагерей, система спецпоселений или даже украинский голод. В случае казахского голода подавляющее большинство жертв были неграмотны, а такие источники, как прошения, на которые историки привыкли опираться, чтобы получить картину происходившего, попадаются крайне редко. Многие исследователи собирали воспоминания об украинском голоде, чему отчасти способствовало расследование украинского голода Конгрессом США в 1980-е годы95. Аналогичная деятельность по сбору свидетельств о казахском голоде была гораздо более ограниченной и в целом началась намного позже, когда в живых оставалось уже гораздо меньше людей, переживших голод96. К моменту взятия интервью многие из них, в годину бедствия бывшие маленькими детьми, уже находились в преклонном возрасте и с трудом вспоминали события, связанные с голодом97. После крушения Советского Союза стали доступны многочисленные мемуары, дневники и письма людей, переживших украинский голод или ГУЛАГ, но не казахский голод98. Отчасти причиной этому была разница в уровне грамотности: процент тех, кто мог описывать события по мере их развертывания, был среди казахов существенно ниже. Но, вероятно, свою роль сыграло и более сдержанное отношение к теме голода в современном Казахстане. Тем не менее, создавая настоящую книгу, я стремилась по мере возможности учитывать и собственно казахские источники.
Основанная в том числе на архивных документах и этнографических исследованиях Российской империи и Советского Союза, эта книга обращает особое внимание на трудности, связанные с рассмотрением жизни кочевников через призму оседлого мира. Многие российские и советские чиновники считали поселение казахов на землю «правильным» с эволюционной точки зрения, частью поступательного движения истории, и приветствовали подобную перспективу. Эти чиновники были склонны изображать Российскую империю или Советское государство единственным движителем перемен в жизни кочевников, «современным» оседлым обществом, которое вступило в контакт с «отсталым» кочевым миром. Однако эти наблюдатели обратили внимание и на некоторые изменения в кочевой жизни, произошедшие до запуска Советским Союзом форсированной коллективизации в 1929–1930 годах, на те изменения, важную роль в которых сыграли экологические и экономические факторы. Более того, некоторые из этих изменений, произошедших до коллективизации, не были чем-то новым: например, растущая роль земледелия в жизни кочевников-казахов наблюдалась на протяжении долгого времени, по мере того как кочевники приспосабливали свои методы скотоводства к политическим и экологическим трансформациям. Будучи попыткой понять кочевую жизнь казахов, настоящая книга содержит анализ самих категорий, которые создавали чиновники (таких, как «полукочевой»), и выявляет, чтó эти категории могут рассказать о жизни кочевников, а также о взглядах на кочевой мир, превалировавших в Российской империи и Советском Союзе.
Настоящая книга выстроена в хронологическом порядке, в ней по очереди рассматриваются важнейшие события и факторы, ставшие причиной голода в Казахстане. Глава 1 посвящена Казахской степи под властью Российской империи. В частности, обнаруживается, что период массовой крестьянской колонизации Казахской степи в конце XIX – начале XX века привел к далекоидущим переменам в жизни кочевников и в экологических характеристиках самой Степи. Эти перемены, как заключается в главе 1, сделали казахов более уязвимыми для голода, что усугубило последствия беспощадной коллективизации, осуществленной советским режимом. В главе 2 рассматривается период с 1921 по 1928 год, изучается то, как советские чиновники и этнографы пытались вписать кочевников-казахов и природу Степи в свои марксистско-ленинские координаты. К 1928 году под влиянием масштабных изменений в Советском Союзе этот плавный период окончился: пастушеское скотоводство было признано экономически отсталой формой производства, к тому же препятствующей дальнейшему развитию казахов как советской нации. В главе 3 рассматривается первый этап натиска властей на кочевую жизнь казахов, натиска в рамках «Малого Октября», той запоздалой социальной революции в стиле Октябрьской, что началась в 1928 году. Здесь показано, как Москва приветствовала и поощряла участие самих казахов в этой кампании, позволявшее начать разрушение казахского общества изнутри. В главе 4 подробно изучается запуск форсированной коллективизации в 1929–1931 годах и выявляется, что он сопровождался более масштабным натиском на культуру и образ жизни кочевого общества. Из этой главы видно, что власти раз за разом игнорировали предупреждения об опасности расширения земледельческого фронтира республики в регионы, подверженные засухе. К зиме 1930/1931 года начался голод. Глава 5 рассказывает о борьбе Москвы за контроль над казахстанско-китайской границей в 1931–1933 годах, когда сотни тысяч голодающих казахов пытались бежать через границу и найти убежище в Синьцзяне. В отличие от западных рубежей СССР, на которых применялись менее жесткие методы контроля, советские пограничники начали стрелять в тех, кто пытался бежать из страны, что привело к ухудшению отношений с республиканским Китаем. В главе 6 изучается кризис беженцев в 1931–1933 годах – событие, вызванное экономическим коллапсом республики и еще усугубившее его. Эта глава показывает, как кризис способствовал тому, что на местном уровне стала распространяться идея национальности, хотя и не всегда в той форме, на какую надеялась Москва. Лишь в 1934 году голод наконец закончился – благодаря некоторому везению (в том числе прекрасной погоде и хорошему урожаю), а также возобновившемуся вниманию ряда столичных государственных ведомств к таким проблемам, как распространение болезней. Заключение посвящено развитию республики после голода. Кроме того, здесь рассматривается вопрос геноцида, а также показано, что именно может поведать нам о других случаях голода, связанного с советской коллективизацией, голод в Казахстане. Эпилог рассказывает, как этот голод увековечивали и вспоминали в Казахстане, ставшем независимым государством.