Однако эти этнографы столкнулись с проблемой: кочевников нелегко было сразу соотнести с категориями или единицами анализа, которые они, эксперты, использовали, изучая оседлый мир. Этнографы начали дискуссию о том, насколько полезны эти категории в приложении к кочевой жизни, а также о том, ка́к достоверно измерить различные стороны кочевой жизни и ка́к перевести их в форму статистики, чтобы они стали понятны планировщикам вроде Голощёкина. Например, чтобы начать перераспределение пастбищ кочевников — важнейший компонент программы советизации аула, — требовалось понять, как много земли использует кочевник. Вместе с этим этнографы поставили вопрос и об «оптимальном размере стада», или о точном количестве животных, которое нужно было для выживания конкретному кочевому лагерю.
Как обнаружили учёные, ни на один из этих вопросов не было чёткого ответа. Кочевники двигались с места на место, вместо того чтобы обосноваться на каком-нибудь конкретном участке земли, который можно было бы измерить гектарами или иными условными единицами. Размер стада у кочевников мог сильно различаться в зависимости от того, по какой земле они шли, а также от таких стихийных бедствий, как засуха или джут. Наконец, состав стад у кочевников тоже сильно различался: некоторые аулы пасли крупный рогатый скот и овец, другие предпочитали верблюдов. Учёные пытались понять, должны ли аулы получать какие-либо льготы в зависимости от того, каких животных они пасут[265]. По подсчётам этих учёных, в большинстве регионов Советского Союза на одного человека приходилось примерно по одной корове. В Казахстане же на одного человека приходилось уже 1.61 коровы[266]. В самом ли деле кочевникам нужны все эти животные? Можно ли сделать кочевую жизнь более эффективной?
В.Г. Соколовский, глава Центрального статистического управления республики, подверг критике категории, которые его коллеги использовали для классификации казахов, — «кочевники», «полукочевники», «оседлые». Он утверждал, что кочевая жизнь за последние несколько десятилетий разительно изменилась и многие казахские методы хозяйствования уже не укладываются в одну из трёх категорий. Хотя этнографы, определяя, кто является «оседлым», а кто — «кочевником», опирались на определённые параметры — например, на тип экономической деятельности (выращивание зерновых или животноводство), а также на дальность сезонных откочёвок, — Соколовский считал, что все эти параметры редко могут отразить все тонкости степного образа жизни. «Кочевник», разводящий скот, мог летом перемещаться всего на 5–10 вёрст, если летнее пастбище находилось именно на таком расстоянии от его зимовки, а «оседлый» земледелец, выращивающий зерновые, порой проходил 25–30 вёрст до своего летнего пастбища[267].
Подсчитывая число кочевников в республике для первой советской переписи, статистики столкнулись с другими методологическими проблемами. В Европейской России они часто прибегали к технике, в рамках которой переписчики вместо посещения каждого дома опирались на сведения, полученные от других людей, или на утверждения местного чиновника, что, допустим, в данном конкретном районе имеется сто домохозяйств. Однако специалисты по статистике, работавшие в Казахстане, утверждали, что эта методология, которую они насмешливо называли чем-то вроде «заочной переписи», слишком ненадёжна, учитывая огромные различия в размерах кочевых домохозяйств и склонность глав кланов, опасаясь увеличения налогов, преуменьшать численность своих общин. Вместо этого статистики предложили выбрать несколько репрезентативных регионов республики и на их основе подсчитать её население в целом[268].
Эта информация должна была позволить создать первую всеобъемлющую карту населения республики. По мнению Соколовского, главы статистической комиссии Казахстана, лишь две существующие карты охватывали всю территорию и население республики — 40-вёрстная армейская топографическая карта, составленная в 1860-е годы, и схематическая 40-вёрстная же карта, составленная Госпланом. Ни одна из них не отражала огромного движения населения и колонизации региона в революционное время[269]. Кроме того, ни та ни другая карта ничего не сообщала о местонахождении кочевников республики. Эту проблему Соколовский продемонстрировал самым картинным образом, выступая перед группой руководящих партийных деятелей в Кзыл-Орде. Предъявив своим слушателям наиболее современную карту Кзыл-Ординского уезда, он отметил, что, если бы не присутствие на карте железной дороги и столичного города Кзыл-Орда, у зрителей было бы «полное впечатление абсолютно безлюдной пустыни»[270].
На карте, которую Соколовский триумфально развернул перед своей аудиторией, отсутствовало почти 80% населения уезда. Казалось, что в этом уезде живёт только оседлое население родом из Европейской России. В реальности же, заявил Соколовский, в Кзыл-Ординском уезде находится 15–20 тысяч казахских домохозяйств, по численности населения заметно превосходящих город Кзыл-Орду. Полное и абсолютное отсутствие казахского населения на картах республики усугубляется тем фактом, что у чиновников нет имён ни для аулов, ни для объединений аулов, в отличие от таких традиционно признанных поселений, как города и деревни. Чтобы решить эту проблему, Соколовский и другие статистики изложили подробные планы по исследованию и составлению новой, 10-вёрстной карты, которая впервые в истории должна была учесть и кочевое население республики.
Трудности картографирования кочевого населения, говорил Соколовский, происходят от попыток соединить разные толкования номадизма с западными этнографическими методами определения населённых пунктов[271]. В Кзыл-Ординском уезде насчитывается 158 «административных аулов», которые не являются ни посёлками, ни тем, что этнографы могли бы назвать настоящими «населёнными пунктами». «Административный аул» состоит из нескольких различных аулов, расположенных на расстоянии друг от друга; местонахождение и радиус конкретного «административного аула» зависят от сезонных перемещений кочевников. Названий не было, и советские чиновники просто всё нумеровали — к примеру, аул № 1, находящийся в административном ауле № 2 такого-то района. «Административный аул» мог состоять из восьми, десяти или даже пятидесяти аулов, а отдельный аул в среднем насчитывал от пяти до пятнадцати домохозяйств, каждое из которых располагало передвижной юртой или полустационарным зимним жилищем. Каждый аул (который партийные планировщики иногда называли хозаулом) понимался как населённый пункт, хотя иногда даже внутри одного аула расстояние между отдельными юртами составляло 5–10 километров.
На местах власти сталкивались с огромными трудностями в деле проведения кампании по советизации аула. Многие из её элементов, например организация аульных Советов, были трудноосуществимы среди мобильного и разрозненного населения. Деревенские Советы были призваны служить ключевыми точками партийной деятельности на местном уровне. Они не только выполняли важнейшие административные функции на службе партии — к примеру, председатель деревенского Совета часто помогал осуществлять плановые заготовки хлеба или мяса, — но и позволяли канализировать энтузиазм трудящихся, а также просвещать их по поводу партии. В Степи всё было иначе. Члены партии могли пасти свой скот на расстоянии многих километров от Совета, отделённые от него ревущими просторами снега и ветра. Даже внутри одного аула домохозяйства могли отстоять друг от друга на километры, а сами аулы находились ещё дальше от центра административного аула, где собирался Совет. Таким образом, не то что собрать аульный Совет, а даже просто распространить информацию о партии было нелёгкой задачей[272].
Активисты вскоре обнаружили, что географическое расстояние, разделяющее общины в рамках одного административного аула, — это не единственная преграда на пути формирования аульных Советов. Коммуникация была нелёгким делом, шла ли речь о далеко разбросанных друг от друга членах аульного Совета или о чиновниках регионального и центрального уровня. Активисты, действовавшие на республиканском уровне, прилагали все усилия, чтобы наладить коммуникацию между партией и аульными Советами, но представления центра о технической оснащённости аулов часто граничили с абсурдом. Анкеты, отправляемые в аульные Советы, могли вернуться с самым неожиданным ответом. Так, на вопрос «Сколько радиоаппаратов имеется в аулах?» мог последовать ответ «Что касается радиоаппарата, то таких людей у нас нет»[273].
Активисты красной юрты столкнулись с массой препятствий в своей деятельности. Мало кто из них говорил по-казахски, и лишь немногие в аулах говорили по-русски. Одна московская активистка написала о своём разочаровании в программе красной юрты, указав на препятствие — огромные расстояния Казахстана: «В зимнюю стужу, при наших ветрах, по голой степи брести на собрание пешком за 20–30 вёрст совершенно невозможно. Впрочем, и за 5 вёрст не всякий отваживался прийти. Кончалась зима, наступала весна, мы вновь объявляли день делегатского собрания, и опять никто не приходил»[274]. Она заключала, что партия не имеет особой силы среди казахов[275]. Методы активистов, работающие в РСФСР, оказались по большому счёту бесполезны в Степи, отмечала она, а работа с кочевниками требует совершенно особой тактики и других познаний: