.
Можно ли доехать до социализма на верблюде? Этим вопросом в 1921–1928 годах задавались Голощёкин, казахские деятели, этнографы и агрономы. Они измеряли степень совместимости кочевого скотоводства с социалистическим модерном. Предметом дискуссий являлись экологические особенности региона и будущая направленность советской политики в сфере национальностей и сельского хозяйства. Кочевой образ жизни выглядел как столь чуждый, что оказались востребованы мнения и интерпретации, исходившие от широчайшего круга деятелей. Этот ландшафт и это население не имели явного соответствия в марксистско-ленинских понятиях, завезённых партией из Европейской России.
На первых порах партия придерживалась противоречивого подхода к кочевому образу жизни в Казахстане. Притом что некоторые действия, такие как попытки земельной реформы, были нацелены на ослабление экономических основ номадизма, другие, такие как мобильные ветеринарные программы, имели задачей добиться вовлечения кочевников и улучшить показатели животноводства. На уровне стратегии большинство экспертов Казнаркомзема считали, что кочевое скотоводство является лучшим использованием ландшафта республики, в то время как некоторые казахские деятели, например Байтурсынов, критиковали саму идею отсталости кочевого образа жизни, утверждая, что казахский аул уже практикует собственную разновидность коммунизма. Подобно своей предшественнице, Российской империи, новое Советское государство стремилось к преобразованиям местной жизни в соответствии со своими желаниями, и казахи приспосабливались к этому — например, сдавая внаём свои пастбища, что позволяло им сохранить кочевой образ жизни.
Но по мере того как на территории Советского Союза слабел нэп, сторонники быстрой индустриализации начали одерживать верх над теми, кто предпочитал постепенные меры. Многие черты казахского кочевого скотоводства, в частности его отдалённость от рынков сбыта и неизбежные колебания численности животных, плохо сочетались с планами быстрой индустриализации. Идея, что кочевое скотоводство при социализме следует поддерживать и интенсифицировать, стала терять популярность. Небольшевистское происхождение многих экспертов, ранее выступавших в поддержку номадизма, сделало их идеи ещё более уязвимыми; эти люди были изгнаны из Казнаркомзема и обвинены в буржуазности. Байтурсынов был исключён из партии и впоследствии арестован. В рамках нового курса, который останется неизменным в ходе конфискационной кампании и коллективизации, стратеги и другие специалисты поддержали и укрепили экономические цели советской власти, взяв на вооружение язык советского национального строительства: кочевое скотоводство было провозглашено отсталым образом жизни, несовместимым с превращением казахов в социалистическую нацию. В 1928 году власти начали кампанию против провинциальных элит в Казахстане и нескольких других регионах с преобладанием кочевого населения. Так начался натиск партии на кочевой образ жизни.
Изучение 1920-х годов, ознаменовавшихся периодом плавного развития, наглядно показывает, что власти отнюдь не были лишены информации о климатических трудностях Степи. До своего изгнания из Казнаркомзема Швецов и его коллеги отчётливо обозначили опасности, связанные с поселением кочевников на землю в регионе, страдающем от частых засух. Современные казахстанские учёные заявляли, что одной из главных причин казахского голода была неспособность советской власти принять во внимание экологические особенности региона[329]. Однако, если принять во внимание предупреждения со стороны Швецова и его коллег, а также непростую историю попыток Российской империи превратить Степь в земледельческий регион, в ходе которой переселенцам довелось перенести ужасающие засухи, морозы и голод, кажется очевидным, что советский подход к развитию Степи был обусловлен не только неспособностью учесть экологические факторы. Как покажут следующие главы, Сталин и его коллеги по ЦК приняли риск катастрофы, прекрасно осознавая, что казахам, возможно, придётся тяжелее всего.
Глава 3. «Малый октябрь» Казахстана
Кампания против казахских элит, 1928 год
В 1928 году двадцать шесть казахов, жителей Семипалатинской губернии, послали срочную телеграмму Сталину. Они написали, что их губерния, некогда игравшая важнейшую роль в животноводстве, превратилась в пустыню, совершенно лишённую животных, а «развитие и дальнейшее ведение хозяйства делается нецелесообразным, что составляет для нас источник бесконечных страданий и лишений»[330]. Горе, охватившее казахские семьи, свидетельствует о том, что резкое падение численности скота в 1928 году изменило жизнь кочевников-казахов самым радикальным образом. Для казахов животные были важнейшим источником еды и главным транспортным средством, которое давало возможность перевозить по Степи людей и товары. В ходе своих сезонных миграций казахи сильно зависели от продуктов животного происхождения: из овечьей шерсти изготавливались войлочные стены юрт, из овечьих кож — тёплая зимняя одежда, позволявшая переносить суровые степные зимы, а навоз служил топливом для приготовления пищи. Обмен скотом играл важнейшую роль в многочисленных обычаях казахского общества — в выплате штрафов другому роду, в заключении политических союзов между родами, в выплате калыма — выкупа, который жених вносил за невесту перед свадьбой[331].
В Казахстане 1928 год стал известен как год Малого Октября. Той осенью партия начала кампанию по конфискации байских хозяйств, чтобы отобрать скот и имущество «богатых» представителей казахских элит, которые, как считалось, эксплуатируют своих родичей. Мишенью кампании стали 700 самых богатых и влиятельных баев: их вместе с семьями отправили в отдалённые районы республики или вообще выслали из Казахстана. Секретарь республиканской Компартии Филипп Голощёкин утверждал, что казахскому аулу, в отличие от русской деревни, Октябрьская революция 1917 года ещё только предстоит. Его кампания должна была стать Малым Октябрём, то есть революцией по образцу Октябрьской: ей надлежало ускорить процесс классовой дифференциации в казахском ауле и пронизать партийностью всю казахскую жизнь[332].
Кампания по конфискации байских хозяйств была частью той партийной борьбы с «культурной отсталостью», которая развернулась к концу 1920-х годов по всему Советскому Союзу. В Средней Азии, где повседневная жизнь и обычаи сильно отличались от принятых в Европейской России, это стремление к преобразованию культуры проявилось особенно ярко[333]. Конфискация байских хозяйств была изначально задумана как атака на культурные и экономические основы кочевой жизни. Эта атака привела к обнищанию не только самих баев — главной мишени кампании, но и множества их сородичей, привыкших к покровительству и защите со стороны баев. Сокращение поголовья скота затруднило сезонные миграции казахов, а также сделало более трудной задачей добывание еды, создание жилища, разведение огня и изготовление тёплой одежды. Коренным изменениям подверглись даже такие обычаи, как свадьба: Мухамет Шаяхметов (Мұхамет Шаяхметов), переживший голод, вспоминает, как его сестра Жамба испытывала страх и стыд, будучи вынуждена выходить замуж под покровом темноты, без нормальной свадебной церемонии и без выплаты калыма[334]. Многие из тех, кого записали в баи, принадлежали к наследственной элите, и их изгнание из казахских общин привело к фундаментальной перекройке иерархий, существовавших в обществе.
В прежние десятилетия кочевникам-казахам довелось пережить массовую крестьянскую колонизацию Степи, Гражданскую войну, голод и установление советской власти. Все эти события сделали казахов более уязвимыми перед лицом голода: на начало 1928 года, как сообщалось в докладе крайкома партии, земледелие восстановиться от опустошений Гражданской войны сумело, а вот объём продукции кочевых хозяйств по-прежнему на 10–15% отставал от довоенного[335]. Впрочем, казахи каждый раз находили возможность приспособить свои методы кочевого скотоводства к политическим, природным и общественным изменениям. Однако конфискация байских хозяйств нанесла мощнейший удар по кочевой жизни, резко снизив численность скота и внеся сильнейший разлад в казахское общество. К концу 1928 года казахи начали голодать.
Многие историки считали само собой разумеющимся, что атаки советской власти на конкретные этнические группы были в первую очередь делом рук чужаков — «русских» или «чиновников из Москвы»[336]. Но, как покажет эта глава, кампания по конфискации была особенно разрушительной именно потому, что её проводили главным образом не чужаки, а сами казахи[337]. В пределах своей стратегии, специально разработанной, чтобы разрушить прежние связи и посеять яростную рознь внутри аула, московские власти предоставили самим казахам принимать важнейшие решения — кого именно считать баем и сколько именно имущества у него забирать. Эта схема, в рамках которой местные чиновники и общины получили широчайшие полномочия, будет воспроизведена в последующих кампаниях против «кулака», или крестьянина-эксплуататора, в других регионах Советского Союза. В конечном счёте благодаря программе конфискации более тысячи казахов вошли в состав чиновничества и участие партии в казахской жизни стало куда более всеобъемлющим. Как сообщало новое руководство Казахстана, в девяти округах республики прошло 6251 общее собрание, посвящённое этой кампании, — с 392.429 участниками[338]