Алма-атинские руководители представляли бегство в Синьцзян «одной из форм сопротивления классового врага». Они считали, что рост бегства в 1930 и 1931 годах предвещает более интенсивную классовую войну, поскольку баи убедили представителей других социальных классов уйти вместе с ними за границу[687]. Конфискации 1928 года в пограничных районах были проведены плохо, писали эти руководители, что привело к чрезмерному влиянию эксплуататоров[688]. Однако анализ данных о социальном составе потенциальных эмигрантов привёл чиновников к тревожному выводу: большинство беглецов в Синьцзян нельзя было отнести к баям, они были людьми куда более скромного достатка[689]. Алма-атинское руководство пыталось рационализировать это бегство, утверждая, что баи используют «перегибы» и «ошибки» низшего звена администрации, чтобы убедить представителей других классов бежать вместе с ними. Но при всём при том, отмечали советские чиновники, баи опираются и на родственные связи и это серьёзнейшая проблема на обширной территории, где родственные связи часто распространяются по ту сторону административных границ.
Баи, по словам чиновников, распускали фантастические слухи о коллективизации, и в частности о том, что дети будут коллективизированы (подобно скоту) и отправлены прочь из своих семей. Целый ряд чиновников из разных районов сообщили об этом ложном слухе[690], и алма-атинские деятели предложили пересмотреть подход партии к казахскому населению: «На первый взгляд кажется чудовищным, что такой вздорный слух может восприняться за правду. Но если принять во внимание беспросветную темноту и почти поголовную безграмотность населения, не имеющего никакого представления о газете и книге, при отсутствии советского живого слова, тогда станет понятно, почему самые вздорные слухи воспринимаются населением, сильно их тревожат и наводят на них страх»[691]. Хотя слух о том, что государство заберёт детей у родителей, был, вероятно, одним из самых распространённых, ходили и другие слухи, подталкивавшие людей к эмиграции: например, что государство конфискует все предметы быта[692]. Во многом подобно тому, как во время Семипалатинского дела целые общины бежали за границу из-за слухов о надвигающейся конфискации, в 1930 году множество казахов покинуло республику из-за слухов о коллективизации.
Но партия, вместо того чтобы попытаться найти решение проблем, подталкивавших людей уходить из республики, — таких проблем, как насильственная коллективизация и голод, — стала на официальном уровне объяснять бегство жителей Казахстана влиянием «иностранных агентов». По словам чиновников, эти самые агенты распространяли среди пограничного населения слухи о новой жизни в Китае, свободной от тех стеснений, которые казались неизбежными, если остаться жить в Советском Казахстане: «Через этих лиц широко распространяются способствующие откочёвкам слухи о свободной жизни в Китае, где нет бедных, а все богатые, что там много хлеба и мануфактуры, налоги незначительные и [что] китайское правительство оказывает эмигрантам содействие, наделяет землёй, вплоть до выделения бежавших в самостоятельную волость»[693]. Многие из этих иностранных шпионов, по словам чиновников, сотрудничали с баями, которые, придерживаясь исторических традиций сезонной миграции, продолжали спокойно пересекать границу Китая с Казахстаном[694].
Советские пограничники в районах, соседствовавших с Китаем, — в числе этих пограничников был и Константин Черненко, будущий генеральный секретарь ЦК КПСС, — сыграли важную роль в борьбе с бегством[695]. Они составляли списки влиятельных баев, которые, как считалось, раздувают антисоветские настроения или осуществляют вооружённые рейды на советскую землю из-за границы[696]. Кроме того, пограничники отслеживали роды, считавшиеся наиболее опасными (например, род керей, активно присутствовавший по обе стороны границы), а также ходжей, представлявших в казахском обществе религиозную элиту[697]. В отдельных случаях осуществлялся надзор за теми, кто считался особенно влиятельным человеком, например за Аленом Чжинсахановичем Кугедаевым (Ален Кугедаев, сын Женисхана Кугедаева), видным представителем рода керей, жившим в Синьцзяне начиная с восстания 1916 года. Как сообщали советские пограничники, следившие за каждым движением Кугедаева в Синьцзяне и ошибочно назвавшие его «казахским князем», он «категорически» отказался выдавать и Советскому Союзу, и Китаю некоторых эмигрантов из Казахстана, поскольку, заявил он, «это его братья»[698]. С точки зрения советской власти, упоминание Кугедаевым родства в таком контексте усугубляло проблему. Кажущееся влияние этого «казахского князя» означало, что коммунисты, вероятно, так и не смогли добиться того, чтобы классовые интересы стали выше родственных связей.
В своих докладах агенты ОГПУ выражали особенно сильное беспокойство по поводу группы, которую они называли китказахами, имея в виду казахов с китайским гражданством. Как сообщала полиция, китказахи использовали родственные связи с советскими гражданами, чтобы проникать на территорию пограничных районов Казахстана и выводить своих родственников в Синьцзян: «Зачастую отмечается оказание прямой помощи казахами — китайскими подданными укочевникам, в виде высылки из-за кордона вооружённой силы для сопровождения»[699]. Рассказы о «вооружённых бандах китказахов» тревожили правительство по целому ряду причин. Считалось, что китказахи действуют в тёмном мире родовых связей и используют влияние баев, чтобы принудить своих родичей бежать вместе с ними за границу. Эти отсталые родовые связи, в свою очередь, мешают казахам осознать собственные классовые интересы в Советском Казахстане. Более того, в глазах советской власти китказахи были «китайцами» и были «вооружены». Они являлись воплощением сразу двух навязчивых призраков — народного восстания и китайского влияния в Казахстане.
Страх перед бандитами и народными восстаниями на границе ещё усилился из-за устойчивого притока нелегальных иммигрантов: весной 1930 года в Восточный Казахстан переселилось около 150 тысяч жителей Сибири. В телеграмме Молотову и Кагановичу Голощёкин сообщал, что многие из этих самовольцев должны классифицироваться как «кулаки» или «подкулачники». Ещё большее беспокойство вызывало то, что многие из этих новоприбывших стали селиться у границы с Китаем и установили деловые связи с зарубежьем, в том числе отмывая деньги белогвардейских офицеров, живших в Западном Китае (в одном случае речь шла об огромной сумме — «2000 рублей золотом и 10.000 рублей дензнаками»). Голощёкин сообщал, что руководство округов начало выселять самовольцев из приграничных районов Казахстана, но присутствие этих поселенцев по-прежнему создаёт «сильные осложнения» для партийной работы[700].
На протяжении 1930 и 1931 годов советская власть с трудом удерживала контроль над восточной границей республики. Повстанцы, многие из которых имели на руках оружие, оставленное белогвардейцами в годы Гражданской войны, перебрались в Синьцзян, чтобы перегруппироваться и вновь вторгнуться в Казахстан. Пограничные чиновники в отчаянии писали, что никакие усилия не помогут перекрыть границу. Начались открытые бои: пограничники и партийные активисты выслеживали и убивали всех, не делая различий между вооружёнными повстанцами и беззащитными беженцами. Группы беглецов, за которыми следовали пограничники, насчитывали по 400 человек и больше, и доклады агентов ОГПУ документировали насилие, происходившее чуть ли не каждый день. В ходе кровавых столкновений, ставших почти неизбежными, некоторых эмигрантов убивали, других брали в плен, а многие скрывались в горах. Партийные активисты захватили сотни лошадей, огромное число ружей, патронов и сабель[701].
Обнаружив, что дорога в Синьцзян преграждена, беглецы из Казахстана часто двигались на юг, в Киргизию, надеясь пересечь границу там. Киргизское руководство было в смятении, обнаружив на своей территории тысячи мигрантов, чьё присутствие грозило нарушить политический баланс в республике. Высшие чины Киргизии начали писать гневные послания Голощёкину, утверждая, что мигранты из Казахстана «распространяют среди киргизского населения контрреволюционные слухи о голоде… и усиливают эмиграционные настроения[, агитируя] за уход населения в пределы Китая»[702]. С точки зрения киргизских властей, ужасающее экономическое положение Казахстана и неспособность правительства республики контролировать собственную границу с Китаем стали угрозой стабильности и безопасности всей советской Средней Азии.
Хотя Голощёкин и другие высшие руководители Казахстана были прекрасно осведомлены о том, что в Казахстане голодают десятки тысяч людей, они продолжали называть насилие против эмигрантов средством защиты революции, тактикой, необходимой, чтобы остановить мятежников и восстановить порядок[703]. Впрочем, сотрудники ОГПУ, располагавшиеся в Кульдже, с китайской стороны границы, рассказывали в 1931 году, что даже «самые беспощадные мероприятия» не смогли остановить бегство через границу:
Никакие суровые меры борьбы пограничников с переходом границы не дали реальных результатов в смысле сокращения беженского потока. Мероприятия борьбы были самые беспощадные: в течение года по границе с Илийским округом было убито более 1000 человек, намеревающихся перейти нелегально на китайскую территорию… В истёкшем году в связи с массовой укочевкой усилилось бандитское движение. Оно преимущественно формировалось на китайской территории, главным образом из беженцев СССР, хорошо знакомых с пограничной полосой. Эти же беженцы ведут усиленную агитацию за укочевку и, с другой стороны, делают нападения на мирных жителей пограничной полосы