В докладах агентов ОГПУ бегство представлялось тесно связанным с восстаниями, и его искоренение становилось важнейшим шагом в борьбе с повстанцами в пограничных районах. Мятежники, как считалось, придерживались «националистических» целей, будучи в том числе связаны с Алаш-Ордой. Одним из центров Алаш-Орды некогда являлся Семипалатинск, и бывших алашординцев подозревали в том, что они имеют отношение к контрреволюционным ячейкам, находящимся по ту сторону границы[705].
Рассказы об отдельных пограничных инцидентах, например о Каратальском деле, описанном в начале главы, показывают, как выглядело применение силы с целью остановить эмиграцию. И хотя алма-атинские чиновники начали расследование Каратальского дела, вопрос о том, кто отдал приказ и осуществил нападение на сорок семей — пограничники, чрезмерно ревностные колхозники или кто-то ещё, — оставался неясным до самого конца расследования. Возможно, нет ничего удивительного в том, что виновники Каратальского дела стали известны не сразу, и всё же расследование, проведённое Наркоматом Рабоче-крестьянской инспекции, поражает своей медленностью и вялостью. Вместе с тем партия, для вида искавшая виновных в расстрелах, использовала это расследование, чтобы наблюдать за деятельностью влиятельных лиц и членов их семей по ту сторону границы. Главный следователь в своём докладе скрупулёзно отметил, что в то время, как стреляли в другие семьи, несколько родственников могущественного родового вождя Сейд-Ахмета Мухамеда бежали в Китай[706].
Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции начал своё расследование 24 января 1931 года, когда с октябрьского расстрела прошло более трёх месяцев[707]. Представитель наркомата, подписывавшийся просто «Панчехин», получил от районных чиновников несколько противоречащих друг другу отчётов и заявил, что некоторые уполномоченные ОГПУ в Каратальском районе (в конце 1930 года, после изменения административных границ, он стал Талды-Курганским районом) сознательно мешали серьёзному расследованию. Многие местные руководители, опрошенные Панчехиным, утверждали, что полноценного расследования не было из-за родовых и байских связей, поскольку партийные активисты стремились прикрыть людей из своего рода. Более того, как обнаружил Панчехин, тела убитых всё ещё лежали у границы и гнили в зимнем снегу; районные чиновники сочли предложение осмотреть трупы «бесцельным». Они считали, что вместо этого следует продолжать работу с беднотой. Каратальское дело обсуждалось и в особой докладной записке, отправленной в крайком и посвящённой изменению границ районов, но и она не содержала каких-либо ясных выводов[708].
Некоторые чиновники Каратальского района, опрошенные в ходе расследования, проводимого Наркоматом Рабоче-крестьянской инспекции, утверждали, что семьи были вооружены и потому стрелять в них было «правильно». Но другие задавались вопросом, а имелось ли вообще у беглецов оружие, и считали, что нереалистичные требования по хлебозаготовкам, внедряемые чрезмерно агрессивными районными руководителями, обездолили множество семей разных национальностей и не оставили им другого выбора, кроме как бежать. Одни считали пострадавших вооружённой группой, другие — беженцами. Каратальское дело показывает, что советские руководители с готовностью закрывали глаза на насилие и, когда это было им удобно, игнорировали вполне реальные различия между мятежниками и беженцами. Однако спор о том, какое определение применять к жертвам расстрела в Каратальском районе, имел отношение не только к внутренним, но и к зарубежным делам советского государства.
Дипломатическая перепалка
Тем временем советские руководители были чрезвычайно встревожены событиями, происходившими в Китае. Между 1928 и 1933 годами, когда шло массовое переселение из Казахстана в Синьцзян, в Китае тоже царил беспорядок, и СССР периодически разрывал, а затем опять возобновлял дипломатические отношения со своим соседом[709]. В сентябре 1931 года императорская Япония оккупировала Маньчжурию, а в Синьцзяне продолжали править военные власти. Советское руководство с трудом контролировало свою сторону границы, но и с китайской стороны дело обстояло не лучше. В Москве боялись, что Китайское государство не способно контролировать собственные границы. Это означало, что остановить поток мигрантов, устремлявшихся в восточном направлении, можно только силой.
Свои контакты в Синьцзяне были и у других держав — у Англии и Японии. Опасаясь вмешательства англичан или японцев, советские руководители с ужасом думали о прозрачной границе длиной 1700 километров. В годы правления Шэн Шицая и Англия, и Япония стремились распространить своё влияние на Синьцзян, и регион прославился «убийствами, интригами, разведкой и контрразведкой»[710]. Тюркские повстанцы Синьцзяна искали военной поддержки со стороны Японии, и в 1933 году несколько японских генералов оказались замешаны в заговоре по установлению во Внутренней Азии (включавшей Синьцзян) марионеточного режима[711]. Немалое беспокойство вызывало и английское влияние. Уже в конце XIX века англичане размещали агентов в Кашгаре, используя Индию как базу для разведывательных действий. При советской власти ничего не изменилось: из Британской Индии по-прежнему было удобно следить за Синьцзяном и советской Средней Азией.
Советское руководство испытывало сильнейшую паранойю в связи с беспорядками в Синьцзяне и все больше утверждалось во мнении, что люди, переходившие границу, были не беженцами, а мятежниками. Доклады сотрудников ОГПУ, отправленные в январе 1931 года Льву Карахану, советскому послу в Китае и заместителю наркома иностранных дел, подробно описывали воображаемые повстанческие организации вблизи границы: «Банды эти были тщательно организованы. Имели своих организаторов, связаны были с отдельными лицами из низовой администрации… Вели агитацию за уход в Китай среди жителей советской пограничной зоны, обещая содействие уходу и устройству их на китайской территории»[712].
К марту 1931 года, за несколько месяцев до японского вторжения в Маньчжурию, страх перед иностранными агентами в Казахстане достиг верхнего слоя партийной бюрократии. Голощёкин и Элиава, заместитель наркома внешней торговли, предупреждали Сталина и Молотова, что дипломатическое и торговое представительства СССР в Синьцзяне, «засоренные чуждым разложившимся элементом» и «переплетённые с русскими белогвардейцами», помогают китайскому правительству организовать бегство из Казахстана. Немало вражеских агентов, считали Голощёкин и Элиава, находится и в рядах советских пограничников на китайско-казахстанской границе. Причём за вмешательством в дела Казахстана стоит не только Китай: «По имеющимся сведениям, Нанкин в последний период усиливает нажим на Синьцьзянскую провинцию, все более подчиняя её своему влиянию, а стоящие за спиной Нанкина англичане проявляют большой политический и торговый интерес к Синьцьзяну»[713]. Доклад Элиавы и Голощёкина показывает, что советское руководство пристально следило за событиями в Синьцзяне. Попытки нанкинского правительства установить более плотный контроль над провинцией, означавший проникновение туда англичан, воспринимались как вмешательство во внутренние дела СССР.
Возвращение к тематике Большой игры привело к тому, что советскому руководству начали повсюду мерещиться двойные агенты и иностранные шпионы. После тревоги, связанной с «агентами», которые, как сообщалось, вели тайные переговоры с китайским консульством в Алма-Ате, было приказано пользоваться каналами ОГПУ для всей официальной корреспонденции[714]. В «Казакстанской правде», главной русскоязычной газете республики, звучали опасения, что англичане или даже японцы строят планы вторжения в Советский Союз через Синьцзян[715]. Проницаемость границы приводила советское руководство в ужас, и за каждым пограничным инцидентом ему виделась работа иностранных эмиссаров.
Дипломатическая переписка 1930 и 1931 годов между китайскими чиновниками Илийской долины и консульством СССР в Кульдже показывает, как страхи советского руководства перед восстаниями и иностранным вмешательством привели к международному конфликту. В 1930 году, когда поток беженцев из Казахстана начал истощать ресурсы Китая, судьба беженцев и безопасность китайско-казахстанской границы стали предметом острой дискуссии между советским консульством и китайскими дипломатами. Иммигранты продолжали прибывать, и китайцы сообщали, что из-за катастрофического положения Казахстана число беженцев чрезмерно велико — настолько, что эффективно охранять границы Синьцзяна просто невозможно. Беглецы-казахи, стараясь миновать советских пограничников, выбирали «разные мелкие тропинки», которые сложно было контролировать, или по нескольку недель держали под наблюдением высокогорные базовые лагеря, следя за пограничными патрулями, а когда патруль проходил дальше, пересекали границу[716].
Китайские дипломаты направили в советское консульство в Кульдже целый ряд гневных писем, обвиняя СССР в нарушении порядка и безопасности в регионе. Советские пограничники в Казахстане, будучи не способны остановить поток беженцев или преградить путь контрреволюционной угрозе из-за границы, начали осуществлять вооружённые рейды на китайскую территорию, где, согласно китайским докладам, они прибегали к «жесточайшим мерам», расстреливая беженцев, конфискуя скот и грабя трупы. Одна кровавая схватка произошла после того, как советские пограничники перешли в Синьцзян, преследуя отряд из 200–300 человек