[731]. Вместе с голодом по степи распространились такие болезни, как тиф, оспа, холера и туберкулёз, и сравнительная недоразвитость региона увеличила масштабы бедствия. Чтобы поесть, голодные люди убивали последних животных, и численность скота в республике продолжала стремительно сокращаться, ставя под вопрос статус Казахстана как главного поставщика мяса для Москвы и Ленинграда. Животных теперь не хватало и для обработки полей, поэтому колхозники были вынуждены засеивать поля вручную, а чиновники начали покупать скот в Китае. Козлом отпущения за срыв мясо- и хлебозаготовок стал Голощёкин: в разгар кризиса его сняли с должности и заменили на армянина Левона Мирзояна.
На первых порах язык советской национальной политики играл свою роль в войне против кочевого образа жизни, поскольку московское руководство объявляло искоренение номадизма благотворным для национального развития казахов в Советском Союзе и для хозяйственного развития Казахстана. Но поток беженцев в соседние советские республики ярко продемонстрировал противоречие между советской политикой национального строительства и советской сельскохозяйственной политикой. Желание местных жителей изгнать из своих республик «иностранных» казахов приводило к яростным столкновениям, а чиновники этих республик протестовали, заявляя, что предложения поселить казахов там, куда они бежали, противоречат «национальным» правам данных республик. Если национальное размежевание 1924 года привело к институционализации связи между национальностью и территорией, то кризис беженцев способствовал закреплению этой концепции на местном уровне[732]. Однако он же продемонстрировал, что дискурс национальности — могучее орудие и Москва не всегда в силах его контролировать. В 1934 году голод наконец закончился — благодаря тому, что республиканские чиновники приложили усилия для восстановления стад, для борьбы с распространением эпидемий, а также для решения вопроса беженцев. Но даже выжившие в этой катастрофе ещё долго и мучительно вспоминали её.
Кризис беженцев
Осенью 1931 года экономика Казахстана была в руинах. Численность скота продолжала стремительно падать. ЦК, запоздало признав размах бедствия, учредил комиссию для изучения вопроса, которую возглавил Алексей Киселёв, секретарь ЦИК РСФСР, в 1928 году расследовавший Семипалатинское дело. Комиссия выяснила, что за два начальных года первой пятилетки Казахстан потерял ошеломительные 28.7 миллиона голов скота, почти 70% всех своих стад. Пытаясь снять ответственность с московского руководства, комиссия заключила, что в этих потерях в большой степени виновны казахи, продававшие и резавшие свой скот (с точки зрения комиссии, это было его «разбазариванием»), а также что сыграли роль ошибки местного руководства[733]. С учётом экстренности и неотложности проблем, предложения комиссии Киселёва явно не были адекватными: рекомендовалось создать ещё одну комиссию, которая, объехав весь Казахстан, представит ЦК свои рекомендации[734].
В самой республике чиновникам пришлось иметь дело с другой проблемой, которая, впрочем, была тесно связана со стремительным снижением численности скота, — с проблемой бегства населения. Как показала предыдущая глава, в 1928 году, с кампанией по конфискации, началась первая волна бегства, направленная в основном в сторону Китая. К концу 1931 года, когда голод усилился, казахи все чаще стали бежать в другие регионы Советского Союза, и это бегство становилось все более отчаянным. На первых порах большинство казахов бежали на север, в РСФСР, главным образом в Западную Сибирь и в Среднее Поволжье — регионы, игравшие важную роль для путей сезонной миграции некоторых казахов Среднего жуза. Но голод делался практически всеобщим, и многие беженцы стали уходить на юг — в южные области Казахстана, в Узбекистан, Киргизию и Туркмению. Переживший голод Дуйсен Асанбаев, с которым мы встретились в начале главы, вспоминал бесчисленных арқа қазақтар, или казахов из Центрального и Северо-Восточного Казахстана, заполонивших южные области республики, где Дуйсен жил со своей семьёй[735]. Некоторые устремились по знакомым дорогам, освоенным во время предыдущего голода, — в частности, в Ташкент, куда стекались голодающие беженцы в годы Гражданской войны. Даметкен Шотбаева, пережившая голод, вспоминала, что по обочинам дорог, ведущих в Ташкент, лежали трупы казахов, не дошедших до города[736]. Другие продолжали спасаться бегством в Китай и, гораздо реже, в более далёкие иностранные государства — Иран и Афганистан.
На первых порах некоторые беженцы брали с собой скот и семейное имущество. Но к зиме 1931/1932 года большинство беглецов не имели уже ничего, и в источниках подчёркивается их нужда и обездоленность. Один из чиновников Западно-Сибирского края писал: «Как общее правило, казахи идут значительными группами, плохо для наших условий одеты, без каких-либо продовольственных запасов»[737]. В другой части того же края заведующая районным женсектором отметила: «Эти казахи целыми днями бродят из двора во двор, просят подаяния, но им не дают и гонят и даже не пускают обогреться, потому что они все обмёрзли, вши, полуголые, еле-еле живые»[738]. Полное обнищание беженцев, уходивших на юг, начнётся позже, однако к зиме 1932/1933 года их уже описывали подобным же образом. Сейткали Мендешев, вернувшийся из московского изгнания и ставший во главе республиканского Наркомата просвещения, писал: «Они превратились в неорганизованную, голую, голодную, нищенствующую, в буквальном смысле этого слова, массу. Они стихийно двигались по всем районам Кара-Калпакии, покрывая пути своего движения свежими могилами, а часто и трупами»[739].
В поисках еды беженцы стремились в города, на железнодорожные станции и на строительство промышленных объектов. Пять спецпереселенцев, живших в Павлодаре, писали в Президиум ЦИК: «Из районов голод гонит в Павлодар все новых и новых голодающих. Обессиленные люди тянутся по всем дорогам и гибнут в пути»[740]. Как сообщал представитель отдела цветных металлов, на Балхашских медных рудниках сотни беженцев толпились у рабочей столовой, сражаясь со спекулянтами и торговцами в надежде получить продовольственные карточки[741]. Ужасные сцены можно было увидеть из окна поезда: Камил Икрамов вспоминал, как, путешествуя со своим отцом, Акмалем Икрамовым, первым секретарём ЦК КП(б) Узбекистана в 1929–1937 годах, он увидел на станции Казалинск «скелеты, живые скелеты с маленькими детскими скелетиками на руках»[742].
Беженцы селились на железнодорожных станциях, в покинутых зданиях, в церквях. Если они не могли найти укрытия, то жили под открытым небом. Виктор Серж, революционер, проживший часть 1930-х годов в изгнании в Оренбурге, в Средне-Волжском крае, вспоминал: «В развалинах церквей, на заброшенных папертях, на краю степи, в предгорьях Урала видели мы лежавшие вповалку, медленно умиравшие от голода семьи киргизов [казахов]»[743]. Нехватка водоснабжения и отсутствие канализации превратили лагеря беженцев в питательную среду для болезней. Распространились тиф, оспа, туберкулёз и холера. С приходом зимы беженцы стали умирать от холода. Чиновник Западно-Сибирского края писал: «Сообщаю, что в нашем Ключевском районе положение с каждым днём всё ухудшается, переходит в сплошной кошмарный ужас… бродят женщины-казашки с маленькими ребятишками на руках, и они, ребятишки, уже мёрзлые, и сами женщины пухлые от голода»[744].
По мере усиления кризиса беженцев усилилась и партийная риторика о необходимости быстрого оседания казахов на землю. Тайная резолюция крайкома и Совнаркома республики, принятая в декабре 1931 года, ставила цель посадить на землю всех казахов к концу 1932 года — гораздо быстрее, чем предусматривалось прежними планами[745]. Снова стал широко использоваться лозунг «оседания на базе сплошной коллективизации», который подчёркивал, что повышенная скорость необходима, чтобы «помочь» казахам «догнать» более развитые народы, и противоречил постановлению Политбюро от февраля 1930 года, требовавшему «осторожности» при проведении коллективизации в «экономически отсталых национальных районах». Идея всеобщего оседания на землю к концу 1932 года, оседания, при котором, как обещали планировщики, новое оседлое население будет обеспечено «европейского типа строениями» и соответствующими культурными учреждениями, была абсолютной утопией[746]. Проект плановой седентаризации, принятый в 1930 году, не сработал из-за бюрократических распрей и недостатка финансов. Но вся ответственность за неспособность партии посадить казахов на землю была возложена на откочевщиков — население, по определению находившееся в движении, — и более жёсткая линия партии в отношении оседания кочевников на землю позволяла использовать насилие против всех, кто этой линии не соответствовал.
Администраторы всех мастей видели в появлении откочевщиков знак обострения классовой войны. Газетные статьи рекомендовали «тщательную очистку рядов откочевщиков от классово чуждых элементов и их агентов» и советовали властям «зорче держать партийный глаз»