[789]. Путешествовать по Степи стало опасно для жизни как из-за бандитов, так и из-за эпидемий. Кокен Бельгибаев (Көкен Белгiбаев), переживший голод, вспоминал, как его друг Молдакаш (Молдақаш) надеялся вернуться в аул, чтобы спасти своих родственников, но в конечном счёте решил, что добираться до аула будет слишком опасно[790].
Некоторые пытались в меру своих сил помочь голодающим. Переживший голод Зейтин Акишев, с которым мы уже встречались в этой главе, вспоминал, как некоторые партийные деятели с огромным риском для себя отправлялись в Степь, находили брошенных детей и привозили их в детские дома[791]. Семнадцатилетняя Татьяна Невадовская, дочь сосланного в Казахстан профессора Гавриила Невадовского, записала в дневнике, что носила голодающим воду и еду[792]. Но по мере того как города заполнялись мёртвыми и умирающими, многие люди начали черстветь душой. Голодающие казахи стали привычным зрелищем, а их смерти в убогих лачугах или прямо на улицах города уже никого не удивляли. Один чиновник Западно-Сибирского края писал: «Группы казахов представляют собой ужасающий вид. Как отдельный пример сообщаем следующий факт: на ст[анции] Славгород на вокзале в течение трёх суток валялся труп умершего казаха, и на это никто не обращал внимания»[793]. Виктор Серж вспоминал, что в Оренбурге «мимо лежавших на солнцепёке, на пустырях то ли живых, то ли мёртвых киргизов [казахов] народ проходил, не глядя: что жалкая, торопливая беднота, что чиновники, военные и их буржуазного вида дамы, короче, те, кого мы называли «8% довольных жизнью»»[794].
Жизнь людей преобразил страх. Вера Рихтер в юности путешествовала по Степи со своим отцом, Владимиром Рихтером, сосланным эсером. Когда они остановились на ночлег, Вера вышла из жилища посмотреть на верблюдов, за которыми ухаживали местные казахи, и закричала, когда верблюд напугал её. Мать Веры бросилась во двор. Вера вспоминала: «Руки у неё вздрагивали, когда она взяла меня за плечи и повела в жильё… Позже уже я поняла их ужас: они подумали, что меня поймали и рвут голодающие»[795]. Многие люди испытывали подобные эмоции. «Население посёлка, в котором мы остановились, не голодало само (во всяком случае те, в чьих домах разместился обоз), но боялись и голода, и голодающих… Они тщательно запирали свои дома и запирались сами, были молчаливы, угрюмы, недоброжелательны»[796].
Широко ходившие слухи о «каннибализме убийц», то есть об убийстве людей ради их мяса, тревожили многих людей, в первую очередь родителей, боявшихся, что голодающие украдут их детей. В Западной Сибири и Среднем Поволжье рассказывали, что откочевщики едят русских детей[797]. Свидетели голода описывали отдельные случаи убийств с целью каннибализма. В частности, в Шуском районе, в месте, где голодающим выдавали еду, чиновница по фамилии Данеман упоминала, что видела, как беженец взрезал живот умирающего беженца, достал оттуда печень и дал её другому голодающему, который съел её сырой[798]. Другие источники свидетельствуют о том, что являлось, по всей видимости, «каннибализмом выживших», или поеданием трупов[799]. В феврале 1933 года сотрудники ОГПУ задержали в Аулие-Ата женщину, продающую человеческое мясо. Доктор, произведя осмотр, сделал вывод, что это мясо ребёнка шести-семи лет[800]. Халим Ахмедов, переживший голод, вспоминал свои встречи с людьми, варившими человеческое мясо[801].
Многие, чтобы выжить, стали потреблять суррогатную пищу. Люди, пережившие голод, вспоминали, как они ели грызунов и дикие травы, как шли через поля в поисках масақ — остатков урожая[802]. Другие вспоминали, как отказывались есть грызунов, поскольку это противоречит исламу[803]. В Шуском районе, по свидетельству той же Данеман, голодающие стали собирать колючки местного растения джигима (лох узколистный, Elaeagnus angustifolia). Целый день уходил на то, чтобы собрать достаточно колючек на одну лепёшку, и те, кто ел подобный хлеб, испытывали страшную боль в желудке[804]. Другие доедали кожи от своих подстилок, сделанных из шкур животных. По описанию Данеман, подстилку держали над огнём, сжигая шерсть, а затем жевали кожу. Некоторые ели коровью или лошадиную кожу, но это были «главным образом дети и совсем умирающие» — такой пищи было мало и на всех не хватало[805].
Число беспризорных детей выросло многократно: по данным партии, в начале 1932 года в республике было 20.700 беспризорников, а в начале 1933 года их число достигло 71 тысячи[806]. Большинство очевидцев признавали, что эти цифры, скорее всего, сильно занижены. В 1932 году чиновники республиканской детской комиссии сообщали, что только у угольных рудников Караганды собралось 1700 голодающих детей[807]. В Павлодаре, как сообщили пятеро ссыльных, детские дома оказались настолько переполнены, что перестали принимать новых детей: «По городу ежедневно встречаются десятками покинутые, замерзающие, истощённые, опухшие от голода дети всех возрастов. Обычный ответ их: «Отец умер, мать умерла, дома нет, хлеба нет»»[808].
Иногда эти беспризорники действительно были сиротами. Сэден Малимулы, с которым мы встретились на первой странице этой главы, оказался в детском доме после смерти матери[809]. Но многие семьи бросали своих детей — потому, что такова была их душераздирающая стратегия выживания[810]. Количество ртов в этих семьях было слишком велико, и родители оказывались перед тяжелейшим выбором: какого ребёнка взять с собой, а какого бросить[811]. Другие, возможно, верили, что в детском доме у ребёнка будет больше шансов выжить, чем если он останется с родителями. Впрочем, неясно, так ли оно было на самом деле: в Павлодаре один из приютов, в котором оказывались голодающие дети, «вернее должен быть назван моргом», как выразился один из ссыльных. Пол приюта был устлан телами умерших детей, которые никто не убирал[812]. В Кзыл-Ординском районе на юге республики в первые несколько месяцев 1933 года уровень смертности в детских домах составил 60%[813]. Виктор Серж вспоминал, как пытался вручить ребёнка в Оренбурге милиционерам, чтобы они отвели его в детский дом, но те не согласились: «Да они от таких отказываются, потому что сами подыхают с голода!»[814]
Одной из самых неотложных проблем стало погребение мёртвых. Данеман рассказывала, что на пути в деревню Гуляевку видела трупы, которые «валялись» по дорогам или в кустах саксаула на обочинах дорог[815]. В деревне Уштобе чиновник транспортного отделения сообщал, что трупами усеяны дороги и заполнены канавы вдоль железнодорожных путей. Жители деревни уже не имели сил рыть новые могилы, и каждая яма в деревне давно была заполнена трупами, припорошенными снегом[816]. В городах и других населённых пунктах необходимость убирать трупы стала важнейшей проблемой. Повсюду распространилась вонь от непогребённых тел, и, как следствие, возник широкий спектр болезней — от холеры до тифа. Пережившие голод часто вспоминают арбу (запряжённую лошадьми повозку), собиравшую трупы с городских улиц[817]. Затем эти трупы сбрасывались в места массового захоронения на окраинах городов. Видеть своих близких погребёнными таким образом было настоящим мучением: эти массовые захоронения нарушали исламскую традицию, требующую, чтобы лица мертвецов были обёрнуты тканью, а тела повёрнуты лицом к Мекке[818].
Какие факторы определяли, выживет человек или умрёт? Членство в партии не гарантировало выживания. Описывая ужасающую ситуацию на пункте выдачи еды беженцам в Гуляевке, где «ноги трупа лежали на лице живого», Данеман писала: «Среди возвращенцев были и члены партии, и комсомольцы. Мне председатель сельсовета Белоусов сказал, что даже показывали ему свои партийные билеты. И они тоже умирали вместе со всеми»[819]. Впрочем, многим связь с государственными структурами помогла выжить. Зейтин Акишев в годы голода стал школьным учителем в Семипалатинске, и это обеспечило ему, как он вспоминал, постоянный рацион проса от государства[820]. Те, кто работал на промышленных стройках — угольных шахтах Караганды или медных шахтах Балхаша, по-видимому, имели куда лучшие шансы на выживание. Это подтверждают и партийные документы: когда летом 1932 года положение в республике в очередной раз ухудшилось, чиновники Наркомата тяжёлой промышленности СССР потребовали, чтобы поставки мяса, хлеба и других товаров в «отдалённые районы» республики были прекращены — и перенаправлены в такие промышленные пункты, как Балхаш