Мама не обращает на меня внимания. Может, мое замечание не совсем нормальное. На середине проулка мама останавливается:
– Ох, ну надо же!
В кирпичной стене виднеется черная железная дверь. И правда маленькая. Во мне четыре фута одиннадцать дюймов росту, а дверь вровень с моими глазами. Толстяку в нее не протиснуться. На двери нет ни ручки, ни замочной скважины, ни щелей в дверном косяке. Она черная-черная, как пустота, как провалы между звездами.
– И как мы ее пропустили? – говорит мама. – Тоже мне, бойскаут.
– Я больше не бойскаут, – напоминаю я.
Мистер Муди, глава скаутского отряда, велел мне валить куда подальше, я и свалил. А потом бригада спасателей Сноудонии{7} меня два дня искала. В новостях показывали, и все такое. Все почему-то очень рассердились, но я ведь просто делал что сказано.
Мама толкает дверь – не открывается.
– И как эту проклятую дверь открыть? Может, постучать?
Дверь притягивает мою ладонь. Поверхность теплая.
Дверь распахивается внутрь, петли визжат, как тормоза…
…и перед нами сад – жужжащий летний сад. Там растут розы, зубатые подсолнухи, россыпи маков, кустики наперстянки и еще какие-то цветы, названий которых я не знаю. Там есть каменная горка и пруд, повсюду снуют пчелы и порхают бабочки. Потрясающе.
– Великолепно! – говорит мама.
Слейд-хаус стоит на вершине холма – старый, приземистый, суровый, серый и наполовину облепленный огневым плющом, совершенно непохожий на дома вдоль Вествуд-роуд и Крэнбери-авеню. Если бы он принадлежал Национальному обществу охраны исторических памятников, то его посещение стоило бы два фунта, а детям до шестнадцати – семьдесят пять пенсов. Мы с мамой проходим в черную железную дверь, ее закрывает ветер, будто дворецкий-невидимка, порывы подталкивают нас в сад, вдоль стены.
– У Грэйеров наверняка садовник есть, – говорит мама. – И не один.
Валиум наконец-то подействовал. Красные тона становятся глубже, синие – яснее, зеленые – влажнее, а белые делаются прозрачными, как папиросная бумага. Я хочу спросить маму, как такой огромный дом и сад умещаются в пространство между проулком Слейд и Крэнбери-авеню, но вопрос проваливается в глубокий бездонный колодец, и я забываю, что забыл.
– Вы, должно быть, миссис Бишоп с сыном, – произносит невидимый мальчик.
Мама отшатывается, совсем как я от тявки, а мое изумление смягчает валиум.
– Я тут, наверху, – слышится голос.
Мы с мамой глядим вверх. На стене, футах в пятнадцати от нас, сидит мальчик, мой ровесник. У него волнистые темные волосы, пухлые губы, молочно-белая кожа, джинсы, кеды на босу ногу и белая футболка. Никакого твида и галстуков-бабочек. Мама не говорила, что на музыкальное суаре пригласили моих сверстников. Значит, сейчас начнутся выяснения, кто самый клевый, самый крутой, самый умный… Нормальным мальчишкам это всегда почему-то важно, а такие, как Гэс Ингрем, из-за этого даже дерутся.
– Здравствуй, – говорит мама. – Да, я – миссис Бишоп, а это Нэйтан. Послушай, может быть, ты спустишься? Стена уж очень высокая.
– Приятно познакомиться, Нэйтан, – говорит мальчик.
– Почему? – спрашиваю я подошвы кедов.
Мама шипит что-то про манеры, а мальчик отвечает:
– Потому что. Кстати, меня зовут Иона. Мне поручили вас встретить.
Я не знаю ни одного Ионы. Бордовое имя.
– Иона, ты сын леди Норы? – спрашивает мама.
Иона, поразмыслив, отвечает:
– В общем-то, да.
– То есть… – говорит мама. – Ах да, понятно. А…
– О, Рита, вы нас нашли!
Из решетчатой штуковины, похожей на туннель, увитый лозой с висячими гроздьями белых и лиловых цветов, выходит женщина. Она мамина ровесница, но стройная, не изможденная, одетая в наряд под стать ее саду.
– Мы вчера с вами поговорили, я трубку положила и только тогда сообразила, что со стороны проулка Слейд нас отыскать сложно будет… Надо было, конечно, к парадному подъезду вас отправить, но мне очень хотелось, чтобы вы Слейд-хаус из сада увидели, во всем его великолепии.
– Добрый день, леди Грэйер, – отвечает мама, подражая знатным дамам. – Что вы, мы…
– Прошу вас, Рита, зовите меня Норой – все эти титулы такую скуку навевают. Я вижу, вы уже познакомились с Ионой, нашим местным человеком-пауком.
У леди Грэйер черные, как у Ионы, волосы и рентгеновский взгляд. Я отвожу глаза.
– А этот юноша, должно быть, Нэйтан, – говорит она, пожимая мне руку (пальцы пухлые, но сильные). – Твоя мама мне о тебе рассказывала.
– Приятно познакомиться, Нора, – отвечаю я, как взрослый в фильме.
– Нэйтан! – чересчур громко восклицает мама. – Леди Грэйер тебе пока не предлагала называть ее по имени.
– Ничего страшного, – говорит Нора Грэйер. – Пусть называет.
Яркий день плывет перед глазами.
– Ваше платье очень подходит к саду, – говорю я.
– Какой тонкий комплимент, – говорит леди Грэйер. – Спасибо. Ты тоже прекрасно выглядишь. Галстук-бабочка – изящный аксессуар.
Я высвобождаю руку.
– Нора, а у вас была лунно-серая кошка?
– Была ли у меня кошка? Когда? Недавно или в детстве?
– Сегодня. Она там, в проулке, – показываю я. – У самого угла. Она сдохла.
– Нэйтану свойственна непосредственность, – говорит мама странным, напряженным голосом. – Нора, если это и вправду ваша кошка, позвольте…
– Не волнуйтесь, в Слейд-хаусе кошек уже много лет не держат. Я позвоню нашему дворнику, попрошу, чтобы бедное животное похоронили честь по чести. Очень любезно с твоей стороны, Нэйтан. Доброту ты наверняка от матери унаследовал. Надеюсь, и музыкальный талант тоже.
– Нэйтан недостаточно занимается, – говорит мама.
– По часу в день, – говорю я.
– Лучше бы по два, – резко отвечает мама.
– А еще домашнюю работу делать, – напоминаю я.
– Ну, как известно, одаренность – девять частей потения, – говорит Иона у меня за спиной.
Мама ахает от неожиданности, а я с должным уважением спрашиваю:
– Как тебе удалось так быстро спуститься?
Он постукивает себя по виску:
– Телепортационный контур имплантирован прямо в мозг.
Разумеется, я знаю, что он просто спрыгнул, но ответ мне нравится. Иона выше меня, и все мои ровесники меня выше. На прошлой неделе Гэс Ингрем заявил, что теперь будет звать меня Гадский Гном, а не Пиндюк Жирноморд.
– Неисправимый фантазер, – вздыхает Нора Грэйер. – Рита, надеюсь, вы не обидитесь. Я рассказала Иегуди Менухину о вашем исполнении Дебюсси, и теперь он жаждет с вами познакомиться.
Лицо у мамы принимает ошарашенное выражение, как у героя комикса «Мелочь пузатая».
– Иегуди Менухин у вас в гостях? Сейчас?!
Леди Грэйер равнодушно кивает:
– Да, он вчера концерт давал в Ройял-фестивал-холле, а потом попросил у меня приюта в Слейд-хаусе. Так вы на меня не обижаетесь?
– Я? Обижаюсь? Из-за того, что вы хотите представить меня сэру Иегуди? Просто… просто не верится, что я не сплю.
– Брависсимо! – Леди Грэйер берет маму под руку и ведет к особняку. – Не смущайтесь, Иегуди совсем не страшный, он мягкий и пушистый, как плюшевый медвежонок. А вы, мальчики, – оборачивается она к нам с Ионой, – поиграйте пока на солнышке, нагуляйте аппетит. Миссис Полански эклеров к чаю напекла.
– Нэйтан, съешь сливу. – Иона протягивает мне плод, садится на землю под деревом.
Я усаживаюсь к соседнему дереву.
– Спасибо. – У теплой мякоти чернослива вкус августовского утра. – А правда, что Иегуди Менухин у вас в гостях?
Иона окидывает меня странным взглядом:
– Думаешь, Нора врет?
Я и не подозревал, что маму можно называть по имени. Папа сказал бы, что это новомодное веяние.
– Я не говорил, что она врет. Просто Менухин – всемирно знаменитый скрипач.
Иона выплевывает сливовую косточку в заросли персидских ромашек.
– Даже у всемирно знаменитых скрипачей есть друзья. Тебе сколько лет, Нэйтан? Тринадцать?
– Точно. – Я выплевываю косточку дальше, чем Иона. – А тебе?
– Тоже тринадцать, – отвечает он. – Мой день рождения в октябре.
– А мой – в феврале. – Я старше, хоть и меньше ростом. – А ты в какой школе учишься?
– Я со школой не в ладах, – говорит Иона. – Если так можно выразиться.
Я ничего не понимаю.
– Но дети должны ходить в школу. Так по закону положено.
– С законом я тоже не в ладах. Хочешь еще сливу?
– Спасибо. А как же школьные инспекторы?
Выражение лица Ионы, наверное, называется озадаченным. Миссис Маркони недавно объясняла мне, что такое «озадаченный».
– Какие инспекторы?
Непонятно, почему он этого не знает.
– Ты меня надуваешь, да?
– Зачем мне тебя надувать, – говорит Иона. – Ты же не воздушный шарик.
По-моему, это остроумно, но если бы я такое Гэсу Ингрему заявил, он бы меня на регбийных воротах распял.
– Нет, правда, меня дома учат.
– Ух ты, здóрово! А кто тебя учит? Мама?
– Наш мэтр, – отвечает Иона и смотрит на меня.
У него болючий взгляд, и я отвожу глаза. Мэтр – в приличном обществе так называют учителя.
– А он хороший?
Иона без хвастовства отвечает:
– Чистый гений.
– Ого. Мне прямо завидно, – признаюсь я. – Я школу ненавижу. Ненавижу.
– Да, если не вписаться в систему, жизнь превращается в ад. А твой отец тоже пианист, как мама?
Я с одинаковой силой ненавижу школу и люблю говорить о папе.
– Нет, он в Солсбери живет. Только не в Уилтшире, а в Родезии. Он оттуда родом, из Родезии. Теперь в родезийской армии бойцов обучает. Мальчишки часто про своих родителей байки рассказывают, а я говорю чистую правду: мой папа – снайпер. За сто метров может человеку пулю между глаз всадить. Он мне однажды показывал.
– Он при тебе кому-то пулю между глаз всадил?
– Не кому-то, а манекену. На стрельбище в Олдершоте. У манекена был радужный парик и усики как у Адольфа Гитлера.
В сливовых деревьях воркуют дикие или домашние голуби, по звуку не определишь. И вообще не ясно, это один вид птиц или нет.