ье. Что делать? Присоединиться к Ионе и напасть на врага, о силе и способностях которого мы не имеем ни малейшего представления? Вдруг Маринус нас неспроста спровоцировала? Вдобавок даже если мы победим, то обречем себя на психоэнергетический голод. Или обречь Иону на смерть в безумной надежде на то, что мне самой удастся уцелеть? Пока Иона безрассудно и опрометчиво опустошает свою душу, выжимая из нее последние капли психовольтажа для того, чтобы испепелить Маринус, я не знаю, что делать…
…Маринус стремительнее мысли создала вогнутое поле зеркального щита; оно вздрогнуло и затряслось от удара, зашипела лава, лицо Маринус напряглось от боли, и на мгновение во мне вспыхнула надежда, – может быть, враг недооценил наши силы; но зеркальный щит выдержал напор, распрямился и отбросил перефокусированный черный свет к его истоку. У меня не было времени ни начертать защитный глиф, ни удержать, ни вмешаться. Иона Грэйер прожил больше 42 тысяч дней, а погиб в долю секунды, от элементарного, ученического приема – впрочем, примененного мастером. Я успела мельком заметить обугленную фигуру брата, оплавленные губы и щеки, напрасную попытку защитить глаза; потом он превратился в черные головешки, они осыпались катышками золы, и пепельная туманность в форме человеческого тела расплылась облаком сажи и осела на половицы, затушив несгорающую свечу.
Решение было сделано за меня.
Сквозь веки моего перворожденного тела вижу свет свечи. Слышу тихое шипение и потрескивание воска, плавящегося у основания горящего фитиля. Значит, время протекло в лакуну. Наш операнд умер. Когда я открою глаза, то вместо Ионы, открывающего глаза, увижу Скорбь. Мы со Скорбью обменялись любезностями много лет назад, в Или, после смерти мамы. Бедняжка, выхаркивая сгнившие легкие, на смертном одре завещала мне заботиться об Ионе, защищать его, потому что я – рассудительная и обязательная. Больше века я держала данное матери слово, оберегая брата так, как несчастной Нелли Грэйер и не снилось. Все эти годы Скорбь ко мне не приближалась, пряталась в людской толпе, но сейчас намерена наверстать упущенное время. Я не питаю никаких иллюзий. Душа Ионы отошла во Мрак, его перворожденное тело – слой сажи у меня под ногами и на ниневийском подсвечнике. Скорбь обрушит на меня колоссальную боль, но сейчас, в эти краткие мгновения, среди руин мертвого операнда и жирных зернистых хлопьев, некогда бывших моим братом-близнецом, я осознаю, что способна с необычайным спокойствием оценить сложившуюся ситуацию. Может быть, это спокойствие – вязкая неподвижность отступившего моря перед тем, как на берег с ревом нахлынет огромная, выше гор и шире горизонта, волна цунами, сметая все на своем пути. Как бы то ни было, этим спокойствием надо воспользоваться. Иона рванулся навстречу верной смерти, и я его не остановила; возможно, это доказывает, что моя любовь к жизни сильнее любви к брату. Вдобавок любовь к жизни – хороший союзник в борьбе со Скорбью; если я сейчас поддамся горю, то не выживу. Убийца здесь, рядом со мной, на нашем чердаке. А где ей еще быть? Я недавно слышала, как она встала, постанывая от боли – так ей и надо! – и проскрипела по старым дубовым половицам к свече, будто кошмарный увечный мотылек. Она ждет, чтобы я открыла глаза. Ничего, пусть подождет.
Темнокожее лицо в темноте. Будто охотник, следящий за загнанным зверем, она наблюдает, как я слежу за ней; души соединены зрительными нервами. Маринус-Хоролог, убийца Ионы, принесшая смерть в нашу твердыню. Да, я ее ненавижу. Ненавижу – пустой, незначительный глагол. Ненависть не просто обволакивает душу, но замещает ее; желание изувечить, растерзать, уничтожить и убить эту женщину превращается из чувства в мою суть.
– Я предполагала, что вы с братом вдвоем на меня нападете, – шепчет она похоронным тоном. – Он наверняка надеялся, что вы его поддержите. Почему вы этого не сделали?
Это начало конца.
– Его стратегия была порочна, – хриплю я; горло перворожденного тела пересохло. – Если бы мы проиграли, то оба превратились бы в…
Перевожу взгляд на пепел под ногами, встаю, разминаю затекшие суставы и отступаю на несколько шагов, чтобы оказаться точно напротив Маринус на равном расстоянии от свечи.
– А если бы мы победили, то погибли бы при коллапсе лакуны – время внешнего мира уничтожило бы наши перворожденные тела. Иона с детства отличался неосмотрительностью – наделает глупостей, а потом ждет, что я порядок наведу. Вот только в этот раз не получилось.
Помолчав, Маринус произносит:
– Примите мои соболезнования.
– Мне претят ваши соболезнования, – невыразительно говорю я.
– Да, скорбь больно ранит. У каждого опустошенного вами человека были родные и близкие, которые страдают так же, как вы сейчас. Вот только им некого обвинять, некого ненавидеть. Вам же знакома пословица, мисс Грэйер: «Кто с мечом к нам придет…»{54}
– Давайте без цитат обойдемся. Почему вы меня до сих пор не убили?
Лицо Маринус принимает выражение: «Ах, это очень сложно объяснить».
– Во-первых, последователи Глубинного Течения – не хладнокровные убийцы.
– Да-да, разумеется, сначала надо спровоцировать врага на нападение, а потом утверждать, что вы убили, защищая свою жизнь.
Лицемерка этого не отрицает.
– Во-вторых, я хотела попросить вас об одолжении. – Она указывает на высокое зеркало. – Откройте, пожалуйста, внутреннюю апертуру и выпустите меня отсюда.
Значит, она не всемогуща и не всеведуща. Нет, я не собираюсь объяснять ей, что после смерти операнда апертуру мне не открыть. И подтверждать, что зеркало – это апертура, тоже не собираюсь. Мало ли, вдруг она не знает этого наверняка. Воздух в лакуну не поступает. Представляю себе Маринус, умирающую от удушья, вызванного нехваткой кислорода на чердаке. Умиротворяющее зрелище.
– Ни за что не открою, – отвечаю я.
– Я особо и не надеялась, – признает она. – Хотя это было бы элегантнее запасного плана. Впрочем, он тоже никаких гарантий не дает.
Она подступает к свече, засовывает руку в карман брюк. Я собираю остатки психовольтажа, готовлюсь к защите. Однако она достает не орудие убийства, а смартфон.
– Ближайшая сеть в будущем, в шестидесяти годах отсюда, – напоминаю я. – Сигнала во внешний мир апертура не пропускает. Ах, какая жалость!
Смартфон заливает холодным сиянием темнокожее лицо.
– Я же говорю, никаких гарантий, – замечает она и направляет смартфон на апертуру; смотрит, выжидает, проверяет экран, морщит лоб, чего-то ждет, ждет, обходит свечу и пятно сажи, опускается на корточки у апертуры, изучает поверхность зеркала; снова выжидает, потом прижимает ухо к стеклу, ждет, а потом вздыхает: – И впрямь никаких. – Прячет смартфон в карман. – Я спрятала полкило взрывчатки в кустах у внешней апертуры. Помните, у меня холщовая сумка была? Вы поняли, что чего-то не хватает, когда мы под глицинией проходили, пришлось вас отвлечь. Я надеялась, что взрывом разрушит апертуру, но либо детонатор на сигнал не среагировал, либо ваш операнд слишком прочен.
– Примите мои соболезнования, – произношу я, не скрывая удовлетворения. – А еще одного плана у вас нет? Или доктор Айрис Маринус-Фенби все-таки сегодня умрет?
– Да-да, сейчас, по давней традиции, должна произойти еще одна впечатляющая битва между добром и злом. Однако, поскольку мы вряд ли придем к соглашению, кто из нас олицетворяет добро, а кто зло, а наградой победителю будет медленная смерть от удушья, предлагаю традицию презреть.
Ее неуместное, напускное фиглярство ужасно раздражает.
– Впрочем, для вас смерть – всего лишь краткая пауза.
Она обходит свечу и усаживается на место, отведенное для наших гостей, – прямо напротив апертуры.
– На самом деле все несколько сложнее, но в принципе вы правы, мы возвращаемся. Кто рассказал вам о Глубинном Течении – Эномото или сеид?
– Оба наших наставника о вас знали. А почему вы спрашиваете?
– С дедом Эномото я в прошлой жизни встречалась. Не человек, а злобный демон. Вам бы он понравился.
– Вы запрещаете нам то, чем пользуетесь сами, – говорю я. Голос хрипит и срывается; жажда замучила.
– Вы убиваете ради бессмертия. А мы к нему приговорены.
– Ах, приговорены? Можно подумать, вы с радостью откажетесь от метажизни ради нескольких жалких, убогих десятилетий, отведенных простым смертным.
Отчего я так устала? Наверное, все силы уходят на то, чтобы не поддаваться Скорби. Сажусь в шаге от своего обычного места.
– А почему вы, Хорологи, ведете эту… это… – Нужное слово ускользает, оно арабское, но сейчас широко употребляется в английском. – Этот… джихад против нас?
– Мы защищаем святость жизни, мисс Грэйер. Не нашей собственной, а чужой. Наша цель в том, чтобы и в будущем оберегать жизнь ни в чем не повинных людей, которых вы убили бы ради того, чтобы продлить свое существование. Будущие сестры Тиммс, Гордон Эдмондс, Бишопы – все они уцелеют. В этом и заключается наше призвание. Метажизнь без цели – всего-навсего бессмысленное утоление голода.
Какие еще Бишопы?
– Мы всего лишь хотели… – начинаю я, но голос ослабел, дрожит и срывается. – Мы всего лишь хотели выжить. Это здоровый животный инстинкт…
Маринус презрительно морщится:
– Фу, даже не начинайте. Надоело. Такие, как вы, все время упирают на здоровый инстинкт, закон природы, естественный отбор, мол, кто сильнее, тот и прав… Одно и то же, год из года…
Суставы горят от боли – колени, локти. Раньше такого не было. Что со мной происходит? Наверное, это Маринус виновата. И куда подевался Иона?
– …как стая стервятников…
Женщина продолжает говорить, но мне приходится напрягать слух. А погромче она не может?
– …феодалы, работорговцы, олигархи, неоконсерваторы и такие вот хищники, как вы, подавляют в себе совесть, избавляются от нравственного закона.
Левое запястье ноет. Подношу руку к глазам и в ужасе замираю. Кожа обвисла уродливым рукавом. Ладонь и пальцы… старческие. Подозреваю, что это жуткая иллюзия, нарочно созданная Маринус, чтобы меня запугать. Вглядываюсь – с неподобающим усилием – в апертуру. Оттуда на меня ошарашенно глядит седая старуха.