В подтверждение своих слов он вынул из кармана удостоверение, раскрыл его и просунул в дверной проем. Подержал. Убрал обратно.
Удостоверение, как с ужасом понял Владлен, было или настоящим, или неотличимым от настоящего, – и неизвестно еще, что в его ситуации было хуже.
Бабка моментально успокоилась – людям с удостоверениями, безусловно, можно было доверять. Точнее, только им и было можно.
– Вы там построже с ним! – донеслось из подъезда до ошалевшего Влада. – Наркоман, дебошир! Нерусский! Я давно слежу, готова давать показания и содействовать.
– Мы обратимся по мере необходимости, – сказал округлый. – Повесточку пришлем.
Повесточка Октябрину Алексеевну очевидно смутила, потому что ее кудахтанье стало затихать, а вскоре и завершилось едва слышным хлопком двери этажом ниже.
– Всё, заканчиваем, – мужчина в дубленке прихлопнул ладонями по столешнице. – А то бдительные граждане заебут.
Он поднялся и выглянул в прихожую.
– Че там у тебя? Костик не нарисовался?
– Не пойму, – отозвался пухлый. – Там тихо, как это… Как в гробу.
Бритоголовый вздохнул и посмотрел на Ваху поверх креативного директора.
– Ты первый день замужем, что ли? Делай давай, пусть открывает.
Только сейчас Влад понял, что его вот-вот убьют. Даже не со зла – а просто так, как вьющуюся вокруг надоедливую мошку. Ощущение предопределенности сковало, вымело последние остатки силы воли. В голове закрутилась лихорадочная закольцованная мысль: за что меня? Я же не очень плохой человек. Даже, можно сказать, почти хороший. Я же никому ничего не сделал (Костик, риэлторша, менты). За что меня?! Почему с хорошим человеком происходят такие плохие вещи? За что меня?!
Ваха взял нож.
Влад услышал собственный голос:
– Я открою.
– Конечно, откроешь, – спокойно согласился бритоголовый. – Выебывался больше.
– Мне только, ну, ключ надо взять.
Влад сам не знал, в какую игру он сейчас пытается играть. Какой ключ? Как он собрался открыть намертво замурованную дверь, за которой жил ад? И что делать, если он ее все-таки – откроет? Всё это не имело значения. Важно было отгородиться от неизбежной боли минутой, секундой выигранного у ножа времени. Тянуть время, умолять, упасть на колени, – что угодно, только бы дышать, жить, не видеть частей своего тела на полу съемной квартиры.
Бритоголовый сделал театральный жест в сторону коридора.
Владлен поднялся и, шатаясь от слабости и страха, пошел в свою комнату. За ним даже не присматривали – ну, что он сделает? Из окна, может, выбросится?
Он посмотрел на окно.
Нет, страшно. Он не сможет. А вдруг не насмерть? А вдруг лежать там, в грязи, поломанным?
В кухне у кого-то зазвонил телефон. Заговорили вполголоса, неразличимо.
– Серый, зайди, – донесся будничный голос бритоголового: он как будто приглашал сотрудника в кабинет.
Пухлый, всё еще отиравшийся у запретной двери, затопал в кухню.
– Угу. Угу, – сказал бритоголовый в трубку.
Недолгая тишина. Звук в раздражении брошенного на стол телефона.
– Еще со следкомом нам гемора не хватало, – рыкнул бритоголовый. – Всё, на выход. Ваха, лишенца этого сделай, чтобы не пиздел лишнего. Сережа, иди помоги там.
В эту секунду дверь хозяйской комнаты приоткрылась.
Неслышно.
Едва заметно.
Ольга-Олеся, висевшая над полом, поманила Влада пальцем, покрытым черной жижей.
Не думая; не взвешивая «за» и «против»; не выбирая меньшего из двух кошмарных зол; желая только, чтобы эта безумная ночь поскорее закончилась, – он двумя скачками преодолел разделяющее их расстояние и, не обращая внимания на матерные вопли за спиной, рванул на себя дверь.
Зажмурился.
И шагнул в запретную хозяйскую комнату.
Глаза было открывать страшно, поэтому Влад, боясь дышать, прислушивался к тактильным и звуковым ощущениям – они, по идее, должны были как раз обостриться.
Было так страшно, что он не сразу понял: не чувствуется ничего. Вообще. Ни прикосновения миллиардов паучьих лапок. Ни крика звезд. Ни ползущей по щиколоткам черной жижи.
Стояла тишина. Не просто отсутствие звука, а… Влад, не будучи человеком верующим, считал себя начитанным и достаточно прошаренным в религиозных делах – это часто помогало в общении с экзальтированными эзотеричками из диджитала. Так вот, тишина вокруг была такая, как до первого сказанного Богом слова. «Предвечная», вспомнилось слово из какого-то фэнтези.
Стоять зажмуренным стало как-то тупо – Влад несколько раз глубоко вздохнул, не почувствовал ничего необычного и почти успокоился.
Может, в ад забирали только плохих – а он-то сто процентов был получше многих. Там же за дверью тоже не дураки сидят!
Он неожиданно хмыкнул от собственной мысли.
Решился.
Открыл глаза.
Зашелся криком.
Кричал.
Кричал.
И кричал.
Пока не забарабанило в ушах, а растерзанное горло не начало издавать только сиплый вой.
Он кричал и после этого.
Вскоре Влад понял, что не может умереть, даже если очень сильно этого захочет.
Насчет «вскоре», правда, были сомнения – времени в аду не существовало. Над головой висела желтоватая взвесь облаков, за которой не угадывалось светила (зато за ними иногда двигались сущности, продавливающие своими кошмарными телами мембрану между реальностями, словно заглядывая за кружевную занавеску), не было дня и ночи, был только предвечерний сумрак.
Это был покинутый ад.
Открыв глаза несколько дней (недель? лет?) назад, Влад понял, что был всё же не настолько хорошим человеком, как он о себе думал. Не оборачиваясь, он отпрыгнул назад, надеясь ввалиться обратно в квартиру (к вот-вот готовым его убить отморозкам), но споткнулся и покатился по гальке.
Двери больше не было.
Галька была человеческими зубами. Неровными, неодинакового размера, здоровыми, гнилыми, необъяснимо большими, неуютно маленькими (детскими).
Влад заставил себя успокоиться, когда понял, что покинутый ад впитывает его истерику: сущности за облаками прижимаются к реальности плотнее и вздрагивают от нетерпения.
Он пошел к горизонту – там, вдалеке, виднелось что-то, похожее на столб или тотем. Никаких других ориентиров в аду не было.
Домашние тапки, в которых он вывалился из реальности, истрепались о зубы и развалились на части; каждый шаг босыми ступнями отдавался болью, но царапины моментально заживали. Рана на месте отрезанного пальца затянулась на глазах, превратившись в аккуратный розовый обрубок.
Влад вспомнил, как тонущая в пауках риэлторша пыталась прокусить себе запястье, и мотнул головой. Нет! Он найдет выход. Он справится! Мысли о самоубийстве, а уж тем более попытки самоубийства были уделом слабаков – в этом он всегда был твердо уверен. В конце концов, он, кажется, еще легко отделался: мало ли, кто жил в… этом месте (аду) до его появления.
Кто именно в нем жил, он узнал, добравшись до статуи.
Статуя ветвилась, распадалась на отростки, порождающие другие отростки, – всё это шевелилось на несуществующем ветру. Фигура была, насколько понял Влад, гуманоидной, но размазанной, стертой. Место, где должно было быть лицо, прикрывала дырчатая каменная вуаль.
К этому моменту Влад давно уже понял, что не устает и не может больше спать: иногда он закрывал глаза в детской надежде, что кошмар закончится, и он придет в себя в злосчастной квартире на Мосфильмовской. А лучше – еще раньше, в родительском доме в частном секторе Нижнего; по правде говоря, ничего хорошего из переезда в Москву не получилось.
Когда он открывал глаза, кошмар был на месте.
Он сел у подножия статуи и потер лицо ладонями.
Почувствовал присутствие.
В ужасе закрутил головой.
Каменная вуаль статуи отодвинулась.
При виде того, что выглядывало из-под нее, Влад впился зубами в собственное левое запястье.
Умереть не получилось ни тогда, ни позже – вскоре Владлен устал считать попытки закончить собственную жизнь.
Не получилось, когда он дошел до руин мегаполиса, словно провалившегося в костяную пустыню из какого-то другого, некошмарного места.
Не получилось, когда он забрался на шпиль изъеденной пустыми норами и покрытой шевелящейся плесенью гостиницы «Украина» и бросился вниз.
Не получилось, когда он увидел другую ветвящуюся статую – и окружающее ее поле с остатками человеческих жертвоприношений (километры и километры и километры костей).
Не получилось, когда он решил, что выработал своего рода иммунитет к кошмарам – и добрался до леса статуй. Они были самыми обычными, как из не очень ухоженного пионерского лагеря: гипсовые, некогда белые, потрескавшиеся, с торчащей тут и там соединительной арматурой. Сначала Владлен даже не понял, что́ с ними не так – помимо, конечно, аккуратно сколотых лиц. Потом понял. Статуи изображали вроде бы сценки из обычной жизни, но это если не приглядываться. Одна скульптурная группа изображала безликих девочек в гипсовых платьицах, пилящих ножовкой собаку. Вторая – женщину в переднике, держащую поднос с человеческим эмбрионом. Третья…
Влад пытался броситься на арматуру, но не получил даже синяка. Его тело было словно сделано из твердой резины.
Он стал думать, что скоро сойдет с ума: человеческий рассудок не был приспособлен к жизни в покинутом аду. Но этого тоже не случилось – у сущностей за облаками были на него другие планы.
Он шел.
И шел.
И шел.
В какой-то момент Влад решил, что у него есть предназначение. Нужно было как-то искупить свою вину; доказать, что он исправился. Что он больше… так не будет.
Сначала мысленно, а потом в полный голос он произнес обрывки молитв, пришедшие из детства, – бабка-гречанка была религиозной, над чем маленький Владик снисходительно посмеивался. Ведь каждому дураку было ясно, что никакой бородатый дед на небесах не управляет человеческими жизнями! А если так, то и смерти бояться не надо: это ведь всё равно что глубоко уснуть! А бабка – дура какая-то, даром что столько лет на свете живет.