Дед нашел нужные ампулы, довольно цокнул и ответил:
– Она теперь, Олежик, на постоянной основе спит…
Ира сделала грустное лицо. Чем конкретно болела бабушка, она в суматохе сборов спросить забыла; Олег запретил брать чемодан и сказал, что всё необходимое купит ей по прилету на Бали; пришлось пихать одежду и косметику наугад в спортивную сумку. Да ей, по правде говоря, и не были особо интересны хвори незнакомой старухи.
Сейчас вдруг стало стыдно, но спрашивать было уже неудобно.
– Загляни, поздоровайся, – сказал Олегу дед. – Она ж, видишь ли, чувствует всё, даже если, ну…
Он осекся.
Олег осторожно, на цыпочках, подошел к двери, приоткрыл ее и сунулся внутрь.
Ира вытянула шею, пытаясь заглянуть через его плечо.
– Ба, привет! Невесту привел! – Олег помолчал, придумывая, что еще сказать. – С Новым годом!
Ответа не последовало. Во тьме комнаты угадывалось что-то светлое, бесформенное: силуэт лежащей на кровати очень полной женщины, укрытой по шею одеялом.
– Ну всё, всё, – засуетился Федор Феоктистович. – Давай, закрывай. Она, как проснется, позовет. Не тревожь! Закусим давайте, да побеседуем. На холодное налетайте, а я мяска сейчас пожарю. Знал бы, когда будете, раньше бы сделал, а то, видишь ли, мяско́ надо только свежим, горячим! Холодное мяско́ – это, как попы говорят, грех!
Ира вдруг поняла, что ужасно проголодалась, и села за стол. Олег плюхнулся рядом – и по-хозяйски начал возиться с холодцом, дрожащим в алюминиевом судке. Дед тем временем вытаскивал банки с соленьями из огромного, суперсовременного холодильника – он здесь выделялся, казался инопланетным артефактом.
– Холодное – пушка! Никто такого не делает! Давай, наложу. Горчички еще обязательно, а, нет, – хренка! С хренком вообще бомбезно! – суетил Олежа.
– А выпить есть? – неожиданно для себя спросила Ира.
Дело было даже не в том, что она ненавидела холодец по чисто эстетическим соображениям – и без спиртного с ним бы не справилась; а просто… Ну, Новый год же.
– Шампуньского у нас, видите ли, нема, – отозвался Федор Феоктистович, переместившийся к газовой плите, – бананьев тоже. Но! Имеется вкуснейший самогон! Я, понимаешь, до этого дела всегда охотник был. Разумеется, в меру! Еще когда плешивая, извините за выражение, мразь страну развалила, ну, Горбачев Михал Сергеич, – я прям назло ему начал домашний делать. Пусть свою антиалкогольную кампанию себе засунет козе в трещину! Выкуси! Иди, Олежка, возьми там… А хотя стой, сам принесу. Да и тяпну с вами рюмочку, видишь ли, чтобы всё хорошее пришло, а всё плохое ушло к свиньям собачьим!
Дед дернул ручку еще одной двери, за которой находился, по всей видимости, погреб. Удивленно завис на пару секунд. Что-то вспомнил, смешно шлепнул себя ладонью по лбу. Вынул из кармана ключ. Отпер дверь.
Затопал по деревянным ступенькам, чем-то звякнул, повозился. Вернулся – с полуторалитровой бутылью. Ира почему-то ждала, что та будет заткнута, как в старом кино, бумажной пробкой, но нет: крышка была обычная, закручивающаяся, как на минералке.
– Давайте, молодежь, разливайте! Помянем… Нет, как там? – проводим старый год!
По комнате разлился запах жареного лука и нагретого масла – самый уютный, вкусный и домашний запах в мире.
– Давайте, видишь ли, до мяска, под салатики… – подзуживал от плиты дед, которому явно не терпелось бахнуть.
Олежа неумело разлил жидкость в три стопочки. Выпили.
– Сэм – пушка-бомба! – Олег зажмурился, как кот.
Эти пушки с бомбами казались Ире чудовищным кринжом, но не согласиться было нельзя: самогон пах лесными травами и вкручивался в организм мягко, без нажима, как там и был.
Захотелось еще.
– Федор Фекл… Фоек…
Дед хихикнул.
– Деда Федя я, деда Федя! А то язык сломаешь! Помню, парторг у нас на предприятии никогда с первого раза выговорить не мог, видишь ли, шипел, плевался, как ото чайник на плите. Ну ничего, ничего-о-о-о, со временем настропалился: Федор Феоктистович всегда к себе уважения требовал. На том, как говорится, и стоял всю жизнь. Вот вы, молодежь, про уважение-то уже и не знаете ничего, а я…
– Деда Федя, – с непривычки эти слова получились натужно, – вам еще налить?
– А я-а-ак же, а я-а-ак же!
Еще не допив вторую стопку, Ира поняла, что надо тормозиться. На голодный желудок сэм развозил со страшной скоростью.
– Я во двор пойду, подышу, – сказала она Олеже на ухо.
Тот дернулся было следом, но Ира мотнула головой. Хотелось побыть одной.
Влезла обратно в «тимбы» и пуховик, намотала шарф наподобие платка – шапки она ненавидела и никогда не носила.
На улице было так красиво, что Ира на секунду зажмурилась. Снег завалил их с Олежей следы, укрыл все окрестные развалины, разлегся на еловых лапах, падал и падал в желтом свете уличного фонаря. Она задрала голову к небу, подняла руки и закружилась, хватая ртом снежинки. Было спокойно и радостно; в таких случаях говорят «как в детстве», но ничего подобного из своего детства Ира припомнить не могла. Вот бы сейчас это как-то запечатлеть, остановить, запомнить…
Стоп.
Она влезла в карман пуховика и выудила телефон. Не задумывалась – мало ли что там кому Олежа запретил… Запрещалка не выросла.
Выбрала ракурс, покрутила на экране виртуальное колесико, настраивая фокусное расстояние. Поймала в кадр нереальный, как из «Гарри Поттера», конус фонарного света с заточенным внутри снегопадом. Сделала штук пятнадцать фотографий – для верности. Открыла инстаграм, выбрала одну, повозилась с фильтрами. Придумала подпись: «Если быть открытой миру, то чудо поджидает на каждом шагу». Подумала. Исправила «чудо» на «Чудо». Тронула кнопку геолокации. Хотела поставить «Планета Земля», «Там, где вас нет» или еще что-нибудь такое же глубокомысленное. Скривилась – нет, сейчас хотелось искренности, какой-то… настоящести. Нашла в вариантах локаций неблагозвучное, зато честное «Зекзюлино».
Зачем-то прошептала его вслух, споткнувшись о «к».
Нажала кнопку «Опубликовать».
Олежа наворачивал мяско́, сыпал пушками-бомбами и закатывал глаза от удовольствия. Ира поняла, что ее бойфренд уже сильно пьян.
Деда Федя выложил на ее тарелку две толстые свиные вырезки, но есть не хотелось – в желудке возился осклизлый ком холодца, которым она закусила третью рюмку самогона. Она отре́зала кусочек свинины неожиданно острым ножом, для виду повозила мясо по тарелке и незаметно отстранилась.
– …А парторг меня, видишь ли, побаивался, – продолжал Федор Феоктистович свой монолог, начатый еще во время ее прогулки. – Такой он человек был, с гнильцой, дрянь-человечишко. По партийной линии тогда многие продвигались, кто работать не хотел. Они же страну и просрали потом, с плешивой мразью вместе! Песочили меня, видишь ли, на собраниях своих. А я, Ирунчик, знаешь, что делал?.. Говорил: а покажите ручки ваши, товарищ парторг и другие представители руководящих органов ячейки! А? А?! Где мозоли ваши?! Это вы меня, ударника социалистического труда, будете учить, как мне да что мне?! Выкусите!
– Дедуль, дедуль… – жуя мяско, пробурчал Олежа. – Ты, это, не волнуйся так. Вредно тебе. Дело прошлое! Где они теперь, те парторги?
– Где-где, – оскалился вставными челюстями деда Федя. – Кто где. Кто в Караганде, кто в Воркуте. А кто и…
Он осекся и по-настоящему, слюной, плюнул на пол.
– Поедом ели трудящего человека, по-е-дом! – он разошелся, затряс поднятым указательным пальцем. – Потому и просрали всё! Всю страну подчистую, я извиняюсь за выражение, проебали!
Борющаяся с тошнотой Ира поняла, что долго этот прожектор перестройки выносить не сможет.
– Деда Федя, а где прилечь можно? Устала что-то.
– Как устала? Куда устала?! – засуетился хозяин. – Еще ж Новый год не встретили! Да и, видишь ли, по правде и негде особо. Домишко у нас маленький, в спальне бабка… Могу тут стулья сдвинуть и тулуп кинуть, давай, а? Тулуп – во! Спать будешь как убитая!
По умоляющему взгляду Олежи, потянувшегося было к очередной стопке, Ира поняла: на их ночевку здесь рассчитано не было. Дед думал, что они приехали ненадолго, проведать – и помчаться обратно в город пить, танцевать и веселиться.
(Как сделали бы на их месте нормальные люди.)
Ира злобно выпустила воздух сквозь зубы.
– Спасибо, я без тулупа посижу. Может, телевизор посмотрим?
Откуда-то немедленно появился крохотный, похожий на пылесос переносной телевизор. Деда Федя воткнул его в розетку, поставил на стол и завозился с антенной.
– Вот, Ируся, хорошо, что напомнила! Я-то, видишь ли, тель-а-видение еще со времен плешивой мрази не люблю… Ну так, иногда, знаешь, фильм хороший, душевный посмотреть – так их, видишь ли, не показывают больше, только как всякие отщепенцы ногами дрыгают…
Телевизор настроился на центральный канал – и показал дрыгающего ногами Филиппа Киркорова в огромной короне из перьев; как только Киркоров допел, на экране его сменил одетый в пиджак из серебряных блесток Сосо Павлиашвили.
Ира успела пожалеть о своей просьбе, но было поздно.
– Во-о-от, – торжествующе сказал Федор Феоктистович. – Во-о-от! А потом удивляются, видишь ли, что молодежь растет без понятия, без уважения к труду!
– Деда, да молодежь это не слушает, – резонно возразил Олег.
– А лучше бы слушала, – несколько противоречиво заметил дед. – Этого пернатого хоть по государственному ТВ показывают – а там люди точно знают, что можно, а что нельзя! Всё же не просто так! Собрался, видишь ли, худсовет, разобрал, принял решение. Получил добро из высших инстанций. Там люди-то поумнее нас с вами сидят! А вы в своих плеерах только про сиськи да письки крутите…
Ира с неудовольствием поняла, что дед не так уж и неправ. Потянулась к столу, повисела рукой над блюдцем с квашеной капустой. Передумала, отщипнула хлеб – он был вкусный, совсем не как покупной. Сами пекут, наверное.
– Ты вот, Олежик, чем занимаешься? Ну, на предприятии, или на фирме?