Бабка отмахнулась – не учи, мол. От этого жеста ее тело пошло тошнотворными жирными волнами.
– Надо было свиночку сохранить, но он, понимаешь, ссыкливый, боялся. Боялся – да не обосрался, хе-хе-хе! Горький будет, мариновать замучаемся, – говорил Федор Феоктистович кошмарные, не помещавшиеся в сознании пленника слова. – Этот старый, жесткий. Ну ничего, ничего, откормим! Через годик круглый будет, сала нарежем!.. М-м-м!..
Дед зажмурился и преувеличенно, как в театре, заплямкал губами и изобразил, как ему будет вкусно.
– А тут-то нам адреналинчик и пригодится, чтоб после релаксантов сердечко у товарища уголовника не остановилось. Не-е-е-ет, нам такое ни к чему. Он у нас поживет в подвальчике, поживет! Долго будем хорошее есть, ласточка моя, ой, долго!
Словно что-то вспомнив, присел на корточки и потрепал бритоголового по онемевшей щеке.
– Я сейчас тебе, товарищ уголовник, язык отрежу, чтобы ты не верещал, понимаешь, больше никогда. Уж не обессудь, по-живому, без анестезии – вред от нее один, химия. Мы с Настюшей люди пожилые, всё это ваше ГМО и пестициды нам нельзя. Вот пока плешивая мразь страну не просрала, никаких пиздицидов, – дед нарочно превратил это слово в звонкое ругательство, – в помине не было! По старинке, говнецом удобряли да перегноем! А свиночки у меня ни единого гормончика в своей жизни не видели, как сыр в масле катались. Да что я, понимаешь, растабары развел! Ты у меня сам скоро будешь как в масле.
Деда Федя раздвинул пальцами беспомощные, словно чужие, челюсти бритоголового и ухватил его за основание языка.
Баба Нася подала откуда-то сверху длинный кухонный нож.
Неожиданно и резко захотелось писать – как будто внизу живота кто-то без предупреждения наполнил водой воздушный шарик.
Ира стиснула зубы и сразу же взвыла: от мышечного усилия в голове словно катнули раскаленный бильярдный шар.
Так, всё, хватит.
Ира отскребла себя с перемазанной липкой дрянью кровати и осторожно пошла в сторону двери.
Поскользнулась на какой-то мерзотной луже, чуть не упала. Всё же, видимо, проблевалась, прежде чем отрубиться…
Дверь распахнулась еще до того, как она в потемках нащупала ручку.
Стоявший на пороге спальни деда Федя улыбался окровавленным беззубым ртом.
Олежа продирался сквозь какие-то темные кушеря, повизгивая от страха. По лицу хлестали еловые ветки. В голове не было ни одной связной мысли – только животное стремление как можно скорее оказаться как можно дальше от адской избушки, бандитов, деды Феди, бабы Наси и… и… всего, что происходило в последние часы.
Сознание начало возвращаться постепенно, рывками: сначала Олеже стало понятно, что он не подумал обуться. Носки, еще недавно толстые и вязаные, превратились в покрытые ледяной коркой лохмотья. Ступни пока ничего не чувствовали, но было понятно – это временно.
Он остановился, плотнее закутался в куцый голубой пуховик и огляделся.
Лес высился стенами со всех сторон – как будто он находился не в паре-тройке десятков километров от многомиллионного мегаполиса, а в лютой доисторической тайге.
Когда кровь, молотками стучавшая в ушах, угомонилась, стало… Нет, не тихо. Олежа всю жизнь был городским мальчиком и не знал, что ночной лес никогда не молчит. Что-то потрескивало. Что-то ухало. Что-то едва слышно перемещалось сразу за пределами видимости.
Вдруг стало так страшно, как не было даже в кошмарной избушке.
Дальние первобытные родственники инстинктами сообщили Олеже, что далеко не все, кто ходит в лес по ночам, возвращаются. А если возвращаются, то другими – и это намного, намного хуже.
Он судорожно втянул соплю и засунул руки поглубже в карманы куртки.
Нащупал что-то твердое, спокойное.
Блять!.. Не может быть!..
Олежа закружился в неловком танце, подняв над головой телефон Ирины. Индикатор показывал три стабильных столбика.
Пароль он, конечно же, давно разломал – так, на всякий пожарный случай.
Судя по карте, ближайшая проезжая дорога находилась всего в десяти минутах пешком.
– Вот ты, Иришка, спящая красавица, – бодро прошепелявил дед, делая приглашающий жест в комнату. – Так, видишь ли, весь Новый год проспишь!
Ира осторожно выглянула из-за его невысокого плеча, пытаясь высмотреть недавних незваных гостей.
Не считая бабушки, хлопотавшей у плиты («Ойся ты ойся, ты меня не бойся», – напевала под нос баба Нася), комната была пуста.
Только что вымытые полы блестели. На столе уютно желтел старый чайник, стояли три чашки и блюдце с кубиками рафинада.
Деда Федя, проследив за направлением ее взгляда, сказал:
– Настюша у меня, видишь ли, сладкоежка! Особенно когда хорошего покушает.
– А где?.. – выдавила из себя Ирина.
Мочевой пузырь, казалось, сейчас взорвется.
– Олежик? Да кто ж его знает! Спекулирует, наверное, комплютерами своими, – дед захихикал собственной шутке. – Он теперь про стариков совсем, понимаешь, забудет. Ссыкунец, одно слово!
Ира протиснулась мимо него и шагнула по направлению к туалету.
Обернулась.
В падающем из общей комнаты конусе света увидела в спальне растерзанный труп Вахи.
Нижняя половина лица у него была словно оторвана одним движением.
Ира задохнулась.
Описалась.
Бросилась к выходу из домика.
Начала биться о запертую дверь.
Баба Нася оглянулась от плиты, с неудовольствием поджала губы и шлепнула на шипящую сковороду язык.
– Девка ты, Ируся, хорошая, – сказал в спину гостье деда Федя. – Воспитанная, не то что этот лишенец…
Ира замерла, боясь вздохнуть. Уставилась в дверь перед собой. По щекам и ногам горячо текло.
Деда Федя цыкнул и дернул щекой – в деснах застрял кусочек хорошего. Сказал:
– Будешь с нами жить, понимаешь, старикам помогать.
Афганец
[Пролетарка, 1994]
– Блядский крокодил… – злобно сказал Алексей Тихонович, ни к кому конкретно не обращаясь. – Попугай ебливый…
Он нажал отбой на кнопочном телефоне, прошипел еще несколько тропических ругательств и злобно стукнул о столешницу, возвращая трубку на базу.
Новости хорошими не были.
Надо было ехать на точку – там опять, в третий уже раз за неделю, случился какой-то незапланированный пиздец.
Алексей Тихонович неопределенно мыкнул на прощание жене, вышел из дома, скривился от вида февральской грязюки и сел в очень серьезную по меркам Пролетарки праворульную «Тойоту». Зажег сигарету, пару раз затянулся, выкинул в окно.
По закону подлости, сигарета полетела криво, задела приспущенное стекло – и отрикошетила обратно в салон – ему на колени, прямо на так называемую лизаную дубленку. Модную вещь ему по спецзаказу притаранили из областного центра аж за четыре штуки; Алексей Тихонович дубло́ очень берёг и ценил – в радиусе километров пятидесяти таких не было больше ни у кого. Зашедшись нечленораздельным матерным шипением, он скинул сигарету себе под ноги, растоптал ее в кашу и скрючился, оценивая повреждения фалды.
Ну естественно, блять, – прожег!
Скрежетнул зубами; резко, с прокрутами, дернул с места, обдав окрестности липкой грязюкой. В нормальных обстоятельствах Алексей Тихонович еще долго бы накручивал себя по поводу загубленной дубленки, но сегодня забыл о неприятном происшествии почти сразу: всё место в голове заняли другие, намного более серьезные заморочки.
Еще, кажется, вчера Алексей Тихонович был районным сельскохозяйственным партработником и пользовался всеми привилегиями этого статуса, умудряясь избегать обычно сопутствующих ему неприятностей. Отстроился, семью поднял, дочу пристроил замуж за дебиловатого, но надежного сына директора близкого свинохозяйства. Расчет был такой: битву за урожай донская житница, конечно, так или иначе выиграет (в облцентре об этом позаботятся, там не дураки сидят), но в свиночек лучше перезаложиться. Они не на виду; на первой полосе газеты «Молот» про свинохозяйство пишут редко, но зверушки стабильно рождаются, растут и умирают, обеспечивая область и даже столицу дефицитным мясом. Так и случился донской морганатический брак. «Трудовая династия», – гыгыкал на свадьбе дочи подпивший Алексей Тихонович, в жизни не державший в руке ничего тяжелее твердо-мягкого карандаша.
А потом началось. Юг всегда, даже (и особенно) во времена острого военного коммунизма, был религиозным местом – здесь, даже если не ходили в церковь, очень хорошо знали выражение «человек предполагает, а Бог располагает». Госзаказ накрылся известным местом; из телевизора понесся бесконечный прожектор перестройки вперемешку с гласностью и новым мы́шлением; даже свиночки, кажется, начали плодиться с меньшим энтузиазмом.
На месте Алексея Тихоновича многие в таких обстоятельствах потеряли бы, как говорится, почву под ногами. Кто-то из колхозных директоров начал бухать – не по-нормальному, как все, а черно, страшно, до чертей. Один из замов повесился, причем неумело и бестолково: умереть не умер, но передавил себе что-то в шее и стал, натурально, дураком. Сын свинохозяина начал двигаться по бандитским темам и неделями пропадать в Ростове, откуда привез дочери Алексея Тихоновича в подарок непарные золотые серьги и гонорею. Некоторые знакомые сгинули, исчезли – вчера мельтешили где-то рядом, а сегодня оказались стерты из реальности. «А где этот, как его, Фролова кум? Колька с автобазы?» – спрашивал Алексей Тихонович своих подчиненных. Те переглядывались и хлопали глазами, как будто впервые слышали и про кума, и про Фролова, и про автобазу.
Но Алексей Тихонович в сложившейся ситуации сориентировался быстро и четко. Открыл первый в районе кооператив, вложился в пару товарообменных схематозов, заскочил в распределение американской гуманитарной помощи в диапазоне от «ножек Буша» до странных армейских пайков – явно просроченных и непонятно какой армии изначально принадлежавших. Пока бывшие районные тузы ковырялись в носу (или в жопе, как предпочитал говорить Алексей Тихонович), он наладил в Пролетарке две палатки со «сникерсами» и баночным пивом, запустил коммерческий магазин (который так и назывался – «Коммерческий магазин») и совсем недавно открыл жемчужину своей империи – шашлычную на трассе М–4 «Дон».