Алан выдал Юзефу самый сок: про то, как нацисты взяли отца в плен, посадили в Мюльберге, а когда пришли русские, все ждали, что их освободят, но их не освободили. Впечатление было такое, будто Сталин торгуется за арестантов, держит их, а сам взвешивает варианты. Рон и его сокамерник понимали, что дело нечисто, и хотя им велели не рыпаться, потерпеть и уважить процедуру, оба хотели соскочить. Хотели домой. В общем, как-то ночью сперли два советских велосипеда, домчались до забора, отыскали дыру, вылезли и покатили по немецким грунтовкам.
Юзеф наслаждался.
— Так вы поэтому велосипедами занялись? — спросил он.
— В каком смысле?
— Потому что ваш отец сбежал на велике?
Алан на некоторое время примолк.
— Э, — наконец сказал он. — Я раньше как-то об этом не думал.
Юзеф не поверил. Не проследить связь до заморского побега отца на велосипеде, единственном транспорте, который тих и притом быстр? Есть ли связь? Алан и не пытался вникать.
— Но вы сами в армию не захотели?
— Нет.
— Почему? Войны не задались?
— Именно.
— А во Вторую мировую пошли бы?
— Выбора бы не было.
— А если б был?
— Выбор?
— Ну да.
— Пошел бы. Постарался бы не попасть на Тихий океан.
— А если б вы сейчас были молоды?
— Пошел бы я в армию? Нет.
— Почему? Опять войны не задались?
— Это вы к чему Юзеф? Думаете в армию пойти?
— Может быть. Хочу стать пилотом.
— Это вы зря.
— Почему?
— Потому что вам надо вернуться в колледж и доучиться. У вас прекрасные мозги. Не лезьте на рожон, доучитесь, дайте себе шанс.
— Тут нет шансов. Говорю же.
— Ну так уезжайте.
— Я бы мог.
— Вот и уезжайте.
— Но лучше бы остаться здесь, только чтоб тут все поменялось.
Полежали молча. Юзеф повернулся к Алану:
— А вы бы за нас воевали?
— За кого?
— Вот за таких, как я, за саудовцев.
— В смысле — воевали?
— Как за иракцев. Американцы так говорили. Чтобы у иракцев появились шансы.
— В смысле — пошел бы воевать лично я?
— Да.
— Может быть. В молодости пошел бы.
— А еще кто-нибудь?
— Юзеф, это какой-то бред. Никто не вторгается в Саудовскую Аравию.
— Я знаю. Мне интересно. Про людей.
— Вы спрашиваете, придут ли американские люди сражаться вместе с вами?
— Именно.
— Я не знаю. Может быть. У нас полно народу готово воевать за тех, кто добивается свободы. Американцы любят высокие цели. И особо не задумываются.
Алан рассмеялся над своей шуткой. Юзеф не рассмеялся.
— И если я устрою тут демократическую революцию, вы меня поддержите?
— Вы уже планируете?
— Нет. Просто спрашиваю. Поддержите?
— Конечно.
— Как?
— Не знаю.
— Пришлете войска?
— Лично я?
— Вы же меня поняли. Соединенные Штаты.
— Войска? Без шансов.
— Поддержку с воздуха?
— Нет.
— «Шок и трепет»?[16]
— Здесь? Да вы что?
— Советников каких-нибудь? Шпионов?
— В Саудовской Аравии? Их и так полно.
— А лично вы? Лично вы приедете меня поддержать?
— Да, — сказал Алан.
— Быстро вы решили.
— Потому что я уверен.
— С винтовкой двадцать второго калибра.
— Само собой.
Юзеф улыбнулся:
— Очень хорошо. Когда устрою революцию, хоть вы будете за меня.
— Я буду за вас.
— Да вы псих. — Юзеф, ухмыляясь, потряс головой, обнялся с винтовкой, лег, прицелился. Потом опять повернулся к Алану: — Вы же понимаете, что я пошутил, правда?
— Про что?
— Про то, чтоб к нам пришли США.
Алан не знал, что ответить. Юзеф все ухмылялся.
— И вы так сразу были готовы поверить! Смешно, нет?
— Не понимаю, что смешного, — сказал Алан. — Простите. Я не понял, что вы пошутили.
— Ничего. Я все равно рад, что вы приедете с винтовкой за меня сражаться. Хоть я и не устраиваю революцию.
Они снова уставились в долину; Алан, однако, был потрясен. Юзеф допрашивал его легкомысленно, и все же улыбка его скрывала нечто серьезное, очень грустное, — и Алан понимал. Юзеф знал, что войны не будет, не будет борьбы, никто ни за что не выступит, и они оба неплохо обеспечены, получают несообразные барыши, невзирая на несправедливость, царящую у них на родинах, а потому, скорее всего, пальцем не шевельнут. Они довольны, они победили. Воевать станут другие и не здесь.
Внизу что-то шевельнулось. Алан поднял винтовку, щекой прижался к гладкому дереву. Нет — просто овца. Сорвалась с привязи и теперь желает вернуться к товаркам под навес. Алан увидел овцу в прицел — остро захотелось ее подстрелить. Он ничего не имел против этой твари, если б выстрелил, вышло бы нехорошо, но ведь у него ружье и он торчит здесь уже сорок минут. Ожидает, наблюдает. А если подстрелить овцу, получится событие. Винтовка хочет выстрелить. Ожидание должно завершиться.
По долине, вверх по хребту, где все они собрались, пронесся ветер. Закружилась мельчайшая пыль, видимость упала, однако ветер принес Алану странную, но неколебимую уверенность в том, что он убьет волка.
Предчувствия — не его жанр, никогда не провидел судьбу, но сейчас, щекой прильнув к холодному прикладу, он был уверен, что, нажав на спуск, пошлет пулю прямиком в волчье сердце. От уверенности этой его осенил замечательный покой, — покой, от которого лицо расплылось в улыбке.
Славно, подумал он. Это будет славно, если он увидит и подстрелит волка. Подстрелить волка в горах Саудовской Аравии — это ничего себе. Человек, пославший пулю, что-то совершит.
И так он ждал, довольный и уверенный, а сзади послышались голоса. Похоже, другие охотники оставили свои позиции и то ли перебираются сюда, то ли пришли за Юзефом и Аланом. Словно уловив, что Алан нашел цель и знает то, чего не знают они, охотники не приближались. На неотступном ветру голоса их были далеки и ничего не значили для Алана.
Как они поступят, когда он убьет зверя? Пожмут ему руку, ладонями пихнут в грудь? Так и знали, скажут они, что это он подстрелит волка. Едва увидели Алана, сразу поняли, что уж он-то дело сделает.
И вдруг — шевеление внизу. В прицеле мелькнула фигура. Крупная, темная, быстрая. Палец коснулся спуска. Ствол не дрогнул. Фигура появилась целиком, и Алан увидел волчью голову.
Пора.
Выдохнул, нажал. Винтовка тихо щелкнула, запустила пулю в ночь, и Алан понял, что стрелком здесь будет он. Он здесь будет убийцей.
Потом увидел голову. Копну черных волос. Не волк. Мальчик. Пастух. Вышел из овчарни за беглой овцой. Долю секунды Алан знал, что пуля может попасть в мальчика, может его убить.
Подождал. Мальчик глянул вверх, туда, где выстрелила винтовка; Алан ждал, что мальчик дернется и упадет.
Но тот не упал. В него не попало. Он помахал.
Сердце колотилось; Алан отнял винтовку от щеки и прислонил к валуну. Не хотел больше видеть мальчика, не хотел, чтобы мальчик увидел его, отвернулся от долины. И увидел охотников.
Перед ним стоял Юзеф, и молодые двоюродные, и тот, который спрашивал, едал ли Алан зверя или человека, и тот, которому Алан сказал, что он из ЦРУ. Все стояли, в руках винтовки. Все видели, как Алан выстрелил в пастушонка, и, похоже, никто не удивился.
На обратном пути Юзеф сидел с Аланом в кабине пикапа. Не произнесли ни слова, пока не вошли в крепость.
— Вам нужно поспать, — сказал Юзеф.
И отвел Алана в комнату.
— Простите меня, — сказал Алан.
— Утром вас отвезут обратно.
— Ладно.
— Спокойной ночи, — сказал Юзеф и закрыл дверь.
Алан не спал. Пытался угомонить мысли, но раз за разом возвращался к тому, чего едва не совершил. За многие годы, а может, за всю жизнь не совершил ничего — и потому едва не совершил это. У него не водилось историй о доблести — и потому он едва не совершил это. Все попытки оставить хоть какое подобие наследия потерпели крах — и потому он едва не совершил это.
Где-то перед рассветом приехала машина.
Алан вышел на дорогу, где его ждал Юзеф.
— Это Аднан. Он отвезет вас в Джидду.
Усталый и недовольный Аднан из машины не вышел. Юзеф открыл заднюю дверь, Алан сел.
— Мне так ужасно жаль, — сказал он.
— Я знаю, — сказал Юзеф.
— Я очень дорожу вашей дружбой.
— Дайте мне время. Надо припомнить, почему вы мне нравитесь.
В дороге Алан пытался заснуть, но не мог. Закрывал глаза под белым солнцем и видел только лицо мальчика; снова оборачивался и видел лица охотников, безмятежность Юзефа. Безмятежность, говорившую: я так и думал.
Но в Джидде Алан пойдет к д-ру Хакем, а та его разрежет. Он узнает, что за дрянь с ним происходит, и д-р Хакем вырвет эту дрянь.
XXIX
Голый, в одной тонюсенькой голубой рубашке, Алан сидел в приемной саудовской больницы, о которой ничего не знал. Ему вот-вот вырежут шишку на шее — он до сих пор подозревал, что шишка эта проросла в спинной мозг, высасывает душу, волю, разум.
Сидя на механической койке в белой палате, Алан радовался, что уехал из горной крепости. После отъезда он день и ночь спрашивал себя: что я натворил?
Ответ гласил: ничего. Он не натворил ничего. Это почти не приносило облегчения. Облегчение — забота д-ра Хакем.
Он приехал в Исследовательский медицинский центр короля Фейсала — его приняли, велели раздеться и уложить вещи в полиэтиленовый мешок. Теперь он сидел на койке, мерз в тоненькой рубашке, глядел на свои пожитки, читал, что написано на пластмассовом больничном браслете, глядел в окно, спрашивал себя, это ли поворот, за которым он станет больным, умирающим.
Он прождал в пустой палате двадцать минут. Затем сорок.
— Здрасть!
Алан поднял голову. Вошел человек, втолкнул каталку. Поставил у койки.
— Да, теперь, — сказал человек и жестом велел Алану перелечь на каталку.