Гриша так до конца не мог понять, почему его вдруг так нестерпимо больно потянуло на Север, на Белое море. Вроде бы предпосылок не было никаких, ни родни, ни предков, по крайней мере, не знал он. А словно на веревке, на канате, потащило вдруг, повлекло, не головное желание, в крови забурлило что-то, призыв она почуяла от другой, соленой тоже, влаги. И собрался он, и поехал, ничего до этого не зная, не представляя даже – как там, чего, зачем. И когда увидел, вдохнул воздух первый раз, язык услышал местный, русский, – так затосковало, закрутилось всё внутри. Словно знал давно, да забыл, будто предал когда-то, а потом из памяти предательство свое выгнал, и вот теперь сердце страшно и внезапно напомнило всё. И впервые за жизнь свою услышал слова, что дед говорил всегда, а никто понять не мог – откуда они, на каком языке сказаны. На русском, оказалось, только забытом всеми. Выброшенном в суете, в погоне за идеалами, потом за прибылью. И вместе всё здесь было, слитно, воедино спаяно – ветер морской, камни серые, небо золотом, слова крепкие, значимые, правильные. И думал потом, вспоминал, рассуждал, отчего так сильно потянуло его на Север. Да спросить уже не у кого. Оставалось глазам да рукам доверять, когда они потихоньку, полегоньку то выбоину на весле, то цвет моховой, нежный, то теплоту камней вспоминали.
Погода между тем встала такая, что курорта не надо никакого. Солнце жарило сверху нестерпимо, но ветерок прохладный с моря сдувал лишнюю тяжесть, да и насекомых летающих тоже. Скалы нагревались с утра, босиком можно ходить, и не остывали за ночь – солнце не ложилось спать и длинными косыми лучами даже в полночь ласкало их крутолобые головы. Вода легко плескалась у берега, два раза уходила, два – приходила, и по полной воде не было изъяна на ней от берега и до самого горизонта, а по убылой – всплывали баклыши[21] из-под нее, и словно родинки на чистом лице – не портили, а только украшали море. У самого их лагеря место было отмелое, чуть дальше, метрах в двухстах, – большая корга, шумящая в волнах морского наката, за нею – сразу глубина. У речки, по которой они пришли к морю, стояла крепкая, ухоженная тоня. Дверь была приперта палочкой, не заперта. Но в тоне они останавливаться не стали – всё не свое место, чужой монастырь, а поставили палатки поодаль, на скалах. Пару дней приглядывались к месту, к морю, к проплывающим вдалеке туристам, не по-местному ярким, целлулоидным. Они всё ждали – не появится ли рыбнадзор какой, чтоб или сразу договориться, или порядок узнать. Но никого не было, и ввечеру второго дня решили бросить сетку наудачу – уже захотелось морской рыбы. Прибой к тому времени усилился, но рискнуть было можно. Решили, что пойдут Коля и брат, а Гриша останется на берегу. И вроде все обязанности распределили заранее, вроде ясно было – им вдвоем сподручнее, но всё же сели когда они в лодку и от берега отошли, такая острая тоска Гришу вдруг захватила. И страх за них, волна уже поднялась хорошая, и горечь, что, как маленького, не взяли с собой, что пошли на взрослую отважную работу, а он один на берегу неприкаянный. Так неожиданно это нахлынуло, что аж удивился он, мужик взрослый, старший брат, а чувства всё те же остались в душе – страх одиночества, боязнь неучастия в хорошем общем деле. Стоял и смотрел, как они между баклышей лавируют, крутятся, выхода сквозь коргу ища. Потом нашли, вышли за нее – тут их волна и шарахнула большая, полбайдарки залили сразу. Дрогнули, но ничего, выправились, к волне приспособились, в голомя[22] повернули сначала. Смотрит – замахали веслами и к ближайшему мысу пошли, чтобы от него сетку в море тянуть. В том месте белуга вчера всё свои бока показывала, не зря крутилась, рыба есть. Долго их не было, почти из виду скрылись за расстоянием, да за волнами порой не видно было совсем. Гриша и за них переживал, как там, и за себя, что не с ними. А пришли они, так и спокойным притворился, суровым, без эмоций в воду зашел в длинноголяшках да байдарку до берега довел тихонько меж камней. А у них-то счастье, капли морские на лицах блестят, сами все мокрые, а смеются-заливаются. И рассказывают, как ставили, как испугались сначала волны́, а потом приспособились. Долго выхода сквозь коргу не могли найти, а потом – смотри, догадались, Коля Елисеев показал на тоню. Рядом с ней торчал высокий шест, на нем белый пластмассовый анкерок, издалека заметный.
– Ну и что? – не понял Гриша.
– А теперь смотри сюда, – Елисеев заливался от удачного счастья, знания, что в последний момент открылось. Дальше в лесу, на высоком дереве, вровень с первым висел точно такой же анкер, белый, издалека видный.
Гриша опять не понял. С берега дела морские трудно доходят.
– Чайник ты, – радовались они, превосходством своим тешась, – с моря совмещаешь две эти точки, два анкера, – тут и проход между камней открывается. Вовремя догадались, а то бы обломки по берегу уже собирали.
И опять словно кольнуло что-то Гришу, словно знал он давно эту мудрость, опыт вековой, да забыл потом, а значит – предал, и вот теперь вспомнилось само, и друзей спасло.
Через пару часов они опять в море сходили, привезли сетку с семью трещщинами. Хорошими, килограмма по полтора каждая. Долго опять ходили, сетку искали. Ее с места снесло да закрутило сильно прибоем. А что делать – Прямой берег, с голомяни ветер постоянный, ни островов тебе, ни другого прикрытия.
Тут уж Гришино дело было рыбу чистить да уху варить. Он и не отнекивался, нож заранее наточил. Сел на камешек да с удовольствием и занялся делом. Кто рыбу мороженую только в магазинах видел, вряд ли знает, что такое рыба настоящая, с моря. Запах, цвет, вкус совсем другие. Ее и чистить приятно – не воняет она, а пахнет – сильно, мощно, приятно. Внутренности он чайкам повыбрасывал, а головы и воюксу, печень тресковую, оставил. А потом, пока друзья отдыхали, принялся за уху поморскую. Дед один рассказывал в деревне Кереть, как настоящую уху делать нужно. «Уха на камнях» называется, или «Воюксянка». Сначала головы в воду кинул, жабры предварительно сняв старательно. Было дело – видел однажды, как туристы семгу вместе с жабрами сварили, загубили рыбу и уху. Когда вода закипела, достал головы и чайкам выкинул, пусть тоже угостятся. Рыбу крупными кусками порубил, и в бульон тоже. Соль, перец черный, лаврушка – понятно. Но тут-то хитрость начинается. Когда рыба сварилась, он камни плоские, что в воде лежат, притащил, посолил круто и рыбу на них выложил. А сам быстро воюксу перетер да в бульон готовый. И друзей звать. Пока те от палатки шли – готова уха-воюксянка. Поморы, правда, щавель иногда в нее кладут, уж больно бульон жирный получается. Но не было сала́ты поблизости, а искать специально он не стал. Сели они у котелка. Выпили сначала за уху морскую. А потом есть принялись. Кружками бульон черпают, хлебнут горячего, а потом рыбки, подостывшей слегка, с камней берут, а та морем пахнет, водорослями, свободной свежестью. Нет такого вкуса в мире мороженом, консервированном. Пусть вроде желудку ублажь, а на душе тоже весело делается. Потому как чистый этот вкус – тоже истина одна из немногих. Выпили по кружке воюксянки, рыбой закусили – и всё, невмочь больше, не лезет. Сытная пища поморская. Тут и в сон потянуло. Остатки рыбы Гриша обратно в котелок сложил, и по палаткам разбрелись, ноги волоча.
Днем долго спать – себя не уважать. Проснулся Гриша под вечер. Правда, вечер летом на Белом море трудно от дня отличить. Но всё ж потемнее немного стало, посмурнее. Солнце к горизонту поближе. Тучки с востока всток[23] принес. Посмотрел Гриша на небо – глаза протер, нет, не снится. Таких красок ни разу в жизни не видел. Тучи пурпурные плоской стаей сплошной идут, словно птицы райские летят. Перед ними небо голубое с прозолотиной, нежное, как глаза младенца новорожденного. Край стаи от солнца ярким золотом сияет, глазам смотреть больно, словно купола в небесах опрокинулись. Дальше в тучах золото на нет сходит, и появляются прожилки красные, сначала алые, потом всё кровавее и кровавее. И тучи всё темнее и темнее, не пурпур уже, а тяжелая грубая синь. И прожилочки кровяные всё тоньше, тоньше, потом исчезают совсем. На востоке же мрачно, чернота злая, и молнии кое-где беззвучно посверкивают. Всё это над зеркалом водяным, отражается в нем сполна, ни ветерка на море, восточный поверху идет. Рай и ад сошлись в одном месте. Перед битвой молчание спокойное. Потому что терять нечего, всё и так ясно – правда есть правда, ложь есть ложь. Только кто победит, тот и волен будет верх и низ менять – золото ли правдой назовется, или в пурпурные одежды она нарядится.
Невмоготу было ему одному такое величие смотреть. Стал товарищей будить. Но Коля вставать отказался. А брат встал. Полюбовались немного. Выпили по стакашке за красоту и битву предстоящую. А потом брат смотрит – вода на море совсем убылая, не было еще так. Баклыши совсем из воды высунулись, до корги отмелое место – по пах глубиной максимум. «А давай-ка сейчас тут сетку поставим, пешком», – говорит, от небесной красоты быстро отставший. Ему рыба – главная краса, всё остальное потом. Но интересно – бродни надели, пошли сеть ставить. Прямо от лагеря к камням привязали, и поперек отмелого места, к корге; брат впереди с рогатины сеть снимает да в воду опускает, Гриша за ним поддергивает, чтобы ровно ложилась. Так за пять минут размотали всю, поставили, конец на поплавок повесили, чтобы в прилив найти. Пошли обратно, ног поверх сапог не замочив. Что Гришу дернуло сеть потрясти, только что опущенную? Чуть из рук верхний шнур не выпустил – камбала здоровая сидит в сети, в сковороду величиной. Хорошо брат садок с собой взял. Через два метра другая затрепыхалась, поменьше. Дальше третья, тоже большая, вырвалась из сетки, о ноги Гришины ударилась и обратно в сеть заскочила. Чудо чудесное, пятнадцать минут не прошло, а у них уже килограммов семь отборной в садке трепыхается. Аж вспотели от счастья и азарта. Совсем по сторонам смотреть забыли. До конца сетки дошли, глаза подняли – а лодка моторная уж