19
Когда Эрленд снова спустился в вестибюль, по дороге на кухню он увидел знакомое лицо. Марион Брим. Стоит у стойки регистрации в поношенном пальто и шляпе. Костлявые пальцы непрерывно дрожат. Эрленд поздоровался и предложил присесть в ресторане. За те годы, что они не виделись, бывшее начальство заметно сдало. Но глаза все еще живые, проницательные. Как и раньше, на пустые светские беседы не тратится ни минуты.
— Отвратительно выглядишь. Что тебя так сильно гложет?
Откуда-то из недр пальто вынырнули короткая сигарета и коробок спичек.
— Здесь вроде как запрещено курить, — сказал Эрленд.
— Скоро нигде нельзя будет курить.
Марион, что вы хотите. Ворчит и, разумеется, закуривает. Вид нездоровый. Кожа посеревшая, отвисшая, морщинистая. Бледные губы сжимают сигарету. Костлявые пальцы с обескровленными ногтями вытаскивают отраву изо рта, когда легкие получают свою дозу.
Знакомы они были давно, многое пережили вместе, и все же отношения между ними складывались не совсем гладко. Долгие годы Эрленд находился в положении подчиненного и ученика в этом тандеме. Он был несговорчив и плохо выполнял инструкции. В те дни он терпеть не мог начальство и до сих пор не выносил его. Это раздражало босса и часто приводило к конфликтам, но мудрость подсказывала: лучшего сотрудника, чем Эрленд, Марион никогда не найдет. Не последнюю роль здесь играло и то обстоятельство, что он не был связан семейными узами и поэтому располагал неограниченным количеством времени. У Эрленда не было в жизни ничего, кроме работы. Да и Марион Брим из тех странников, что до конца проходят свой путь в одиночку.
— Что с тобой происходит? — Очередная затяжка.
— Ничего, — буркнул Эрленд.
— Рождество на тебя плохо влияет?
— Никогда не понимал смысла этого праздника, — произнес Эрленд, думая о своем. Он смотрел в сторону кухни и искал глазами шеф-повара.
— Нет, — уж Марион просто так не отстанет, — для тебя в этом празднике слишком много веселья и радости, на мой взгляд. Почему бы тебе не сойтись с какой-нибудь женщиной? Ты еще не стар. Куча баб готова ухаживать за занудой и брюзгой вроде тебя. Поверь мне.
— У меня уже был опыт, — сказал Эрленд. — Что тебе удалось раскопать?
— Ты имеешь в виду свою жену?
Эрленду вовсе не хотелось обсуждать личную жизнь.
— Прекрати, — сказал он.
— До меня дошли слухи…
— Я сказал, прекрати, — разозлился Эрленд.
— Ладно. Меня не касается, как ты живешь. Единственное, что я знаю, так это то, что одиночество обрекает на медленную смерть.
Повисло молчание.
— Но у тебя есть дети, правда ведь?
— Может, сменим тему? — сказал Эрленд. — Ты…
Он не стал продолжать.
— Что я?
— Что ты тут делаешь? Не проще было позвонить?
Проницательные глаза изучали Эрленда; на старческом лице появился намек на улыбку.
— Мне сказали, что ты ночуешь в отеле и не вернешься домой на праздники. Что с тобой происходит? Почему ты здесь застрял?
Эрленд не ответил.
— Мы можем поговорить о чем-нибудь другом?
— Мне ли не знать, каково это — тяготиться собой. Когда не можешь выкинуть из головы собственную скотскую сущность. Бывает, забудешься ненадолго, но потом опять вспоминаешь и начинаешь заново пережевывать старую жвачку. Пытаешься заглушить вином, сменить обстановку, ночевать в отеле, когда становится совсем невыносимо.
— Марион, — попросил Эрленд, — оставь меня в покое.
— Владелец пластинок с записями Гудлауга Эгильссона сидит на золоте, — последовал внезапный переход к делу.
— Почему?
— Сегодня они стали редкостным сокровищем. Конечно, очень мало тех, у кого есть эти пластинки, или тех, кто хотя бы знает об их существовании. Но тот, кто в курсе, готов отдать за них невероятную сумму. Пластинки Гудлауга — настоящий раритет в мире коллекционеров и пользуются большим спросом.
— Насколько сумма «невероятна»? Несколько десятков тысяч крон?
— Может быть, несколько сотен тысяч. За каждый экземпляр.
— Несколько сотен тысяч? Ты шутишь?
Эрленд выпрямился на стуле и подумал о Генри Уопшоте. Он понял, зачем тот приехал в Исландию встречаться с Гудлаугом и для чего хотел получить его пластинки. Уопшотом руководило не только восхищение юным певцом, как он пытался это представить. Эрленд осознал, почему англичанин на авось передал Гудлаугу полмиллиона.
— По моим сведениям, мальчик выпустил только эти две пластинки. Благодаря маленькому тиражу и тому, что они почти не продавались, пластинки так и ценятся, не говоря уже о невероятном голосе ребенка. Мало у кого можно найти экземпляры сегодня.
— А сам голос-то имеет значение?
— Мне кажется, что качество записанной музыки не так важно, как сама пластинка. Музыка может быть дурной, но если подходящий отрывок должным образом воспроизведен известной студией звукозаписи в нужное время, ее ценность не будет знать границ. Так что вопрос таланта исполнителя не первостепенный.
— Что сталось с остатками тиража, ты не знаешь?
— Неизвестно. Потерялись в потоке времени или просто угодили на свалку. Такое случается. К тому же тираж был невелик, возможно, всего сотня-две экземпляров. Причина, по которой пластинки так дороги, как раз в том, что их сохранилось во всем мире лишь несколько штук. Вдобавок певческая карьера мальчика оборвалась рано, и речь идет только об этих двух пластинках, выпущенных в один и тот же год. Сдается мне, что потом он потерял голос и больше никогда не пел.
— Бедняга опозорился во время концерта, — сказал Эрленд. — Дал петуха — так это называется, когда ломается голос.
— И вот много лет спустя его находят убитым.
— Если цена этих пластинок достигает нескольких сотен тысяч?..
— Да?
— Разве это не подходящий мотив для убийства? Мы нашли у него в комнате по экземпляру каждой пластинки. В помещении больше практически ничего не было.
— Это указывает скорее на то, что его враг вряд ли представлял себе ценность пластинок.
— Ты полагаешь, он их не крал? — усомнился Эрленд.
— В каком они состоянии, эти пластинки?
— Как новенькие. Никаких пятен или загибов на конвертах, и я даже затрудняюсь сказать, слушал ли их кто-нибудь раньше…
Эрленд и Марион Брим переглянулись.
— Может быть, оставшийся тираж хранился у Гудлауга? — продолжил следователь.
— Почему бы и нет?
— Мы нашли у него ключи, но не можем определить, от чего они. Где он мог хранить эти пластинки?
— Совсем не обязательно, чтобы это был весь тираж. Возможно, только какая-то часть. У кого же еще они могли сохраниться, как не у самого исполнителя?
— Не имею представления, — сказал Эрленд. — Мы задержали одного коллекционера, приехавшего из Великобритании, чтобы встретиться с Гудлаугом. Скрытный старикан, пытался ускользнуть от нас. Почитатель юного хориста. Он единственный, насколько мне известно, представляет себе цену пластинок Гудлауга. Собирает пластинки с записями юных хористов.
— Он нигде не засветился?
— Сигурд Оли как раз сейчас это выясняет, — ответил Эрленд. — Гудлауг был Дедом Морозом при отеле, — добавил он таким тоном, будто назвал официальную должность покойного.
Старческое лицо скривилось в усмешке.
— Мы нашли у убитого записку. Там значилось имя Генри и время — восемнадцать тридцать. Похоже, у него была назначена встреча. Генри Уопшот признался, что виделся с Гудлаугом за день до убийства в половине седьмого вечера. — Эрленд замолчал и глубоко задумался.
— Эй, ты где завис?
— Уопшот сказал мне, что передал Гудлаугу полмиллиона крон в доказательство серьезности своих намерений купить пластинки. Что-то вроде того. Возможно, деньги были в комнате в момент нападения.
— Ты предполагаешь, что кто-то узнал о сделке между Уопшотом и Гудлаугом?
— Не исключено.
— Другой коллекционер?
— Возможно. Понятия не имею. Уопшот — человек со странностями. Я уверен, что он от нас что-то скрывает. Но не знаю, имеет ли это отношение к Гудлаугу или к нему самому.
— И эти деньги, естественно, исчезли, когда вы нашли его.
— Да.
— Мне пора.
Заметив, что Марион уже на ногах, Эрленд встал.
— Я теперь полдня еле протягиваю. Падаю от усталости. Как дела у твоей дочери?
— У Евы? Не знаю. Думаю, так себе.
— Тебе бы побыть с ней на праздники.
— Да, наверное.
— А как на любовном фронте?
— Отстань со своим любовным фронтом, — огрызнулся Эрленд, подумав о Вальгерд. Ему очень хотелось позвонить ей, но он никак не мог собраться с духом. Что он скажет? Как соединить ее со своим прошлым? Каким боком его жизнь может ее касаться? Что за вздор — приглашать ее в ресторан! Он сам не понимал, что на него нашло.
— Сдается мне, ты ужинал здесь с какой-то женщиной. Тысячу лет такого не случалось, насколько мне известно.
— Кто тебе донес? — спросил Эрленд, как громом пораженный.
— Что это за женщина? — Допрос продолжался как ни в чем не бывало. — Мне сказали, что она красивая.
— Никакой женщины, — рявкнул Эрленд и пулей вылетел из ресторана.
Как Марион Брим провожает его взглядом и медленно идет к выходу из отеля, усмехаясь себе под нос, он уже не видел.
По дороге в вестибюль Эрленд размышлял, как бы поделикатнее обсудить вопрос о воровстве с шеф-поваром. Но Марион разозлить умеет: как только Эрленду удалось увести повара в угол кухни, все его приличные манеры улетучились без следа.
— Воруем? — выпалил он без обиняков. — Все до единого, кто здесь пасется? Тащим все, что не привинчено к полу?
Шеф-повар уставился на Эрленда:
— О чем это вы?
— Я толкую о том, что, может быть, Деда Мороза прикончили из-за того, что он пронюхал о масштабном воровстве в отеле. Возможно, его пришили из-за того, что он знал, кто стоит за этим. Вы проскользнули в подвал и закололи его, чтобы он никому ничего не сболтнул. Как вам такая версия? И мимоходом грабанули его.
Шеф-повар н