"Словно строфы — недели и дни в Ленинграде "
Словно строфы — недели и дни в Ленинграде,
мне заглавья запомнить хотя б:
«Прибыл крымский мускат…»
На исходе пучки виноградин,
винный запах антоновок сытит октябрь.
Это строфы элегий,
желтеющих в библиотеках,
опадающих с выступов перистых од:
«Льды идут на Кронштадт,
промерзают сибирские реки,
ледоколы готовятся в зимний поход».
. . . . . . . . . . .
Но такие горячие строки доверить кому нам?
Только руку протянешь —
обуглится, скорчится — шрам…
Говорю о стихе
однодневной Кантонской коммуны,
на газетах распластанной по вечерам.
Но сначала — Кантон. И народ, и кумач на просторе;
после РОСТА рыдающая на столбах.
А потом, леденя, в почерневшем свинцовом наборе
отливаются петли, и раны, и храп на губах.
А потом — митингуют, и двор заводской поднимает
на плечах, на бровях,
на мурашках ознобленных рук —
рис, и мясо, и кровли повстанцам Китая,
и протесты,
железом запахшие вдруг…
Декабрь 1927
" О, если б ясную, как пламя, "
О, если б ясную, как пламя,
иную душу раздобыть.
Одной из лучших между вами,
друзья, прославиться, прожить.
Не для корысти и забавы,
не для тщеславия хочу
людской любви и верной славы,
подобной звездному лучу.
Звезда умрет — сиянье мчится
сквозь бездны душ, и лет, и тьмы, —
и скажет тот, кто вновь родится:
«Ее впервые видим мы».
Быть может, с дальним поколеньем,
жива, горда и хороша,
его труды и вдохновенья
переживет моя душа.
И вот тружусь и не скрываю:
о да, я лучшей быть хочу,
о да, любви людской желаю,
подобной звездному лучу.
1927, Невская застава
" Как на озерном хуторе "
Как на озерном хуторе
с Крещенья ждут меня —
стреножены, запутаны
ноги у коня…
Там вызорили яро
в киноварь дугу
и пращурный, угарный
бубенчик берегут…
Встречали неустанно
под снежный синий порск,
а я от полустанка
за сотню лет и верст…
Встречали, да не встретили,
гадали — почему?
…Полночный полоз метил
обратную кайму…
И пел полночный полоз
сосновой стороной,
как в тот же вечер голос —
далекий голос мой:
«Ты девять раз еще — назад
вернешься, не взглянув
сквозь финские мои глаза
в иную глубину…
Вернись, забыть готовый,
и путы перережь,
пусть конские подковы
дичают в пустыре…
И киноварь не порти зря,
и в омут выкинь бубенец —
на омутах,
на пустырях
моя судьба
и мой конец…»
1927 или 1928
ПРИЗЫВНАЯ
Песенкой надрывною
очертивши темя,
гуляли призывники
остатнее время.
Мальчишечки русые —
все на подбор,
почти что безусые…
Веселый разговор!..
Дни шатались бандами,
нарочно напылив,
украшены бантами
тальянки были их.
Дышали самогонкой,
ревели они:
«Прощай, моя девчонка,
остатние дни!»
Им было весело,
таким молодым,
кто-то уж привесил
жестянку звезды…
Мальчишечки русые
шли в набор,
почти что безусые…
Веселый разговор!..
1927 или 1928
" Галдарейка, рыжеватый снег, "
Галдарейка, рыжеватый снег,
небо в наступившем декабре,
хорошо и одиноко мне
на заставском замершем дворе.
Флигель окна тушит на снегу,
и деревья тонкие легки.
Не могу укрыться, не могу
от ночного инея тоски,
если небо светится в снегу,
если лай
да дальние гудки…
Вот седой, нахохленный сарай
озарит рыданье петуха —
и опять гудки,
и в переулке лай,
и заводу близкому вздыхать…
Всё я жду —
придешь из-за угла,
где фонарь гадает на кольцо.
Я скажу:
«Я — рада!
Я ждала…
У меня холодное лицо…»
Выпал снег… С заводов шли давно.
«Я ждала не только эту ночь.
Лавочка пушиста и мягка.
Ни в душе,
ни в мире не темно,
вздрагивает на небе слегка…»
Но ложится иней на плечах.
За тремя кварталами пыхтит
темный поезд, уходящий в час
на твои далекие пути…
1927 или 1928
" О, наверное, он не вернется, "
О, наверное, он не вернется,
волгарь и рыбак, мой муж!
О, наверное, разобьется
голубь с горькою вестью к нему..
Мать, останься, останься у двери
пойду его отыскать.
Только темным знаменьям верит
полночь — тело мое — тоска.
А если он возвратится,
из мира шагнет за порог —
вот платок зеленого ситца,
мой веселый девий платок.
Вот еще из рябины бусы,
передай и скажи: «Ушла!»
С головой непокрыто-русой,
босиком, глазами светла…
А если придет с другою,
молчи и не плачь, о мать.
Только ладанку с нашей землею
захвати и уйди сама.
Март — апрель 1927 или 1928
" Потеряла я вечером слово, "
Б. К.
Потеряла я вечером слово,
что придумала для тебя.
Начинала снова и снова
эту песнь — сердясь, любя…
И уснула в слезах, не веря,
что увижу к утру во сне,
как найдешь ты мою потерю,
начиная песнь обо мне.
Март — апрель 1927 или 1928
ПОСВЯЩЕНИЕ
Позволь мне как другу — не ворогу
руками беду развести.
Позволь мне с четыре короба
сегодня тебе наплести.
Ты должен поверить напраслинам
на горе, на мир, на себя,
затем что я молодость праздную,
затем что люблю тебя.
1927 или 1928
ЗАМЕТЬ
Заметь, заметь! Как легчает сердце,
Если не подумать о себе,
Если белое свистит и вертится
По глухой осине-голытьбе…
Я не знаю — кто я, для кого я,
Чьи сегодня брови отогреть?
Верно то, что за сугробным воем
Вязнет полночь в жухлой проворе…
— Задыхается, синеет, молит…
Не моя ль то песня, не моя ль?
Заметь, ты пророчествуешь, что ли,
Накипая мукой по краям?
Ей ли, проще радужного ситца
Растянув пургой спаленный рот,—
Посинеть, задохнуться и биться
У чужих заборов и ворот?..
Не хочу! Не верится, не верится
Наколдованной такой судьбе
…Как легчает, как пустеет сердце,
Если не подумать о себе.
<1927–1928>
СПОР
Загорается сыр-бор
не от засухи — от слова.
Веселый разговор
в полуночи выходит снова:
«Ты скажи, скажи, скажи,
не переламывая рук:
с кем ты поделила жизнь
полукруг на полукруг?»
«Ты ответь, ответь, ответь,
голосу не изменя:
с кем ты повстречаешь смерть
без любимой — без меня?»
Сыру-бору нет конца,
горечь поплыла к заре,
и вот уж нет у нас лица,
друг другу не во что смотреть.
Надо, надо, надо знать:
нас не двое на земле —
нам со всеми умирать
и со всеми веселеть…
Холодеет горький бор
не от ливня, но ответа.
Веселый разговор
исходит до рассвета.