Что за непоседа эта Жанна! Стоило ей только высунуть нос за ворота, как ее тотчас, словно щепку, попавшую в бурный поток, уносило в толпы, кипевшие на центральных улицах и площадях.
Начисто забывая о своих обязанностях по дому, Жанна вдруг оказывалась в похоронной процессии на Больших бульварах — провожала в последний путь до кладбища Пер-Лашез защитников коммуны, павших в боях с версальцами. И потом со слезами на глазах рассказывала о молодой вдове, говорившей, прижимая к груди детей: «Запомните это! Повторяйте вместе со мною: да здравствует коммуна!» То вдруг Жанна окажется в Тюильри — на концерте в пользу вдов и сирот коммуны, который то и дело заглушался взрывами гранат версальцев, доносившихся с площади Согласия. А в один из недавних дней она принесла домой воззвание комитета общественного спасения.
«…Народ, низвергавший королевские троны, — читала в нем госпожа Синьяк, — народ, разрушивший Бастилию, народ 89-го и 93-го года, народ революции не может в один день потерять плоды освобождения… К оружию!..»
Госпожа Синьяк аккуратно сложила этот листок и спрятала в потайной ящик своего секретера.
А в тот день, когда при звуках «Марсельезы» была низвергнута Вандомская колонна, воздвигнутая в память побед Наполеона, Жанна вбежала в гостиную с таким видом, будто это было делом ее маленьких, загрубевших от работы рук, ловко управлявшихся с посудой и половой щеткой, а теперь сваливших колонну и водрузивших на ее пьедестале красное знамя.
Рыжие кудряшки девушки растрепались, глаза горели. «Она упала! Она упала!» — громко кричала Жанна. Госпожа Синьяк хотела сделать ей замечание, но неожиданно для самой себя вдруг улыбнулась. И промолчала.
Поздно ночью госпожу Синьяк разбудили крики и выстрелы на улице. Она накинула пеньюар, вышла в гостиную. Жанна стояла у окна, слегка раздвинув портьеру.
— Версальцы наступают! — сказала она со слезами в голосе. — Из пушек стреляют, а у этих бедняков плохонькие ружья!
Близкий разрыв снаряда потряс воздух. Задребезжали стекла. Приближаясь, трещали ружейные выстрелы. Крики, доносившиеся издали, слились в протяжный вопль. Пламя близкого пожара осветило деревья в саду напротив. Черные тени метались по улице.
— Закрой портьеру, Жанна, — строго сказала госпожа Синьяк. — И не подходи к окнам!
Все это походило на жуткий, неправдоподобный сон. Но это был не сон… Над их головами звякнуло разбитое стекло. Пуля, пробив тяжелую портьеру, ударила в потолок. Посыпалась штукатурка. Жанна с визгом бросилась из комнаты.
Крики и выстрелы приближались. Госпоже Синьяк показалось, что она слышит пение. Резко прозвучала труба. Раздался залп. Послышался треск барабанов, топот ног.
— Барыня, барыня! — На пороге гостиной стояла бледная Жанна. — У нас на дворе коммунары… Их двое, они прячутся… А третий упал. Он лежит возле сарая!
— Где они? — спросила госпожа Синьяк.
— У черного входа.
— Их преследуют… Впусти их, Жанна!
— Боюсь! Я так боюсь…
— Где Жозеф?
— Я здесь, мадам! Позвольте сказать вам, едва ли следует открывать в такую ночь дверь…
В ночном колпаке, халате, с пляшущей свечой в руке, испуганный старик имел жалкий вид.
Госпожа Синьяк взяла из его руки свечу и прошла в кухню. Посмотрела в окно.
Двор, освещенный отблесками пожара, был пуст. У сарая лежал ничком, раскинув руки, человек. Она отперла дверь, выглянула. Под окном у черного крыльца, прижавшись к стене, стояли двое.
— Кто вы? — спросила она. Те молчали. — Кто вы? — повторила она громче.
— Да здравствует коммуна! — хрипло прошептал один из них.
— Он ранен? — госпожа Синьяк указала на неподвижное тело.
— Он — мертв…
— Войдите!
Переглянувшись, они нерешительно вошли в кухню. Жанна, оказавшаяся здесь же, торопливо задвинула засов, опустила штору на окне.
Госпожа Синьяк подняла свечу, оглядела вошедших. Оба были молоды. Курчавые бороды делали их похожими друг на друга. Воспаленные глаза, потные, грязные, осунувшиеся лица. Лоб одного из них — в крови. Кровь запеклась и на щеке.
— Вы ранены? — спросила госпожа Синьяк.
— Пустяки. Царапина, — ответил он и улыбнулся доброй, застенчивой улыбкой.
«Совсем еще мальчик!» — подумала госпожа Синьяк.
— Су-сударыня! — В дверях стоял Жозеф. — У нашего подъезда… солдаты!.. О, сударыня!..
— Здесь нельзя оставаться, идемте! — сказала госпожа Синьяк коммунарам. Она провела их через гостиную и столовую в спальню.
— Едва ли солдаты посмеют заглянуть сюда, — сказала она. — Но, если это случится, спрячьтесь в шкаф… Больше я ничего не могу придумать, — добавила она.
— Сударыня, — сказал один из коммунаров, — пряча нас, вы рискуете слишком многим. Версальцы не знают пощады…
Госпожа Синьяк не ответила ему. Она поспешила к парадной двери, сотрясаемой ударами прикладов. За дверью стоял разъяренный офицер с отрядом солдат. Бряцая оружием, они ввалились в прихожую.
— Почему долго не открывали? — заорал офицер.
Он тяжело дышал, разгоряченный погоней. Госпожа Синьяк с содроганием увидела кровь на его обнаженной шпаге, и ей показалось, что от этого молодчика с франтовскими усиками и пустыми глазами пахнет, как от мясника. От страха и отвращения у нее потемнело в глазах. Стараясь преодолеть дурноту, она с надменным видом оглядела офицера с головы до ног и проговорила, как могла, спокойно:
— Беззащитная женщина, лейтенант, должна набраться мужества, прежде чем открыть дверь в такую ночь.
— Вы хозяйка этого дома? — сбавляя тон, спросил офицер. — Вы одна?
— Одна, не считая слуг. Мой муж в отъезде.
— Я ищу двух бандитов. Их только что видели на вашем дворе!
— Один и сейчас там. Он лежит, сраженный меткой пулей вашего стрелка. Другого я не видела.
— Я… я видела! — пролепетала из-за ее спины Жанна. — Он перелез через ограду на соседний двор…
— Сержант! Немедленно оцепить соседний двор! Дом я осмотрю сам!
— О, лейтенант! Вы считаете меня способной скрыть у себя бандитов?
Часть солдат ушла с сержантом. Офицер быстро обошел комнаты. Заглянул он и в спальню.
— Эти проклятые скоты-коммунары проваливаются, как сквозь землю! — пробормотал он, вытирая грязным платком вспотевший лоб. — Ну да теперь по улице и мышь не пробежит незамеченной! Прошу прощенья, мадам!.. Возможно, мы вернемся!
Жанна заперла за ним дверь.
Госпожа Синьяк прошла в гостиную, осторожно раздвинула портьеру.
Выстрелы звучали где-то в стороне, за домом. Улица была пуста. Возле недостроенной баррикады лежали неподвижные тела. У подъезда особняка стоял солдат с винтовкой.
Она прошла в спальню, открыла большой платяной шкаф. Из-за развешенных в нем платьев, из-за всех этих изящных, пахнущих духами изделий из струящегося шелка, тонкого, как паутинка, муслина, тяжелого бархата выглянули две взлохмаченных головы.
— Они ушли, но улица оцеплена, — сказала госпожа Синьяк. — Вы не сможете сейчас уйти. Оставайтесь пока здесь — окна спальни выходят в сад… Садитесь. Вы голодны? Жанна, принеси поесть, дай вина. Только, бога ради, тише! Необходимо соблюдать полную тишину: возле дома стоит солдат…
2
Так началось необычайное приключение, нарушившее мирное и однообразное течение жизни госпожи Синьяк.
В уютных комнатах особняка, где все — каждая мелочь, каждая драгоценная безделушка — говорило о склонности его почтенных хозяев к спокойной, благопристойной жизни, водворились страшные коммунары — «враги религии, нравственности и порядка», как со злобой и ненавистью называли их сторонники Тьера.
Один из коммунаров, двадцатилетний Лусто, был столяром. Другой, Габуш, — четырьмя-пятью годами старше, — переплетчиком. Оба оказались скромными, добродушными парнями.
Улица была оцеплена версальцами. Опьяненные кровью, победители обшаривали каждый дом, каждый подвал и чердак, беспощадно расправляясь не только с коммунарами, но и со всеми, подозреваемыми в сочувствии к ним. Это были дни, вошедшие в героическую историю Парижской коммуны под названием «кровавой недели».
Версальские газеты, захлебываясь от бешенства, писали в эти дни, что на коммунаров надо устроить охоту, как на диких зверей. «Ни один из злодеев, в руках которых в течение двух месяцев находился Париж, не будет рассматриваться, как политический преступник: с ними поступят как с разбойниками, каковыми они и являются, как с самыми ужасными чудовищами…»
В одной только тюрьме Ла-Рокет и за один только день было расстреляно без суда около двух тысяч арестованных. Такие же массовые убийства совершались в Политехнической школе, в казарме Дюплеи, на Северном и Восточном вокзалах, в Ботаническом саду. В сквере Сен-Жак из свежевзрытой земли торчали головы, руки, ноги казненных. Воды Сены под аркой Тюильрийского моста окрасила длинная кровавая полоса.
Бестрепетно и гордо, являя примеры величайшего мужества, умирали коммунары. Женщины и дети кидались к арестованным мужьям и отцам, кричали: «Расстреливайте и нас!..»
«В Париже воцарился «порядок», — говорится в книге, уже упоминавшейся в моем повествовании. — Повсюду развалины, трупы, зловещий треск залпов… На всех больших дорогах стояли на биваках солдаты; некоторые, отупевшие от усталости и резни, спали на тротуарах, другие варили себе суп, распевая песни…
У всех окон развевались трехцветные знамена, вывешенные из трусости, чтобы уберечься от обысков… У порогов домов сидели жены рабочих; подперев рукой голову, они глядели вперед неподвижным взглядом, ожидая сына или мужа, которым уже не суждено было возвратиться…»
«Разбойники» и «чудовища» Лусто и Габуш томились в своем вынужденном плену. С величайшей охотой брались они за любую работу по дому. Лусто целыми днями пропадал на чердаке — ремонтировал сваленную там старую, отжившую свой век мебель. Медная посуда, которая была гордостью Жанны, хозяйничавшей вместе с Жозефом в опрятной кухне, теперь, стараниями Габуша, могла поспорить ослепительным блеском с жарким майским солнцем.