И вот мы услышали негромкий, хриплый голос старухи, — каркает, как ворона, не поймешь что. Кто-то из ребят засмеялся.
— По-русски читай! — крикнул Гриша. — Читай по-нашему!
Старуха замолчала. Сжалась вся, испуганно моргает. Потом снова стала читать. Читала она плохо, запинаясь. С трудом подбирала нужные слова. Я слушал, зевая, — в сон клонило. Дивился причуде своего дружка. И что дались ему эта книга, глупая эта старуха?
Но вот она вроде как освоилась с нелегкой ролью переводчицы и чтицы — читала быстрей, уверенней. Потекли страница за страницей. Я и не заметил, как прошла моя скука, — слово пропустить боялся. О сне и не думал. Оглянулся — вижу, много бойцов собралось вокруг. И командир наш, старый шахтер из Донбасса, стоит, слушает, покручивает сивый ус.
Что за диво? Никогда не переживал я раньше такого! И верно ведь — будто друг говорил со мною, со всеми нами. Старший друг, умный, верный. О самом заветном говорил — о том, что жило в душе каждого из нас, что нас в бой вело, что каждый чувствовал, да не умел выразить словами, особенно такими сильными, горячими…
Свечка, догорев, погасла. Усталая старуха уронила книгу на колени. Никто с места не сдвинулся — не хотелось расходиться. Хотелось всем вместе быть. Старуха ушла. Кто-то запел вполголоса. Потом все подхватили песню. Пели у нас душевно, — так только на Украине поют!..
Вот ведь, вспомнил о том вечере, как мы пели тогда, Вспомнил, на сердце потеплело…
…Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю —
Чому ж я не сокил, чому ж не литаю…
В прекрасной песне этой вылились наши чувства…
На рассвете разведка привела двух пленных. Один — маленький, вертлявый, с черными усиками на смуглом дерзком лице. Весело скалит зубы, лопочет: «Камрад, камрад, болшевик!» Другой — детина саженного роста, с рябым угрюмым лицом бедняка. Молчит, сумрачно уставившись в землю. Оказывается — французы. Кто только не топтал тогда нашу землю!.. Пленных допросили, — переводчицей была все та же старуха. Назвались рядовыми, сообщили о численности, о расположении своей воинской части. Отвели их в каменную конюшню, поставили часового.
Кто знает, что за французы? Может, случайно отстали от своих, может, разведчики. Не так-то просто было разобраться тогда в тех краях кто, где и с кем воюет. В феврале Херсон и Николаев захватили интервенты. В середине марта в Херсоне хозяйничал атаман Григорьев. А в апреле мы погнали незванных чужеземных пришельцев из самой Одессы…
Под вечер у барского дома опять собрались партизаны и старуха снова раскрыла книгу. Читала допоздна при свете костра, пока всю не прочитала.
И как же она поразила меня, эта книга! Можно сказать, всю душу перевернула… Думаю, с того времени и потянуло меня к книгам — понял я их силу, увидел их свет, озаряющий жизнь. Да разве один я увидел? Другие тоже. Ну, а Гриша сиял, будто награду получил.
Вот тогда-то и надумал он дать книгу пленным французам: «Пускай, мол, почитают. Небось земляк писал!..»
Рано утром пошли мы с ним к конюшне. Маленький, с усиками, шагал из угла в угол, беззаботно посвистывал. Другой спал на соломе. Гриша разбудил его, поделил между пленными кусок хлеба, тарань. Протянул маленькому книгу:
— Читай!
Тот присел на корточки у двери, долго листал книгу, задерживаясь на некоторых страницах. Морщил лоб, усмехался.
— Громко читай. Громко, понял? — сказал Гриша.
Француз засмеялся, покрутил головой. Возвращая Грише книгу, проговорил:
— Oh! Camarade! C’est un livre tout á fait mauvais[1]. Плёх, плёх! — сморщился, будто кислого попробовал.
— Плох?! — переспросил Гриша, хмуря брови. — Сам ты, вижу, плох!.. Тоже мне… «камрад»! А я ему, как человеку, хлеба дал!
Сунул книгу в руки другому пленному:
— Ну-ка, читай ты!
Угрюмый гигант неловко раскрыл книгу огромными своими ручищами — не привык, видно, иметь дело с книгами. Стал читать, шевеля губами. В конюшне — тишина. Только и слышно, как на крыше гомонят воробьи.
Пленный покосился на своего веселого товарища, исподлобья на Гришу взглянул. Но ничего не сказал.
Гриша смотрел на него, опершись на винтовку. Прошло минут пятнадцать-двадцать. Мне надоело глазеть на пленных.
Маленький француз, улыбаясь, быстро-быстро заговорил. А тот, другой, коротко ответил что-то, положил тяжелую квадратную ладонь на книгу, которую держал на коленях. Рябое некрасивое лицо его выражало растерянность, смятение, — он даже вспотел от волнения и торопливо вытер рукавом лоб.
— Ну вот, проняло, значит! — обрадованно сказал Гриша. — А ты говоришь — плохая книга! — погрозил кулаком маленькому французу.
И весь-то день пленный просидел с книгой. Заглянем в конюшню — сидит, читает. Один раз видели: маленький опять что-то говорит ему, а он молчит, уставившись в книгу.
На следующий день должны мы были выступать.
Чуть свет разбудил нас с Гришей шум, голоса. Смотрим, — партизаны толпятся у конюшни. Неужто пленные сбежали? Да нет, — не сбежали…
Тот, которого я называл «маленьким», стоял в конюшне у стены. И ничего-то в нем не осталось от показной его беспечности, — он походил на затравленного, ощерившегося волка. А на земляном полу в луже крови лежал другой. Он был ранен — и, видно, тяжело — подлым ударом ножа в спину. Дышал с трудом, кровавая пена пузырилась на губах. Вдруг открыл глаза, через силу прохрипел:
— L’officier!.. L’espion!..[2]
Офицера расстреляли. Раненого положили на тачанку, — была у нас одна-единственная тачанка. Он выздоровел. Месяца не прошло, как он уже сражался в наших рядах. Хороший был человек, настоящий камрад! Грузчик из Марселя…
Не решусь сказать, что именно эта книга привела его к нам. Вернее, она была последней каплей, переполнившей чашу терпения простого рабочего парня, силком угнанного в чужую, непонятную страну, где его заставили стрелять в таких же, как он, простых людей… Тогда ведь вообще в войсках Антанты началось брожение. Вспомните-ка, примерно в то самое время матросы французской эскадры, стоявшей в Севастополе, вышли на демонстрацию протеста вместе с русскими рабочими. А в Одесском порту вспыхнул мятеж на французском крейсере «Вальдек Руссо»…
Дорогой друг мой, Григорий Шелест, пал смертью храбрых под Николаевом. А я и Деникина бил, и белополяков, и черного барона Врангеля под Каховкой. Да так и остался на всю жизнь солдатом…
Книгу я сберег. Чудом, можно сказать, сберег — целые годы то на коне, то на колесах… А все-таки сберег — и как бесценную память о днях, когда впервые услышал ее голос, и как память о своем боевом товарище. Вот, собственно, и все!
Петр Александрович закурил.
— Не знаю, к сожалению, — продолжал он, — как книга попала к Григорию. Спросил его. «Ладно, — говорит, — расскажу! И кто мне читал ее, расскажу!» Да так и не успел рассказать. А жаль!.. Много времени прошло, прежде чем я смог прочитать ее сам. По всей стране носило меня. Служил в пограничных войсках, учился… Без ложной скромности скажу: горжусь, что партия высоко подняла меня, крестьянского сына, так высоко, что книги стали моими всегдашними спутниками — потребностью души… Я до сих пор жаден к жизни, хотя и повидал ее во всех обличиях — не всегда добрых, улыбчивых. И я ценю, уважаю те книги, которые не туманят голову красивой выдумкой, не уводят от жизненных тягот, а не только правдиво отображают жизнь, но и сами как бы становятся ее частью — ее разумом, совестью! Что за счастье читать бессмертные труды Ленина, Маркса, преклоняясь перед их мудростью, человечностью, восхищаясь орлиным взлетом их свободной, смелой мысли! Ну, конечно, и такие вечные книги, как творения Гомера, Данте, Шекспира, как «Фауст», «Дон Кихот», «Война и мир»… Читая их, живешь особой жизнью, — возвышенной, богатой, чистой… И, поверьте мне, в этой вот маленькой книге безвестного Франсуа Тибо бьется жилка свободолюбивой жизни. Ее написал человек с горячим, мужественным сердцем!
Полковник еще раз погладил кожаный переплет книги, будто она была живым существом, отзывчивым на ласку, на доброе слово.
— Хорошая, честная книга!.. По совести говоря, на наш взгляд, она наивна, — написана-то более полутораста лет назад! Мы давно переросли ее. Но скольким людям открыла она глаза, скольким помогла найти правильный путь!.. И для меня на определенном этапе жизни она была если не путеводной звездой, то советчиком и другом. Последний раз ей довелось быть, так сказать, «в деле» совсем недавно — в Испании, весной тридцать седьмого года. Да, довелось мне и там побывать… Я читал главу из книги Тибо вслух бойцам Интернациональной бригады перед штурмом Гвадалахары. Была, помнится, свежая звездная ночь. Я читал, лежа на каменистой земле, прикрывая фонарик плащ-палаткой. И, знаете, голос книги звучал волнующе-сильно в те незабываемые дни первой схватки людей доброй воли с фашизмом! Первой, и, боюсь, не последней: грозовые тучи нависли над Европой… А враг у нас с этим самым Тибо, по существу, один, — старый извечный враг!..
Я простился с полковником Линёвым и ушел, унося книгу неведомого мне Франсуа Тибо и карманный французский словарик.
3
Дней пять читал я «Рассуждение о свободе человека».
По утрам уходил на берег Мзымты, ложился на камни, согретые солнцем, омываемые быстрыми холодными струями, светящимися, как зеленоватое стекло, и читал вслух, то и дело заглядывая в словарь. Иногда мне казалось, что река замедляет свой бешеный бег — шумит и плещет не так громко, будто вслушиваясь в произносимые мною слова…
Книга с первых страниц покорила меня. Ясная, простая, она была исполнена яростной, священной ненавистью к рабству, к угнетению человека человеком. В ней горел огонь смелой мысли, высоких чувств, воодушевлявших лучших людей бурного восемнадцатого столетия, названного Радищевым «безумным и мудрым».
Прочитав книгу до конца, я стал перелистывать ее, — еще и еще раз просматривать пометки, записи на полях. Невольно думалось о людях, которые радовались, а может быть, и негодовали, склоняясь над ее страницами. Равнодушных к ней, по-моему, не могло быть…