Издатель Казэн, ловкач и пройдоха, не боявшийся обманывать королевскую цензуру, указывая на книгах, что они изданы не в Париже, а за границей — в Женеве, Лондоне, Амстердаме, Венеции, — не раз гостивший по этой причине в Бастилии, даже он наотрез отказался напечатать книгу Тибо.
— Как?! — бесился Декав, потрясая перед его носом рукописью. — Вы печатаете всякую дребедень, слащавые вирши, пустые книжонки о похождениях великосветских бездельников и не хотите издать книгу, каждая страница которой полна священной правды?! Вы — честный человек. Вам не могут быть безразличны судьбы Франции! Подумайте, есть ли более благородная задача, чем вдохнуть в усталые души мужество и надежду, открыть слепым глаза!.. Страна, народ разорены чудовищными налогами. Бунтуют голодные крестьяне. Казна пуста. А ненавистные народу король и аристократы превратили свою презренную жизнь в сплошной праздник!
— Тише! Бога ради, тише, — остановил его Казэн. — Я уже немолод и климат Бастилии вреден моему здоровью! — Он поежился, словно на него повеяло могильной сыростью каземата, и движением руки отстранил рукопись с таким видом, будто Декав принес ему ядовитую змею.
Когда начались дожди, Франсуа Тибо слег. Мучительный кашель сотрясал его тощее тело. Он харкал кровью. И если бы не Иветта, заботившаяся о нем, он едва ли бы долго протянул.
Лежа в своей холодной конуре, он смотрел, как по запотевшим стеклам одна за другой бегут и бегут струйки дождя. С горечью вспоминалось ему розовое утро весны, в которое он, как победитель, смотрел на непроснувшийся еще Париж. Неужели его книга не возвысит свой голос над миром произвола, бесправия и нищеты?..
Декав не сдавался. Не поладив с французскими издателями, он обратился за границу. Он писал длинные письма и получал короткие ответы: нет, нет, нет… И вот, когда даже он готов был признать себя побежденным, из Голландии пришло письмо. Некий амстердамский типограф сообщал, что издаст, пожалуй, «Рассуждение о свободе человека». Но, предвидя неизбежные убытки, не сможет оплатить труд автора.
Зима прошла для Франсуа Тибо как долгий тяжелый сон. Он уже ничего не ждал, ничему не верил. Единственное, что поддерживало его, — дружба художника и преданная любовь юной шляпницы.
Из Голландии в Париж книга вернулась весной, когда в парках роскошно, празднично зацветали каштаны и в зеркалах версальских прудов отражалось васильково-синее, как глаза Иветты, небо.
Книга была отпечатана на плотной голубоватой бумаге, украшена гравюрой по рисунку Декава и обряжена в переплет из телячьей кожи с золотым тиснением на корешке.
И была она не одна — несколько сотен ее разместилось на складе и на полках книжной лавки книготорговца Гортензиуса у Нового моста.
Старик-книготорговец в круглых очках, похожий на старую добродушную сову, хватаясь за голову, говорил Антуану Декаву:
— Горе мне!.. Честью клянусь: лучше бы мне иметь на своем складе бочонок с порохом, чем одну книжку этого бешеного Тибо!.. Я прочитал ее вчера и не спал всю ночь. Большей дерзости я не видел, а ведь через мои руки прошло столько книг, сколько, сударь, у вас волос на голове! И в их числе были произведения многих весьма беспокойных сочинителей, гостивших, как, например, небезызвестный «патриарх философов», господин Мари-Франсуа-Аруэ Вольтер, в Бастилии… О, сударь, меня трудно удивить! Но такого я еще не встречал. Каждая страница этой бунтарской книги оглушает, как набат!
Декав посмеивался, уткнувшись носом в книгу.
— Мэтр Гортензиус! — сказал он. — Вы известны как бескорыстный служитель просвещения. Вы — как древо познания, обремененное плодами разума в их красивой кожаной скорлупе! Сколько жадных рук потянется к ним!
— Мой бог! Я не стал бы возражать, если бы такие плоды висели не на моих, а на каких-либо других ветках! — ворчливо отвечал книготорговец. — Дунет недобрый ветер и я, как старая яблоня, повалюсь под тяжестью этих плодов!
С неожиданным для его возраста проворством, словно спасаясь от чего-то, он вскарабкался на высокую лестницу, приставленную к книжным полкам.
— Дерзость! Бунт! — крикнул он сверху.
Художник рассмеялся и вышел из книжной лавки.
С утра погода испортилась. Тучи заволокли небо. Моросил дождь. Антуан Декав, не глядя под ноги, шагал по лужам, — спешил к Тибо.
— Франсуа! — крикнул он, обнимая острые плечи друга и прижимаясь щекой к его горячему, влажному лбу. — Радуйся, дружище!
Тибо схватил книгу. Тусклые глаза его загорелись. Он приподнялся с подушек, крикнул звонким, молодым голосом:
— Моя книга!
Друзья обнялись. Тибо не выпускал книгу из рук. Длинные тонкие пальцы его ласкали переплет, бережно листали страницы.
— Читай! — сказал он, протягивая книгу художнику.
Солнце садилось, когда Антуан Декав прочитал последнюю фразу и закрыл книгу.
«Старик книготорговец прав! — думал он. — Это — бунт! Бунт мужественной души, восставшей против неправды, царящей на земле. Это — набат, призывающий людей к борьбе. И это — жизнь. Сама жизнь, — горькая и жестокая, яростная и отважная!..»
Дул сильный ветер, разогнавший к вечеру тучи. Под его порывами тихонько позванивали оконные стекла и, казалось, содрогались стены мансарды, как борт корабля под ударами волн. Красный свет ненастного заката разливался по крышам.
Художник подошел к окну. С чувством смутной тревоги и щемящего душу восхищения он взглянул на своего друга. И невольно вздрогнул. Франсуа Тибо лежал, освещенный отблеском заката, словно заревом мятежа. Изможденное лицо умирающего поэта было прекрасным — строгим, просветленным.
В углу, у двери, притаилась Иветта. В начале чтения, не замеченная никем, она проскользнула в комнату. Стояла, слушала, боясь пошевелиться. По ее лицу катились слезы.
Через день, утром, к Антуану Декаву прибежал до смерти перепуганный мальчик из книжной лавки мэтра Гортензиуса. Он рассказал художнику, что ночью полиция, разгромив лавку, увезла два воза книг и старика хозяина.
А потом пришла Иветта. Заливаясь слезами, она сказала, что Тибо умирает. Через полчаса запыхавшийся Декав был у его постели.
Франсуа Тибо умер поздно вечером.
Ночью к нему в мансарду заявились полицейские.
Художник стоял на коленях у кровати, прижавшись лицом к холодной руке друга. Тут же была Иветта. Больше она не плакала. Она не отрываясь смотрела на дорогое ей лицо, ставшее после смерти необычайно добрым, безмятежно спокойным.
Декав отнесся безучастно к приходу полиции, к обыску. Но он пришел в бешенство, когда офицер взял книгу Тибо.
— Убери свои грязные лапы! Это мое! — прорычал художник, сжимая могучие кулаки. — Это все, что мне осталось от лучшего из людей!
Сладить с полицейскими он не смог. И вот он лежал на полу, избитый, со связанными за спиной руками. Кровь текла по его черной бороде. Сквозь слезы ярости он видел, как полицейские, выкручивая Иветте руки, куда-то поволокли ее, как книга исчезла в кармане офицера.
Повозка, приехавшая за Франсуа Тибо, увезла в Бастилию его друга — художника Антуана Декава.
Глава третьяКНИГА ИДЕТ В ЖИЗНЬ
…Книги — корабли мысли, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению.
1
— Когда королю стало известно, что народ взял приступом Бастилию, он воскликнул с присущей ему очаровательной непосредственностью: «Это же бунт!..» — «Нет, государь, — сказал я, — это — революция!»
Тучный человек с недобрым обрюзгшим лицом, одетый с изысканной небрежностью, ставшей с некоторых пор модной при дворе, откинулся на спинку кресла. Губы его кривились в самодовольной улыбке, а заплывшие колючие глазки настороженно следили за собеседником. Какое впечатление произвел на того его ответ королю? Сумеет ли этот денежный мешок понять, что такие фразы становятся достоянием истории?
— Ну, а король? — помолчав, негромко спросил хозяин дома.
Гость пожал плечами и ничего не ответил, — сделал вид, что любуется рубиновым цветом вина в венецианском бокале, который рассматривал на свет свечи.
Разговор происходил в библиотеке откупщика Жана-Батиста Делонэ, одного из богатейших людей Парижа.
В большой комнате со сводчатым потолком было полутемно. Только две свечи в серебряных средневековых шандалах горели на круглом столе черного дерева. Делонэ отослал слуг и сам наливал гостю вино.
О делах при дворе откупщик знал ничуть не меньше его. Знал, что тот прихвастнул, передавая свой «исторический» диалог с королем: если бы кто и отважился так ответить королю, то уж никак не он, — не этот жирный боров, больше всего озабоченный своим положением при дворе!
Знал Делонэ и то, что в грозный день 14 июля 1789 года, когда народ вместе с присоединившимися к нему гвардейцами штурмовал Бастилию — мрачный, ненавистный символ королевской власти, а к концу дня захватил ее, король написал в своем дневнике одно слово: «Ничего»… То есть ничего примечательного в тот день не произошло. Так король обычно отмечал в дневнике дни, когда ему почему-либо не удавалось отдаться своему любимому занятию — охоте. И это «ничего» казалось дальновидному Делонэ страшнее королевского признания, что народ в Париже бунтует.
«Ничего… Ничего, — повторял он про себя. — О боги!.. Ничего, что при звуках набата в центр города лавиной двинулась беднота Сент-Антуанского и других предместий… Ничего, что эти канальи захватили в оружейных магазинах и складах 28 тысяч ружей, что к ним примкнули солдаты гвардии, что бой у стен Бастилии — кровопролитный, жаркий бой — длился целый день… Ничего… Ничего… Но почему же не только многие из дворцовых прихлебателей, но даже братья короля сбежали после этого дня за границу? Сбежали, как бегут крысы с тонущего коробля…»
И еще Делонэ знал, что визит к нему толстого «шаркуна», как он называл всех придворных, неспроста: кому-то нужны деньги!.. Либо «мадам Дефицит» — так в народе окрестили королеву Марию-Антуанетту за ее безудержную страсть к разорительным развлечениям, — либо сам безрассудный король интересуется возможностью новых займов.