Прелюбодей и маленькая шлюха, —
Они равно надеются найти
Свой светоч чистоты — вдруг, по утрянке,
В постели или на полянке, —
Но утром! Утром...
Письмецо в конверте,
Не вскрыто и не читано еще,
Ты — утро, дня наметка...
Тайной жизни
Интриг — кого сместить с начальственного места,
Кого, коленом приподняв под зад,
На то же кресло
Переместить; кому какой портфель
Перехватить за ручку, как за горло;
Кому о чем пора бы намекнуть,
Чтобы заткнулся, не чесал язык
О сильных и чиновных;
Что значит это: «Доброго пути!» —
На языке масонском негодяев,
В который дом свиданий мне пойти
Сегодня, и который монастырь —
Бордель подпольный... —
Утро, ты разгадка!
Моргаешь ты и тянешься так сладко,
Утряшка, и таращишь ты глаза
Невинные, шлюшонка-незабудка...
О, гнусно мне, и гнусно мне, и жутко.
Но с утром, впрочем, я покончил счеты, —
Оно там, впереди, женою Лота
Уже оборотило фас ко мне.
А мы с Хароном чешем по волне!
...Чего ж хотел я?!
Люди хвалят древних
Покойников, и дальних, и не очень,
Желая современников принизить,
Желая конкурентам дать пинка,
Желая славы...
Древних не хвалил я.
И славы не желал.
И не писал стихов, подобно тем,
Кто музами зовет свой жалкий ум,
Невежество — судьбой, желания — Амуром,
Боготворя себя...
Чего же я искал?
Не денег, право.
Любви?
Она меня не увела
С пути, в котором лишь собой была.
Но ты, игра!
Играть я не устану
С людьми, что верят только шарлатану,
Актеришке, фразеру, подлецу,
Будь бы лицо наклеено — к лицу!
Ну что же, да, я этими руками
Держал клинок и философский камень,
Желтеющие книги в пятнах слезных,
В которых обаяние веков.
Доносы подлецов на дураков,
Фальшивые монеты...
Мне на дуэли убивалось... да...
И заигрался я, как никогда...
Аржиль, дитя, вот едешь ты со мною
Своей — моей? — загадочной страною,
Страной рабов, которых можно сечь,
Которым мысль — и крушь, и плоть, и стечь,
Которым стих и, несомненно, прозу
Равно заменят аргументы розог,
Здесь доходящие до спин и до сердец;
Страной, где только бьющая рука
Десницею зовется и державой,
Страной, где в этом недолеске ржавом
Меня к утру убьют наверняка!
И маленьких сопливых грибников
Развеселю я — или напугаю —
Своим — как странно... — трупом в парике.
Тебя, любовь, я сплавлю по реке
Молочной, вдоль кисельного же брега;
Скрипи, карета, как скрипит телега,
Скрипи и плачь, немазаная ось,
Храни Аржиль «авось» или «небось» —
Два здешних обязательных божка —
От мужа-барина, от мужа-дурака,
От мысли обо мне...
Когда бы мог я то вдолбить луне,
Чтоб памяти она Аржиль лишила
И, что я сном являлся, ей внушила...
Ведь легковерна девочка моя,
Как дурочка...
Несемся во всю прыть...
И час приходит мне глаза прикрыть,
Которыми я видел слишком много.
Мне стоило бы попросить у Бога
Спасительной куриной слепоты.
Но, на беду, я рыло видел рылом!
А уж с какой я не встречался швалью...
С какой скотиной дел не вел...
И в этой жизни странной и угарной
Твое лицо в овальной мгле люкарны
Камеей показалось мне, Аржиль...
Печалились, смеялись маскароны,
Рокайли подымались, как из пены
Киприда; дом своею жизнью жил,
Прелестной, легкомысленной, чужою.
Возможно, радостной.
Кариатиды-коры
Почти в слезах, но и не без задора,
Соседствовали с львами; ризалит
Был светотенью, как фатой, покрыт.
У дома по лицу прошла улыбка,
Засовещались золото с лазурью,
Сверкнули сандрики. Пропал в люкарне профиль.
А генерал-маэор и кавалер,
Тот граф де Р., тот чародей Растрелли,
Что дом с люкарною, видение мое,
Изволил выстроить, мне встретился потом
В Митаве. Был он грузен и обыден.
Скучнейшие дворцовые черты.
Прохожий в пустоту из пустоты.
Обычной эту ночь считать я вправе,
За мной не раз ходили брави,
Спасался я и вправду въявь,
Бросался вскачь, и впешь, и вплавь...
Но что ж со мной сегодня?! Что со мною?
Я утомился в этой чехарде,
Мне негде быть и стóит быть нигде.
Ни свеч, ни сил не стоила игра
На острие рапиры и пера».
— Проснись, Аржиль...
Проснись!
— Что ты кричишь?
— Я все придумал, слышишь,
все придумал!
Я не бессмертен, и бессмертья нет!
Мы были вместе год, не сотни лет,
Я не умею превращать людей
В зверей, в цветы.
Не превращалась ты!
Ты просто верила всем этим байкам!
И камень философский...
— О, молчи!
Что будет с нами?
Что это в ночи?
— Голубушка, ты чувствуешь сама
До чувств и понимаешь до ума, —
Вот так и я...
Меня убьют, подружка,
Я заигрался и переиграл.
А, впрочем, и сейчас я сочиняю,
Я ждать не стану их, я...
— У тебя есть яд...
— Да, да, Аржиль...
А ты вернись назад
В тот сад...
— В тот сад?!
Но не было и сада!
— Замшелая дорожка, кадка, тень,
И листья, и журящие нас пчелы,
А уж как пал, как пал туман на долы,
На голубое платье, на тебя...
Поедешь до усадьбы... там, за лесом,
Усадьба... довезут тебя туда.
А я сойду, чтобы они меня
Увидели, когда сюда подъедут.
Не спорь со мной.
— Уедем!
— Но куда?
В которую Гоморру из возможных?
В Содом какой?
— В любой стране есть место...
— ...в котором мне печально, скучно, тесно, —
Тут ты права!
Меня найдут везде.
Я насолил... О Господи! Не знаю,
Кто и искать возьмется, — но таких
Порядочно должно быть. Ну, как все
Отправятся?
И явятся всем скопом?
И тишину испортят навсегда
В тишайшем уголке земного шара!
— Ты шутишь...
— Да! Шучу, конечно, да!
А ты камзол попортишь мне слезами,
Жилет уже слинял...
Но ей неймется...
— Я без тебя умру...
— А вдруг все обойдется?
И встретимся, и свидимся еще?
Запомни этот миг, мое плечо,
Запомню я сиянье слез, и голос,
И светотень, летящую со щек...
— Ты замолчал...
— Мне видится роса,
Травы извечная остуда,
Или лазоревые небеса,
Да звезд заоблачные груды,
Мне видится какое-то крыло,
Забрызганное млечною рекою,
И как-то враз от сердца отлегло
Под задрожавшею твоей рукою.
Мне видится особый шлейф чудес,
Что за собой ты тянешь по дорожкам,
И этот жалкий, ржавый, скудный лес
Таинственно приник к окошкам.
Мне чудится, что к нам издалека
Слетаются невиданные птицы,
Которым в радость сгинуть до дымка
И, догоревши, возродиться!
Мне чудится, что будет мир нам прост,
Что будем живы мы и станем стары,
И к нам тогда применит певчий дрозд
Свои орфические чары!
«Романтический выцвел плащ...»
Романтический выцвел плащ,
и пошла по нему цвель;
и латать-то его лень,
и бросать-то его жаль.
А стреха отсырела сплошь,
подступила к крыльцу топь,
и, должно быть, выпала выть
так и жить да быть, точно плыть.
Все подкладки побила моль,
а надстройки поел жучок,
и пошла по лопатам ржа,
а сквозь прошлое хлещет сель.
И классический неуют
воцарился и вжился в нас.
И классических латок швы,
как созвездья, легли вразброс.
«Как сад мой сумрачен, как на паденья падок...»
Как сад мой сумрачен, как на паденья падок,
Неутешителен, не склонен утешать.
На осень реже он и выше на порядок,
В тиши затверженной намерен он ветшать.
Щелкунчик времени защелкивает челюсть,
И желудь хрупает, и отлетает час.
В затихшем воздухе листвы не слышен шелест,
Пейзаж молчит, как сад, ожесточась.
Здесь юность — выдумка, а зрелость — пережиток,
Сад признает одну игру — в «замри».
Пространство сверстано без сносок и без скидок,
Соосна с осенью сегодня ось земли.
Как сад мой сумрачен, как прячет он тревогу
В безукоризненном наборе позолот,
Покуда Оберон своим волшебным рогом
Терпеть и трепетать его не позовет.
Театрик
— Как ваш театрик? — Все, как всегда:
Плещется рядом речная вода,
Млеет партер, и рыдает раек,
И за прологом идет эпилог.
В яме сидят музыканты ладком,
Первый любовник слегка под хмельком;
Грим, парики и котурны при нас.
А на часах-то двенадцатый час.
— А что за пьесу сегодня дают?
— Вроде там плачут, а может, поют;
То ли погоня — аминь да авось, —
То ли герой с героиней поврозь,
То ли хозяин ругает слугу,
То ли пикник на зеленом лугу.
— А режиссер-то в театрике кто?
— Что и сказать вам, не знаю, на то:
То ли сапожник он, то ли портной,
Сами не поняли, кто он такой.
— Как ваши зрители? — Все на подбор!
Плачут, смеются и смотрят в упор.
Есть среди них маляры и зятья,
Маня, Мария, Маруся и я,
Школьник суровый, веселый отец,
Старый холерик и юный певец.