Маг озадаченно кивнул, остановился, привалившись к стволу древнего бука и глядя на девицу-гуля из-под черных прядей.
Предсказательница запела – негромко, слегка пришептывая, но так, что наверняка даже у напрочь лишенного сентиментальности варвара мороз пошел по коже.
А когда я стану пищей для ночных мотыльков,
В волосах моих попрячутся цветные огни,
Я оставлю свою плоть на перекрестке веков
И свободною душой пошляюсь вдоволь по ним.
На холмах зеленый вереск не укроет меня,
В синий омут головой я и сама не уйду,
Не возьмет меня земля, не удостоюсь огня.
Впрочем, это безразлично – как я не пропаду.
И не свита та петля, чтобы меня удержать,
И серебряная чаша ядом не налита,
От крови моей ржавеет сталь любого ножа,
Ни одна меня во гробе не удержит плита.[4]
Она умолкла, дабы перевести дух и исполнить надлежащий проигрыш стремительной, рвано звучавшей мелодии.
Может, нам это померещилось – от вина, разговоров, царившей вокруг настороженной лесной тишины. Только я не верю, чтобы десятку людей, отличающихся друг от друга характерами, темпераментами и взглядами на жизнь, могло померещиться одно и то же.
Однако я невольно вскочил на ноги, Цинтия и Дженна почти одновременно вскрикнули от изумления, Веллан поперхнулся аргосским, а Конан подозрительно заозирался. Меланталь не произносила ни звука, мы все это видели, но песня продолжала звучать, перекликаясь со звоном серебряных струн, приходя со стороны непроглядной чащобы, падая с ночного неба, заставляя чутко отзываться темное зеркало реки.
И когда истает плоть моя теплом на заре —
В чье спеленутое тело дух мой вскоре войдет?
Ты по смеху отыщи меня в соседней стране,
И к тебе с моей усмешкой кто-нибудь подойдет.
И не бойся, и не плачь, я ненадолго умру,
Ибо дух мой много старше, чем сознанье и плоть.
Я – сиреневое пламя, я – струна на ветру.
Я – сияние звезды, и меня примет ночь.
И когда я стану пищей для ночных мотыльков,
И когда я стану пристанью болотных огней,
Позови меня, приду на твой немолкнущий зов,
Не отринь меня, поелику ты тех же кровей!