— Не реви, — хмуро ответила вампирша. — Ты одна, потому что за собой не следишь. Я тебя научу. Будешь красавица. Ну ладно, не красавица, но вполне симпатичная.
— Ыыы…
— Поехали, я тебя подвезу. — Ыы… я не поеду с тобой, ты пьяная, тебе нельзя за руль.
— Это я пьяная? — зарычала Стефания. — А ну садись, я тебя сейчас по ровной линии довезу.
У дома Саманты.
— Забор можно было и объехать, — все еще икая от страха, говорила Саманта.
— Он мне ровную линию перегораживал, — рявкнула Стефания. — Я тебе обещала по ровной довезти, я довезла.
— Ну, — Саманта помахала рукой, — я пойду. А ты заходи почаще, обещала научить, — шаталась Саманта. — Только завтра не приходи, я буду Роберта оплакивать. Я протрезвею и буду оплакивать, я ж его любила.
— Да не любила ты его, — отмахнулась Стефания. — Так, нравился, потому что внимание обратил. Кстати, надо тебя научить отличать, когда любишь мужчину, а когда нет. Бывай, я на днях заеду.
Вампирша повернулась, сделала два шага, ее по инерции занесло вбок и впечатало в яблоню. С дерева посыпалась листва и несколько яблок. Стефания коротко и злобно матюгнулась, поплелась дальше и села в фургон. Спустя минуту автомобиль затарахтел и, виляя из стороны в сторону, синусоидой двинулся по улице.
Саманта сорвала с шеи цепочку, которую ей когда-то подарил Роберт, посмотрела на нее.
— Вот я ведь могу ее сдать, так? Так. Она же сама про охотников рассказала, значит, где-то их можно найти. Да только фигушки! Не буду я никого сдавать.
Она бросила цепочку на землю и старательно втоптала ее в грязь.
— Настоящая женская дружба в наши дни на дороге не валяется.
Олег ГлижинскийМаксик
Максику было страшно. Конечно, ночью, на кладбище, в одиночку любому будет не по себе. Но Максик здесь жил. Вот уже почти полгода они с мамой жили здесь в компании еще пяти бомжей. Старшим среди них — по возрасту и положению — был дядя Боря. Другой, Сергей Степаныч, когда-то работал учителем физики и математики, и мальчик частенько с ним общался. Остальные держались как-то отстраненно, Максик за все время едва ли перекинулся с ними десятком слов.
Еще полгода назад все было как у людей. Максим вместе с родителями жил в нормальном доме на краю деревни. Мать в школе преподавала девочкам физкультуру и домоводство, отец работал электриком. Сам Максим ходил в четвертый класс. Учился, гонял в футбол, озорничал — как все мальчишки. С отцом, правда, не шибко повезло: тот часто пил, дрался. Но опять же — и у других бывает.
А потом как-то отец навеселе ремонтировал конвейер на птицефабрике и погиб. Несчастный случай. После этого Максик заметил, что его мама стала меняться. Уволилась из школы, устроилась ночным сторожем. Теперь днем она слала или сонно сидела в плотно зашторенной комнате. Домашними делами занималась все реже, огород м магазин стали заботой Максика. «Ничего, — утешала его мать, — скоро будет у нас новая жизнь, вольная. Не надо будет ни огородом заниматься, ни на работу ходить. И болеть никогда уже не будем… Даже в школу не надо будет!» В общем, с ума сходила. Под вечер оживлялась — шла на работу, утром приходила какая-то тихо довольная, гладила сына, собиравшегося в школу, по голове и шла спать.
Неудивительно, что в доме частенько не оказывалось еды. Максика стали понемногу подкармливать соседки. Про мать говорили разное… плохое говорили. Пошли слухи, что Максика должны забрать у матери и отдать в интернат. «Ничего, — говорила мать, — уже скоро…»
А полгода назад мать вернулась домой с дядей Борей (как представился он сам), бородатым мужиком в старой, довольно грязной одежде, слишком легкой для зимнего времени. От маминого спутника пахло чем-то странным. Взрослые на пару сели за стол и стали пить что-то тягучее и коричневое. Мама негромко и оживленно щебетала, дядя Боря важно кивал, вставлял порой одно-два слова. Потом и Максика усадили за стол, дали ему кружку с той же жидкостью — немного солоноватой, с довольно неприятным запахом. Максику стало противно, но мама взглянула строго и озабоченно, словно мальчик отказывался выпить лекарство. Пришлось допить. В глазах сразу потемнело… он очнулся уже на своей кровати, чувствуя себя нехорошо. Окна были плотно зашторены, мама сидела рядом на стуле и, улыбаясь, гладила его по голове. «Поспи еще», — поцеловала в лоб и поднялась. «А в школу?..» — начал было Максик. «Не надо больше в школу. Спи», — и мать вышла.
Максик больше не мог сидеть; он встал, сделал несколько резких движений, походил. Страшно. Все эта погода. Ночь стояла ясная, совершенно безветренная. Почти полная луна освещала памятники, кресты, ограды. И склеп давно сгинувшей графской семьи — новое жилище мальчика. Воздух был совершенно прозрачный, и Млечный Путь, пересекавший купол небосвода, отчетливо выделялся на черном бархате неба.
В такую погоду малейший хруст или шорох разносился далеко-далеко. И каждый звук заставлял вздрагивать. Сейчас бы ветер посильнее, чтоб глушил безмолвие. Ливень тоже бы ничего. А замерзнуть Максик не боялся. После того «лекарства» он не только не простужался, но и с легкостью переносил и зимний мороз, и душную летнюю жару.
Тогда мальчик весь день проспал в своей кровати, не зная, что это последний день нормальной жизни. Когда стемнело, они с мамой собрались, вышли из дома и направились к кладбищу, что находилось на задворках соседней деревни. У Максика зуб на зуб не попадал с перепугу. Дядя Боря встретил их у ворот и привел в графский склеп. Они заползли внутрь через потайной лаз в задней стене — пользоваться дверьми здесь было не принято, их тщательно забаррикадировали изнутри и заперли снаружи. В склепе на шести полках размещались четыре каменных гроба, пахло плесенью и еще чем-то неуловимым.
На полках и на полу были свалены вещи здешних обитателей. В основном — одежда, но в одном углу сиротливой стопочкой лежало несколько книг. Странно, но ни еды, ни кухонной утвари Максик в склепе не увидел.
Жильцы, пояснил дядя Боря, вернутся к утру. Мама разложила то немногое, что захватила с собой, и ушла с мужчиной. К утру действительно появились какие-то люди и сразу завалились спать — все, кроме мамы и Сергея Степаныча.
Мама опять напоила Максика «микстурой», а Сергей Степаныч расспросил мальчика о школьных делах и заявил, что будет его понемногу учить.
Однообразно потянулось время. Днем все спали, причем двое устраивались в гробах, ночью занимались какими-то своими делами. Вряд ли это были хорошие дела, потому что совершались они в тайне, а дядя Боря не уставал повторять, что лиса никогда не охотится рядом с домом. Брать с собой Максика он запрещал даже матери, «мал еще», — говорил. Однажды утром, пока все спали, мальчик попытался сбежать, но оказалось, что он привык жить в постоянном сумраке и при дневном свете не может покинуть лаз. Увидев ярко освещенные солнцем плиты и памятники, он сразу почувствовал себя плохо — резало глаза, в животе и груди все сжалось комом, затошнило. Пришлось вернуться. А бежать ночью он не осмеливался. Почему-то казалось, что поймают. Максик очень скучал по друзьям, по прежнему дому, даже по школе с учителями в придачу.
Так все и шло. Вечером все разбегались, оставался только учитель, который занимался с Максиком час-два, а потом тоже уходил. Максик немного прибирался, потом вылезал и гулял, ожидая маму. Она возвращалась раньше остальных, давала ему «микстуры». За полгода он другой еды и не видел. Впрочем, теперь он с удовольствием пил темную, вязкую жидкость и укладывался спать. Его маму такая жизнь почему-то вполне устраивала.
Приближалась полночь. Максик снова сел на земляной холмик. Маму ждать еще часа три. Июнь, светает рано. Надо уговорить ее, чтоб в следующий раз взяла с собой. Не может он больше все свое время тратить на одно сплошное ожидание. И еще он не понимал, что мать находит в такой жизни.
Можно попробовать дядю Борю попросить, чтоб отпустил его. Живут же дети в интернатах! И вырастают людьми. А зачем он вообще нужен бомжам? Уж они-то ему точно не нужны! Надо поговорить. А не отпустят, тогда — бежать! Глаза чем-то прикрыть — он и очки себе начал делать, вроде эскимосских. Две металлические пробки с узкими прорезями. Нужно уходить. Чем скорее, тем лучше.
Слева хрустнула веточка. Мальчик вскочил, оглянулся. Там, шагах в тридцати, шла девочка, младше его где-то на год одетая в легкое платьице. Заметив движение, девочка повернула в его сторону. Сердце у Максика провалилось куда-то в живот и стало там испуганно бухать. Девочка остановилась неподалеку и спокойным голосом сказала:
— Привет! А что ты тут делаешь?
— При… — хотел ответить Максик, но вышло какое-то сипение; он прокашлялся. — Привет. А ты?
— Я? Я… по делу, — замялась девочка.
— И я по делу, — не слишком вежливо ответил Максим. Его разозлило, что его напугала простая девчонка, которая сама, кажется, никого не боится. А еще — ну не мог же он сказать: «Я жду маму»!
Девчонка не обиделась. Звонко рассмеявшись его сердитости (такой смех в этом месте — ну, знаете ли!); она сказала:
— Меня зовут Алиса. То есть, вообще-то, Алла, но все давно зовут Алисой.
— А меня — Максим. А так — Максик.
— А тебе здесь одному не страшно? Признаться девчонке? Никогда!
— А чего мне бояться? Мертвые, они ж просто лежат, никого не трогают… а я… Я здесь на спор с ребятами — всю ночь должен просидеть, — поспешил пояснить Максик. — А-а-а, — протянула Алиса. — А бояться надо. Оборотней. Завтра как раз полнолуние, оборотни превращаются и выходят на охоту.
— Оборотней не бывает!
— А вот и бывают! Они начинают превращаться за три дня… ночи до полнолуния, а потом еще три ночи после! Вот так шесть дней и бегают — с полуночи до рассвета.
— Семь! — заявил Максик.
— Чего семь?
— Семь ночей. Три — до, три — после, и само полнолуние.
— А… нет, шесть.
— Но семь же получается?