Музей оказался не таким уж богатым. В тесных и по углам темноватых помещениях размещались скупые экспозиции, посвящённые мочика, чиму и другим народам северного побережья. Много места было уделено архивным фотографиям и схемам, рассказывавшим об исследовании великого города Чан-Чан. Простенькие реплики кое-каких артефактов, несколько глиняных и медных подлинников, тростниковые лодки, на которых местные рыбаки уже три тысячелетия выходили в океан и которые за это время почти не изменились, – вот и всё, что предлагал Археологический музей Трухильо. По нему можно было пробежаться за десять-пятнадцать минут. Собственно, посетителей здесь набралось едва ли с дюжину.
В музее было душновато, но после разгорячённой улицы духота в защищённом от солнца помещении казалась приятной. Максим с Аней ещё стояли возле билетного окна, ждали экскурсовода, а Дима, не желая терять времени, ушёл осматривать экспонаты. Надеялся, что какая-нибудь деталь натолкнёт его на верную мысль, поможет решить головоломку Сергея Владимировича, однако ничего хотя бы отдалённо похожего на телегу с картофелем, кормящую мать, кукурузу с попугаями или человека на носилках пока не заметил.
Максим с Аней и экскурсоводом нагнали Диму возле выставленных под стеклом старинных верёвок квипоса, точнее кипу, – на светящейся подложке от главной толстой нити перевёрнутым веером расходились сотни нитей потоньше и с узелками. Узловое письмо. Дима читал о нём, однако впервые увидел его вживую.
– Мой любимый экспонат, – по-испански сказала экскурсовод.
Аня поторопилась перевести её слова.
Девушка лет двадцати пяти, сама по себе маленькая, с подростковой худобой, да ещё и с удивительно крохотными, пуговичными чертами лица. «София Вийависенсио» – значилось на бейджике. Одетая в серый пинстрайп-костюм с юбкой и пиджаком, с туго зачёсанными и перехваченными резинкой волосами, экскурсовод не могла бы, да, разумеется, и не пыталась скрыть индейское происхождение – оно легко угадывалось в округлом лице и непропорционально широких скулах.
– Отчёт о снабжении одного из гарнизонов, – экскурсовод встала возле Димы и указала на потемневшие от времени верёвки кипу. – Это оригинал.
– Отчёт о снабжении? – удивилась Аня.
– Да, – София по-мальчишески бодро кивнула.
Вблизи Дима отметил её чуть воспалённые ноздри, припухшие глаза. София была словно простужена, очаровательно беззащитна и этим напомнила Диме сокурсницу Алину, за которой он ухаживал прошлой осенью. Ему всегда нравились такие сиротливые девушки, даже если их сиротливость была обманчивой.
– Почти все нити, к сожалению, обесцветились, – продолжала София, – но до сих пор можно разобрать несколько жёлтых и красных. Жёлтые указывали, сколько гарнизон получил мешков маиса, а красные указывали количество поставленного оружия: копий, дротиков, пращей, булав и так далее.
– Так тут же ничего не понятно! – Аня, не прерываясь, перевела свои слова на русский, чтобы Максим с Димой могли разделить её удивление.
– Это была сложная система, – согласилась София, – но понятная. Значение каждого узелка зависело от его формы и цвета. Учитывались тип кручения верёвок и место их хранения. Обычный узел равнялся десятке. Двойной – сотне. Тройной – тысяче. Слагательный метод.
– Примитивно, но удобно.
– Примитивно? – София с мягким, едва выраженным негодованием посмотрела на Диму.
– Ну… Письменности у инков не было. Ни алфавита, ни иероглифов. Только эти узелки… – поспешно оправдался он.
– Не торопитесь с выводами, – София вновь повернулась к подсвеченному экспонату. – Конкистадоры тоже рассуждали о недоразвитости индейцев. Удивлялись, что инки не знали ни железа, ни кузнечных мехов, не использовали ни пиления, ни сверления. Но это ещё не говорит о примитивности их цивилизации. Просто они развивались иначе, да и в полной изоляции. Инки, точнее завоёванные ими народы, обладали своими древними, теперь утраченными знаниями.
– Но письменности у них всё-таки не было, – упрямился Дима.
– У них было число десять, – мягко произнесла София. – А теперь представьте, что, не владея алфавитом или иероглифами, не пользуясь ни глиняными табличками, ни пергаментом, они с помощью одного символа – десятки – руководили гигантской империей, растянутой на пять тысяч километров. Больше десяти миллионов человек. Почти сто индейских народностей, многие из которых говорили на своём отдельном языке. Как следствие, постоянные противоречия: экономические, культурные, военные… И со всем этим инки управлялись, используя единственный символ! Кроме того, они владели художественной пиктографией. Рассказывая истории предков, передавая древние мифы и знания, использовали токапу – рисунки на ткани.
– Никогда не слышал, – признался Дима.
– Неудивительно. Они не сохранились. Ведь это были холсты, вправленные в золотые рамки. Испанцы молотами разбивали рамки, отправляли их на переплавку, а холсты за ненадобностью сжигали.
– Зато привезли сюда письменность и… коров, овец, – Дима не хотел уступать Софии. – Инки должны быть благодарны за это.
– Благодарны?!
София говорила с Димой как с непоседливым учеником, против своей воли оказавшимся в плену нелепых заблуждений. Ну что ж, план Максима работал. Они втроём вполне могли сойти за студентов, приехавших сюда собирать материал для курсовой. Сам Максим не произнёс ни слова, но мог быть доволен. Наверняка готовился при случае достать рисунки Шустова-старшего.
– О какой благодарности идёт речь? – продолжала София, неожиданно перейдя на шёпот – то ли от негодования, то ли опасаясь, что другие сотрудники музея обратят внимание на её слова. – Сказать испанцам спасибо за то, что уничтожили многовековую культуру? За то, что обрекли на рабство десятки поколений индейцев? А взамен предложили им кусок жареной говядины?
– В Перу рабства не было. – Дима оживился. Почувствовал, что может дать отпор.
– Дим, может, не надо об этом? – запротестовала Аня.
– Переведи. Вы сами хотели, чтобы я её разговорил.
Аня перевела. И Дима тут же, приосанившись, добавил:
– Не забывайте про буллу «Sublimus Deus». Папа римский официально запретил брать индейцев в рабство. Признал, что они по своим правам равны испанцам. А по «Новым законам» тысяча пятьсот сорок второго года все подати устанавливались в размерах доколониального периода. – В голосе Димы отдалённо прозвучала снисходительная заносчивость, которая ему так нравилась в речи Артуро. Племянник Дельгадо был бы доволен, если бы услышал их разговор.
На Софию отсылка к булле и «Новым законам» впечатления не произвела. Она даже не попыталась изобразить восхищение Димиными познаниями. Вместо этого с грустью пожала плечами и спокойно ответила:
– Испанцы умели красиво обставлять свои дела. И это не помешало Антонио де Ульоа, известному испанскому учёному восемнадцатого века, написать об индейцах: «Сомнительно считать их людьми, ибо ограниченность их ума представляется несовместимой с великолепием души как таковой. Их тупость настолько очевидна, что трудно их образ отличить от образа животного». А вы говорите, равны испанцам.
– Ну… – Дима сдавил ручку трости. Уши и клыки стальной головы дракона неприятно впились в кожу. – Отношение к индейцам одного человека, даже известного, не меняет общей картины.
– Испанцы запрещали индейцам мыться вместе с ними в темаскалях, потому что считали, что у них разные жидкости. Испанцы боялись опорочить своё тело. Вот вам отношение других людей. Или это тоже не меняет общей картины?
София продолжала говорить на удивление сдержанно, без напора. И всякий раз делала долгие паузы, позволяя Ане полностью перевести её слова.
– Равные права? Может быть. Только вот индейцам без правительственной лицензии нельзя было сесть на коня, не говоря уже о том, чтобы взять в руки огнестрельное оружие. Возможно, испанцы считали индейцев равными себе, однако всегда использовали их для самой грязной и тяжёлой работы. И тысячи перуанских индейцев гибли в шахтах Потоси, которые фра Доминго де Санто Томас называл преддверием ада. Когда умирала одна партия рабочих, испанцы вынужденно искали по ближайшим селениям новую. Вот вам отношение испанской короны. Или это тоже не меняет общей картины?
София посмотрела Диме в глаза и чуть улыбнулась, будто извиняясь за собственную правоту. Затем тихим, но уверенным голосом прочитала:
Индеец, гнущийся над пашней,
столетья мучаясь и терпя, —
забыл ты, что её когда-то
обманом взяли у тебя?
Кровавым потом орошая
чужой земли убогий клин,
забыл ты, что на ней – хозяин?
– Уж и не знаю, господин!
Заметив Анин озадаченный взгляд, София сказала, что это слова перуанского поэта Хосе Сантоса Чокано, затем повторила их с паузами – позволила Ане построчно передать смысл стихотворения. Убедившись, что Дима его понял, спросила:
– А знаете, что сделал вице-король Толедо, когда понял, что вскоре полностью лишится рабочей силы, ведь возле Потоси, на сотню миль, в десятки раз сократилось индейское население? Он приказал равномерно распределить нагрузку по всем индейцам – с тех пор вплоть до восемнадцатого века они отрабатывали в шахтах по очереди. Выходили со своей вахты полуживые, но всё-таки живые. А восстановив силы, возвращались назад – в преддверие ада. Так о какой благодарности вы говорите?
На это Диме ответить было нечем. Он в растерянности повернулся к Максиму, надеялся, что тот достанет свои чёртовы рисунки, прекратит затянувшийся разговор. Диму злило, что теперь София нравилась ему ещё больше. Несмотря на субтильность, несмотря на видимую беззащитность, она оказалась волевой и уверенной в себе. Её уверенность только подчёркивало спокойствие, с которым говорила София. Дима не умел так вести себя, всегда распалялся, чувствуя правильность своих доводов и стремясь незамедлительно их подкрепить, – в результате всё портил.
София предложила им перейти к началу экспозиции. Максим не возражал. Позволил экскурсоводу отвести их в первый зал, если можно так называть небольшое помещение, по которому здесь распределялись экспонаты. На ходу, вполоборота глядя на Диму, София подытожила их разговор: