Лысый покачал головой.
— И что ты будешь с ней делать? — спросил он. — Не может же еще одна попасть под трамвай.
— У меня другая идея. Мясник поработает над ней несколько дней. Неизвестно, что она знает и что кому говорила. В любом случае лучше, если она все дискредитирует, а не подтвердит своей внезапной смертью.
— Так и сделай. И поищи в том что-нибудь позитивное… Если он сказал ей, скажет и нам. Как обработка видео?
— Мы удалим облако, подтянем контраст и звук. Через час будет в Сети. Если позиционируем как надо, вытеснит оригинал за несколько дней.
— Поторопи их. Каждую минуту это смотрят тысячи людей.
Савицкий кивнул и вышел. Миновав поворот, он спустился в высокий подвал, набрал код на замке стальной двери и по очередной лестнице спустился еще глубже. Здесь было холоднее, а грубые неровные железобетонные стены создавали гнетущее впечатление. Толкнув дверь из матового стекла, он вошел в первую лабораторию.
Петревич в наброшенном поверх пиджака белом халате склонился над лежавшей на рабочем столе черной коробочкой. На появление гостя он никак не реагировал.
— Оно не проделает нам дыру в потолке? — спросил Савицкий.
— Я тщательно проверил, — инженер опустил бестеневую лампу. — На рентгене не видно ни взрывчатки, ни защиты от вскрытия. Даже пломбу не наклеили.
Он вывернул электрической отверткой последний, восьмой винт на корпусе.
— Час назад он звонил жене, — продолжал Савицкий. — Баба приехала сюда и сейчас сидит в третьей.
С любопытством взглянув на него, Петревич снова склонился над коробочкой.
— Кто мог ожидать, что носитель снабжен GPS и GSM? — Он примеривался, стараясь как можно аккуратнее поднять титановую крышку. — Вот результат отсутствия документации. Но здесь, на глубине шести метров под землей… Больше он никуда не позвонит, могу гарантировать.
Подняв крышку, он отложил ее в сторону и поправил камеру, нацеленную на носитель, который внутри выглядел как плотно упакованные потроха компьютера. Половину корпуса занимал аккумулятор.
— Не повреди, — напомнил Савицкий. — Машинка нам еще пригодится.
— Я скопировал содержимое через USB, но софт вряд ли будет работать вне носителя. Второе, сложно устроенное гнездо — загадка. Похоже, он создал собственный стандарт, — он какое-то время разглядывал внутренности устройства. — Думаешь, это вообще может быть случайностью? Сбегает их питомец, затаивается на двухстах метрах, точно на подлете. Может, они сделали это специально? Чтобы проверить, работает ли. Если бы попросили разрешения, они никогда бы его не получили. А так…
Савицкий едва заметно пожал плечами.
— Что это вообще могло быть? Конструкт с нулевой суммой энергии, массы, информации и времени. Программа без компьютера? Мы им пользуемся словно питекантропы, которые лупят друг друга по башке плазменными матрицами.
— Не наше дело. Займись устройством.
Инженер кивнул.
— Известно, у кого он тогда работал? — спросил он.
— У Зигмунта Сморавинского. Он закрыл проект и продал фирму.
— Значит, этот Сморавинский нам понадобится. Возьмите его, я с ним поговорю. Фотографии детишек, изнасилование горничной… придумайте что-нибудь. Может, он знает нечто такое, что сэкономит нам недели на изучение этой конструкции. А в фирме устрой проверку. Хочу сам проглядеть их архивы. Может, у них есть где-то базовая станция, которая с этим общается.
— Если оно и вправду работает, им придется возобновить свою деятельность. Под нашим крылом.
— Если он ей звонил, — техник взглянул на Савицкого, — значит, работает.
Не помню, как выбрался из самолета. Я уже говорил. Это называется шок. Шок. Человек не помнит последние секунды до катастрофы. Знаю, поскольку сам профессионально этим интересовался. Дорожке памяти требуется несколько секунд, чтобы закрепиться. И я был бы крайне благодарен, если бы мы поскорее закончили этот разговор. Жена готовит жаркое, и мне не хочется опоздать на ужин. Я немного странно себя чувствую, но, наверное, это нормально, когда ты чудом избежал смерти. Нет, врачебная помощь мне не нужна. Если почувствую себя хуже, пойду в поликлинику. Что я помню? Что-то грохотало, громко трещал пластик, потолочные панели. Потом люди начали вставать — будто хотели выйти в воздухе. Люди всегда так себя ведут, это оправдано при лесном пожаре, но не в самолете. Я включил телефон и начал снимать. Телефон? Не знаю, где он. Если никто его не украл после приземления, то лежит где-то на полу. Наверняка вы его найдете. Носитель… Да, я помню. Я уже месяц регулярно сбрасывал информацию и пытался им воспользоваться, когда начало трясти. Понятия не имею, получилось ли. Проверю, когда вернусь домой. И без того проект в подвешенном состоянии. Эти исследования нужно вести параллельно с технологиями материнских клеток. Ибо смысл в них есть лишь в том случае, если сознание можно поместить в воспроизведенном теле. Это будет не в точности тот же самый человек, но очень похожий. Ну а сперва — те самые клетки и рост всего организма в лабораторных условиях. Иначе нет никакого смысла. Никому ведь не захочется существовать как нечто нематериальное, запертое в тюрьме флеш-памяти. Проверю, что там записалось, и сразу сотру. В конце концов, я жив, значит… Последнее, что я помню? Последнее… Встает толстяк в фиолетовом свитере и валится на пол. Никто не пытается его поднять — может, потому, что лежа он меньше будет мешать. К тому же он еще и тяжелый. Все больше людей встают, несколько человек проходят по спине толстяка. Я тоже встаю, но лишь на секунду, чтобы достать с багажной полки несессер с носителем. Надеваю считыватель на голову — забавно, ибо тогда я всерьез думал, что все сработает, что после стольких лет… Нет, я ни о чем не думал. Это нереально, ведь не сохранился бы мой генотип. Никого не воссоздать по одному волосу и не записать ему в голову воспоминания всей жизни. Нет такой технологии. Это было неразумно, но я все равно это сделал. Раз уж была возможность. Сотру сразу же, как только вернусь домой. Вот только разберусь здесь с делами. Чувствую себя странно рассеянным, ни за что не могу взяться. Впрочем, после аварийной посадки это нормально. Саму посадку я не помню, так что тут вряд ли чем-то смогу помочь. Может, потом вспомню. Запись должна быть на телефоне… Да, помню облако под потолком. Какой-то газ, дым… Тогда я об этом не думал. Слишком многое происходило. В такие моменты не обращаешь внимания на подобные вещи. Я просто включил телефон, чтобы записать причины катастрофы. Если бы самолет упал, никто не смог бы рассказать, что случилось. Я не погиб бы впустую, бегая по салону, как те паникеры. Облако… да, пытаюсь сосредоточиться. Это не был газ, выходящий из дыры в потолке. Скорее клубящийся воздух другой плотности, более темный. Будто рой из тысяч крошечных мушек, таких маленьких, что каждую по отдельности не различить. Нет, я не приглядывался. Самолет падал, и больше всего меня волновало, что нужно застегнуть ремень и запомнить дорогу до ближайшего эвакуационного выхода. Ведь погаснет свет, будет много дыма… Придется бежать вслепую — среди других бегущих вслепую. Если бы кто-то тогда начал рассказывать самый смешной в мире анекдот, я бы и его не слушал. Уже не могу дождаться того жаркого, вечера у себя дома, отдыха и безделья. Разберусь только тут еще с парой дел…
Павел ПалиньскийВСПЫШКА(пер. Кирилла Плешкова)
Вся наша человечность — это только сумма наших дефектов, наших изъянов, нашего несовершенства; это то, чем мы хотели быть и чем быть не можем, не умеем, то есть просто зазор между идеалом и осуществлением.
Вспышка снизошла на К. где-то в начале июня — в церкви, во время молитвы. Сперва К. подумал, что это инсульт, и у него в голове лопнула какая-то жилка — не слишком большая и не слишком маленькая, но достаточно важная, чтобы сделать его калекой на всю оставшуюся жизнь. Сотня человек преклонили колени, он же продолжал стоять в полный рост, и очертания человеческих фигур вдруг осветились, будто в обрамлении стеклянных неоновых трубок. Он застыл неподвижно, уверенный, что сейчас у него подогнутся ноги, изо рта потечет слюна, и он беспомощно опрокинется на спину в ожидании сбегающейся толпы единоверцев, плывущих отовсюду как большие любопытные плоские рыбы. Ничего такого, однако, не случилось — вспышка погасла и исчезла. Все находившиеся в церкви вновь потускнели, лишь его тело переполняло удивительное чувство, ощущение странной новой целостности. Будто прежде он был собран на скорую руку, из не до конца подогнанных друг к другу частей, клинивших под мышками и в паху, а теперь все они соединились как надо, избавившись от уродливых щелей. Домой он вернулся бегом, отказавшись от автобуса. Усталости не чувствовал, даже нисколько не запыхался.
Вечером под душем он обнаружил, что у него исчез пупок.
По мнению друга, К. время от времени страдал… неуравновешенностью. При этом свои слова о «неуравновешенности» друг сопровождает жестом, который, как и его значение, обычно считается весьма издевательским. Неавторизованная цитата: «Неуравновешенность». «Неуравновешенность», — повторяет в очередной раз друг К. и подмигивает, рассеивая всякие сомнения, которые могли бы возникнуть из-за превратного понимания его пантомимы.
Неавторизованная цитата: «У К. порой ехала крыша».
Похоже, друг К. — не настоящий его друг.
На всякий случай друг К. скрывает свои личные данные.
Неавторизованная цитата: «Так, на всякий случай».
По мнению друга К., сам К. не раз пораньше уходил с работы, а порой и неожиданно исчезал с места своего жительства. К. занимал руководящую должность с относительно ненормированным рабочим днем и был вправе решать сам, как распоряжаться своим временем, поэтому вряд ли это можно было счесть проявлением чудачества. Однако слово «чудачество» появляется в рассказе друга К. не случайно. Даже для человека столь переменчивой натуры, как К., его постоянные отлучки заставляли задуматься. Отсюда и недоброжелательное определение — «чудачество». Неавторизованная цитата: «Порой его решения выглядели полностью иррациональными».