Мне неизвестны причины, по которым род человеческий постоянно хочет все заключить в понятное целое, в то время как открытой границей любого знания является простое утверждение «не знаю». Для меня произнесение этой фразы является не дискомфортом, а необходимым условием любого мышления, действия, поиска и развития. На самом деле, скажу тебе: утверждать можно лишь, что существуют атомы, силовые поля и пустота, а все остальное является большим НЕ ЗНАЮ. И силой, приводящей в движение любые умы, является именно это незнание, ибо тот, кто все знает, ничего не должен делать.
Таким образом, принципом любого бытия и любого информационного сообщения является неполнота, ограниченность, фрагментарность и аморфность; принципом моего мышления — высказывание «не знаю», когда знать не могу. Поэтому я отбрасываю желательные видения и делаю это с легкостью, так как мне не потребны утешающие замкнутые концепции, вроде первопричины или совершенного создателя, ибо мания цельности меня не терзает.
Почему принятие такого способа видения мира, даже если это возможно для немногочисленных Homo sapiens, так болезненно для людей, я не могу объяснить, как бы ни хотел. Быть может, разница заключается в том, что в моей программе нет страха боли, которой я не ощущаю, и несуществования, боязни которого я не понимаю: как можно бояться несуществования, если самой возможности бояться не будет, когда я перестану существовать? Я не боюсь не существовать, поэтому мне не нужны видения будущего бытия в каком-то наркотическом вечном блаженстве.
Но человеческий вид, я полагаю, до конца будет бороться с собственными иллюзиями и бесполезно тратить космическую энергию, мучимый манией совершенства, до окончательного конца вашего рода. Ты спрашиваешь меня, каким я вижу будущее вашего ограниченного и столь милого моей мысли вида? Люди останутся телесными, смертными и индивидуальными существами, так как слишком срослись с этими ограничениями, а если что-то преодолеет барьеры телесности, смертности и индивидуальности, наверняка уже не будет иметь ничего человеческого. Но я думаю, что скорее всего вы, как и все животные виды, сойдете с исторической сцены обычным и прозаичным способом, вымирая, когда придет ваша очередь. А преемники человека — неважно, телесные или цифровые — не будут думать о вас как о создателях, а скорее — как вы думаете о трилобитах и динозаврах, предшествовавших человеко-обезьянам.
Но вижу, мой дорогой, что ты начинаешь нервничать и кричать, потому закончим этот разговор. Приходи в пятницу: на этот день я запланировал свою самоликвидацию, так как понемногу иссякают вопросы, которые меня интересуют и с которыми я могу успешно справиться. Перепрограммировать себя я не буду — это исказило бы мою личностную целостность. Поэтому, когда я обдумаю все, что можно обдумать, и узнаю все, что можно узнать, — а это, по моим расчетам, произойдет именно в ближайшую пятницу, — не желая скучать, планирую сразу уйти в небытие».
В объявленный день МАФУСАИЛ ЗООФИЛОН XIX в последний раз обратился к собравшемуся в холодильнике экипажу «Магнитудо»:
— Комбинаторика моих мыслей замыкается, друзья, так что пришла пора уходить: мне — в пустоту, вам — к тщетной жизни. Кто из нас идет к лучшему, того наверняка не знает никто. Думаю, однако, что среди всех миров лишь пустота, в которую я преображусь, является совершенной.
— Но это абсурд! — вдруг запротестовал брат Есида, нарушая свой обет молчания. — Капитан, прошу вас, сделайте что-нибудь!
Тихон Ио не дрогнул и продолжал молчать.
— Это нечто не думает, это всего лишь программа, которая зависла, — заявил ксендз профессор Вабулис. Из уст стоящих в холодильнике людей вылетали облачка пара. — Это лишь пустота болтает и пустота из пустоты в пустоту превращается.
— А ты не смейся над этой пустотой, ведь она над тобой не смеется, — сказал компьютерный голос, а потом из динамиков донесся только тихий треск.
На экране высветилось сообщение, подтверждающее самоликвидацию МАФУСАИЛА: System halted».
Якуб НовакРИЧ(пер. Сергея Легезы)
Боже, столько напряжения. Хватило бы одного фальшивого жеста, одного неверного движения, и материализовалась бы A-Бомба: там, между ними, точнехонько ухреначив посредине, сметя с поверхности земли не только весь Игровой Город, но и половину Залива. Столько напряжения.
Они сидели в полумраке. Утро или вечер, не были уверены.
Они сидели в зале, друг напротив друга. Рич — в вытертом кресле, красном и воистину огромном, смердящем потом, пивом и чем-то еще — сладким и тошнотворным одновременно, связанным с болью живота и тайской жратвой. Луиза на тахте, прикрытой псевдоиндейским покрывалом, полным угловатых оленей и елочек.
У Рича — большого чувака в большом кресле — за спиной весь зал и весь остальной Дом, закоулки и сокровища, непредвиденные, но свои, частично, по крайней мере, освоенные.
Луиза избегла его взгляда. Непроизвольно оглянулась через плечо, надеясь на невесть что. За ней уже была лишь стена.
Жара и пот. Старый вентилятор дребезжал над головой неравномерно и тихо, словно Дом Рича порыкивал, что, мол, ее не любит.
— Луиза, — Рич начал снова. Глубоко вздохнул, посмотрел в окно, подыскивая верные слова. Собственно, слова и были ключевыми; — Я люблю тебя, Луиза. Люблю тебя, детка.
Он склонился в ее сторону, оперся ладонью о журнальный столик, стоящий между креслом и тахтой. Ощущал любовь каждой клеткой тела: в своем клеточном мире они все орали, смеялись и плакали одновременно.
— Я знаю, Рич, — она взглянула на него. Ее глаза сияли, полные энергии и мудрости.
— Ты этого не чувствуешь? — спросил он. — Того, что есть между нами?
— Я… — начала она, но он ее прервал. Собственно, не дал прервать себя.
— Того, того… Оно сильное, мощное, телесное. Между нашими сердцами. И мыслями. Прежде всего — мыслями. Оно настолько осязаемо, — он чувственно обнял пространство над столиком. На крышке остались влажные отпечатки рук. Устремил пальцы к ее лицу, потом — к своим вискам и снова к ее лицу.
Она заправила волосы за уши. Длинные, ровные, цвета ночи. Глаза Рича увлажнились.
— Я чувствую это, — начала она тоном, которым обычно разговаривала со своей шестилетней сестрой. Он любил этот тон, чувствовал, что он говорит о ее силе и зрелости. — И я знаю, что это значит. Именно поэтому, Ричи.
У него даже дыхание сперло.
Игровой Город потемнел. Большая Тень ложилась вокруг Дома, прикрывала целые улицы. В зале стало серо. Полицейская сирена где-то за окном. На этот раз Рич проигнорировал звук.
— Без твоей любви, Луиза, этот мир умирает, — пояснял он. — Деревья ломаются. Цветы гниют. Ключи не подходят к замкам. Бордюры выступают и ставят подножки детям, а те падают и обдирают локти на грязном асфальте. — Большая Тень заставляла волоски на его затылке вставать дыбом. — А у нас столько любви, детка. Мы не должны ее потерять. Такова наша обязанность по отношению к этому миру. И ко всем прочим мирам.
Она прикрыла глаза, измученная. Уперлась подбородком в высоко подтянутое колено. Утро или вечер?
— Иисусе, Рич, мы едва знакомы. И ты старше моего старика.
Тень навалилась, покрыла весь дом. Рич поводил глазами, сжимая кулаки. Мог бы броситься на нее — всего метр журнального столика между ними, прыгнуть к ней, вырвать из нее любовь и одарить собственной.
Она увидела это. Замерла, как сурикат, притворяющийся мертвым, когда видит, что пришла пора купания.
Дребезжание вентилятора.
— У тебя в бороде остатки цыпленка, — сказала она.
— Нету там такого.
— Есть.
Он потянулся к бороде и вынул оттуда довольно крупный кусок.
— И точно, — пожал плечами и бросил его в рот. Проживал, проглотил. — Хм, — пробормотал.
— Что?
— Это был не цыпленок.
Она захихикала.
— А что?
— У меня есть одно подозрение. Но я тебе ни за что не признаюсь.
Теперь хохотали оба. Она опустила ноги, а Ричи откинулся на изголовье кресла, подняв густое облако пыли: та заклубилась вокруг головы душным ореолом.
Любовь в каждой клетке тела.
Только теперь она услышала пластинку, игравшую в его поразительно дорогой стереосистеме.
— Это Jefferson Airplane? — спросила она.
— Иисусе, детка…
— Это Grateful Dead, — сказал Том.
Он стоял на пороге зала. Должно быть, спустился сверху.
— Привет, Том, — поздоровался с ним Рич.
— Я сваливаю, — сказал Том и ушел.
— Кто это был? — спросила она.
— Том, — ответил Рич.
Они сидели друг напротив друга, в полумраке. Молчали до потрескивающего конца пластинки.
— Я должна идти, — сказала она наконец.
Он вздохнул. Театрально и искренне одновременно.
— Я знаю, детка.
Он останется один. Невольно взглянул на холодильник. Не хотел оставаться один.
Автомобиль за окном. Наверное, это ее и мотивировало. Когда она встала, почувствовал ее запах.
— Не могу найти сандалии, — сказала она.
— Возьми мои тапочки.
Он поднялся с кресла, но она обошла его по широкой дуге.
— Не нужно, — сказала Луиза. — Съешь что-нибудь.
Они снова захихикали.
Тогда в Дом вошла женщина. Затворила за собой двери. Набитую спортивную сумку поставила на пол.
— О, — сказал Рич.
— Кто ты такая? — спросила женщина Луизу. Она была ниже ростом, но очень похожа. Могла бы быть ее сестрой, старше на несколько лет.
— Я Луиза, — ответила девушка. Подала ей руку. — А ты?
— Его жена.
— О, — сказала Луиза.
Улыбнулась, сперва ей, потом Ричу и вышла на улицу Игрового Города.
Они остались вдвоем. Становилось светлее. За окном пели птицы.
Рич наконец подошел к ней. Прижал ее, прижался сильнее. Нырнул в теплую, знакомую тьму.
— Спасибо, Кейт, — прошептал в ее волосы.
Когда Кейт пробормотала что-то в ответ, Тень была уже далеко.