Там, далече… За стеной Москвы Китайскою!
То – не сказка ль, говоренная пред сном
Мне когда-то нашей нянею можайскою?…
Накануне до звезды никто не ест, —
Так от дедов повелось и Богом велено.
Накануне всяк забудет про присест, —
Было б вымыто всё, вынуто, постелено,
Накомодники парадные и пелены
Заатласились с положенных бы мест,
Из божниц сияли б ризы, складень, крест,
Стали б фикусы, что лаковые, зелены!
Целый день шуршат старушечьи шаги,
Веют – девичьи сенями-переходами,
Где кладовок и чуланов уголки
Берегут добро, накопленное годами.
Тяжеленные, под медью и с разводами,
Открываются укладки, сундуки, —
И певуче стонут старые замки,
И бренчат ключи… что тройка едет пó дому!
Скатерть вичугская, каменно-бела,
Шаль мягчайшая, из Бухары привозная,
Стопки сканные и бемского стекла
И солонки раззолоченные, розные,
Что дарили свекры, тятеньки и крестные,
Вывлекаются на свет… И вот втекла
В воздух горниц, полный сдобы и тепла,
С ними струйка нафталиново-морозная.
А на кухне всех своих хлопот не сбыть:
Зарумянился бы гусь, вскормленный зá лето,
Удалось бы сабайон душистый сбить,
Блюда рыбные на славу вышли б залиты —
И сквозили-то они бы, и блистали-то!
Да и тесто бы взошло… Да не забыть
Кулебяку в печь с молитвой посадить, —
Красовалась бы подушкой пышной в зале та!
Но темнеет… Дом пустеет: стар и млад —
Все ушли на звоны всенощной домровые.
В доме – празднично: затепленных лампад
Ананасы голубые и багровые,
Вкруг – разостланные розаны ковровые,
Гиацинтов, мандаринов аромат,
А в окошки сквозь алмазный хрупкий мат
Смотрят звезды необычные, махровые…
Утро. В инее засахарясь, сребрясь,
Веселят стена знакомая и башенки!
У торжественной обедни заморясь,
Подплывают к дому Лизаньки и Машеньки
И тотчас же – к ручке маменьки, папашеньки.
А в прихожей – топот ног… И в кучке ряс
Запевает глубочайший женский бас, —
То Христа уж славят первые монашенки.
Но фигурный самовар кипит не зря,
Ждет сервиз Поповский голубо-фарфоровый.
Скушав просфоры с ладони, не соря,
Вкруг него семейство всё до деда хворого
Собралось для чаепития нескорого…
Добрый час, то подогрев, то подваря,
Услаждается, степенно говоря
Про приход свой, и про службу, и про хор его.
На мужчинах сукон тонких сюртуки,
Черный, серый – все покроя долгополого.
Черным зеркалом сверкают сапоги,
И, кудрявые, подбриты сзади головы.
У главы ж семьи, почтенного, тяжелого, —
Дар бесценнейший – монаршей дар руки, —
Золотеется медаль сквозь завитки
Бороды его густой с отливом олова.
Юбки женщин широчайши – не в обхват —
Штофно-вишневы, муарово-малиновы.
Стан под стать им: и упруг, и полноват,
Как их брошки, губы сжаты и рубиновы,
А уж говора их нараспевно-длинного
Слаще нет, коль молвить слово захотят!
И найдешь ли где столь ворожащий взгляд
Из-под брови полукружья соболиного?..
Пьют все с блюдечка и чинно движут ртом,
Крендельки жуя, и пышки, и сухарики.
Жмурясь, жирные коты сидят кругом
Иль ложатся муфтой тигровою нá руки…
Глядь – из лавки и амбаров на Москва-реке
Молодцы пришли поздравить. А потом —
Трубочист, городовой, солдат с крестом,
Даже банщицы и мальчики-звонарики!
День течет всё суетливей, всё живей
С непрерывным христославленьем, с визитами.
Ко крыльцу идут попы кладбищ, церквей,
Бегунки летят с купцами именитыми,
Что, поправив самолично злыми сытыми
Рысаками знаменитейших кровей,
Входят в дом с лицом арбуза розовей
И с бобрами, на груди крутой раскрытыми.
Речь с хозяюшкой заводят про мороз
Да про то, как пели в храме «Отче», «Верую»,
А с хозяином про биржу, сбыт и спрос,
Угощаются янтарной дрей-мадерою,
Белорыбицей слоисто-нежно-серою,
Мятным пряничком, засыпавшим поднос, —
И уж вновь их по ухабам конь понес,
Меря ширь Москвы невиданною мерою…
Вечерком же соберется вся родня
Вплоть до правнука у ряженой кормилицы.
Груши грудятся, корзины зеленя,
Снежной пеною оршад в кувшинах мылится.
Распоется про метелицы да крылицы,
Со вьюном ходя и золото храня,
Молодежь, удало голосом звеня, —
Даже дедушка плясать вприсядку силится!
А в гостиной сыновья, дядья, зятья
Шутят, спорят у столов в азарте стуколки,
И беседуют, фисташками хрустя,
На диванах, распушивши платья, букольки,
Их супруги, словно троицкие куколки…
И прислуги, раскраснясь с еды-питья,
Как свои в дому от долгого житья,
Соучаствуют в веселой общей сутолке.
Коль игра – несут веревочку иль плат,
Коль гадание – бегут за воском спрошенным,
Пастилою пухлых потчуют ребят,
А длиннейше-косых барышень мороженым…
Вот и ужин… И проулком запорошенным
Удоволенные гости мчат и спят,
Бдит лишь сторож у купеческих палат,
От овчин космат – подобен скоморошинам.
А луна волшебным кругом обвела
Град во граде, братый ордами татарскими,
Где Грузинской, Боголюбской купола
Над воротами Ильинскими, Варварскими,
Дом Романовых, гнезду подобный царскому,
И где с площади, что Красной прослыла,
А сейчас лежит слепительно-бела,
Минин властно указует Кремль Пожарскому!
Рождество и на Руси!.. Свой род, свой дом
С их обрядностью церковной и хозяйскою…
Всё то мнится во скитальчестве седом
Мне легендой святоотческою… райскою!
ГОСУДАРЕВЫ ПОРТРЕТЫ
1. ИВАН КАЛИТА
…бысть оттоле тишина велика
по всей Русской земле на сорок
лет, и престаша татарове воевати
Русскую землю.
На крыльцо свое на новое под сению,
Что покрыто стружкой розовой курчавою,
Где стоит еще с сусальным златом кадь
И отколь, как на ладонке, вкруг видать,
На свое полюбоваться володение —
У реки, на семихолмье, меж дубравою —
Вышел князь Иван, прозваньем – Калита
За мошну, что звонкой денежкой толста.
На плечах – кафтан синеный – домотканина,
На ногах – сапог каленый – самоделица,
Стан приземист, что московский пряник-корж,
Взгляд колюч, что москворецкий рыба-ерш,
А лицо и шея крепко зарумянены
От сухмени щедрой русской и метелицы,
И ломтем ржаным – густая борода…
Вот каков Иван Данилыч Калита!
Смотрит он, уставив кверху эту бороду,
На постройки, им початые, церковные,
Где растут, что огромадные грибы,
Куполки латунно-травно-голубы,
И – поверх стены кремлевской – к Китай-городу,
Где востренно-тесовые, крутобревные
Тыны, избы спеют прямо на глазах,
И в заречье в сизо-дымчатых лесах…
Всё-то, всё-то им накоплено и нажито
Во трудах дневных, в туге ночной для родины!
Всё, чем полны эти домы и дворы —
Пироги, меды, полотна и бобры —
Черен-хлебушко вон с тех зеленых пажитей,
Бела-лебедь с той синеющей болотины, —
Держит всё в руке, что словно бы лита,
Мужичок и князь московский Калита!
В голове же нет конца и краю замыслам,
Новым, прибыльным Москве и полным хитрости —
То ль насчет княжат соседних и бояр,
То ли супротив лихих собак-татар!
Так стоит он на крыльце своем… А зá мостом,
Как из княжеской мошны, когда б ту вытрясти,
Полились червонцы утренней зари,
Пробудились петухи и звонари…
И средь этого зарения и марева,
Весь обрызганный смолой и суслом красочным,
В мачтах, поднятых над стройками крестов,
В пенье пил и токованье топоров
Из янтаристых елей и дуба карего
Раззолоченно-точеным чудом сказочным
Возникает град, чьи стогны уж святы, —
Мать всея Руси по воле Калиты!
<1926>
2. КНЯЗЬ ИОАНН III
Во палате, пришлым фрязином воздвигнутой,
Стройно-сводчатой, искуснейше расписанной,
Что просторна по-заморски и светла
От сквозного веницейского стекла,
В кресле стольном, что из красна древа выгнуто,
На лазоревой подушке изунизанной, —
Князь московский с нарочитым торжеством
Пред ордынским появляется послом.
Жемчужи/н индейских – княжее огорлие,
Из персидских бирюзин – его оплечие,
Шапка бархатная – с греческим крестом,
За спиною – византийский герб орлом.
Очи исчерна-блистучи, тоже орлии!
Сам надменен, с молвью, полной велеречия…
Всяк спознает – и не токмо что вблизи:
Это – князь и государь всея Руси!
Позади – на плитах пола ало-застланных
Ряд бояр, ему послушных, им приблизенных,
Дьяки думные с гусиным со пером,
Рынды рослые с секирой-серебром.
Дороги-духи в кудрях златистых масляных,
Соболь тысячный на розоватых лысинах,
А парчам, от коих ферязи пышны, —
Винным, вишневым, червчатым, – нет цены!
А пред ним – посольство дикое Ахматово —
Неподобье лиц скуластых, ртов оскаленных,
Узких глазок и приплюснутых носов —
Сам баскак среди даругов и писцов! —
В малахаях меха волчьего лохматого
Иль в халатах полосатых да засаленных…
И такие-то дерзают, вишь, опять
Дани требовать с Руси и угрожать?!
Дрогнул-вспыхнул Иоанн от гнева ярого,
Встал, повырвал золотую басму ханскую
Да как кинет ее наземь!.. А потом
Как растопчет узким красным сапожком.
– Не бывать-де по-бывалому, татарове!
Не владети уж вам Русью христианскою:
Под одним ей государем быти днесь —
Воодно соединившим край наш весь! —
И… как не было орды и ига срамного!
Вновь стройна-цветна палата Грановитая,
Благовоньем стран чужих напоена,
Ярким солнцем святорусским пронзена…
А из тайного оконца круглорамного
Наблюдает византийка, в шелк увитая,
И гордится мужем царственным своим,
Возрождающим в Московье третий Рим!
<1927>
3. ЦАРЬ МИХАИЛ ФЕОДОРОВИЧ
Близ ко дню Михаила Малеина,
В просторечии русском – Малинника, —
Дню царевых своих именин,
По тропе вдоль лесов, луговин,
Что цветами, ветрами овеяна,
Во обитель честного Пустынника, —
Ту, чью крепость и лях не сломил, —
Пеш идет юный царь Михаил.
На стопах – лапоточки берестяны,
Меж державных рук – палочка ивова,
А кафтан переливчат, шелков,
А рубашка беленейших льнов
И тончайшей работы невестиной.
Синь из взора течет незлобивого,
И, что воск, просветлел он с лица
В монастырском житье до венца.
Вслед, но езжей дорогой, по рытвинам
Проплывает, завесы содвинучи,
Колымага, как сказочный кит,
И царица в ней матушка спит,
Так ли никнет с шептаньем молитвенным,
Суровата, одета по-иночьи.
Дальше – каждый на рыжем коне —
Слуги царские в белом сукне.
А кругом – с соловьем и комариком,
И с полынью своей и со ржищею,
Пряча скит и являя село,
Всё его государство легло —
С тем вон машущим лихо косариком,
С той бредущею братией нищею…
Край, что даве был в смуте огнист —
И воскрес, ровно птица-Финист!
Как вздохнет царь от чувства особого,
Как в глуши приотстанет березовой,
Средь малиновых частых кустов,
Где от ягоды дух столь медов…
Глядь – а рядом боярышни Хлоповой
Летник мягко-шумящий и розовый,
И лицо, что, как тот, розово
От жары и от взора его!..
И меж колким да сладким малинником
Он, для Руси келейно взлелеянный,
Губы в нежном пушку вопервой
Сблизил с девьей щекой заревой…
Дальше впрямь уж идет именинником!
И под вечер в канун на Малеина
Зычно троицкий клеплет звонарь:
– Вон, мол, шествует чаянный царь! —
4. ЦАРЬ АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ
Во светлице дворца обособленной,
Им для роздыхов царских излюбленной,
В свете розово-долгой свечи,
Близ изращатой жаркой печи,
Что сегодня вдругорядь натоплена,
По-над грудой, у греков закупленной,
Рукописных и редкостных книг
Алексей – царь Тишайший – поник.
На персте – изумруда миндалина,
Стан изнеженно-полный – в бугайчике
Из тафты выписной голубой,
Горностаево-снежный подбой…
Благолепно, добро-запечаленно,
Что икона – лицо… И угадчики
Не поймут всех раздумий чела,
Где уж проседь сквозь чернь пролегла!
Подле самой руки государевой
Мед ухает, гвоздикою сдобренный, —
Но не тронут им жбан золотой…
В щелку дверцы, невплоть припертой,
Льется запах стерляжьего варева —
Всё для ужина в стольной, чай, собрано, —
Царь не тронется… Тишь и теплынь.
Иней в окнах, что пальмы пустынь.
Взгляд прикован старинною книжицей,
Где столь складно и сладко рассказано
Об Аркадского царства житье,
Где змеею и павой в листье
Буквы вьются иль бисером нижутся…
Зачитался и… вспомнил вдруг Разина,
Что в его государство внес смерть,
Лепоту всю порушил в нем, смерд!
Что-то там, по-над Волгой разбойничьей,
У злосчастного града Царицына?..
И, под временным лихом склонен,
Царь не видит уж вечных письмен.
Вдруг – белеет, плечо его тронучи,
Златокольцая ручка царицына.
И сама она – тут, позади,
С сыном любым его у груди.
Грудь та – яблок янтарный анисовый!
И головкой – что кисть виноградная —
Крутокудрый прижался к ней Петр.
Встал Тишайший, вновь ясен и бодр,
И взглянул на киот кипарисовый:
– Царь и Бог мой! Нескверное, ладное
Житие на Руси сотвори
И Крепчайшего дай ей в цари! —