Цветут ситца лощеные.
– «Ох, что в пути мне чудилось…
Душа вся взбаламутилась,
Товарищи-родня!
Иду я… Гать. Из леса ж, глядь, —
Пастух уж, что ль, – не ведаю.
Кудряв и бел – красивенький,
Да хлипче, хрупче ивинки,
А сам овцу несет.
Устал, видать… Я ж – хохотать:
– Ну, ну! За яркой этою,
Паршивой окончательно,
Один лишь несознательный
В чащу и топь пойдет! —
А он – добрей и нет, ей-ей! —
Лишь улыбнулся, следуя:
– Найти, мол, запропалую
Тварь сирую и малую —
Нет радости полней! —
И канул в даль… Не из скита ль,
Чьи главы – вона! – светятся,
Тот Человек особенный?..
Не поспрошал я сопьяна,
Глумился, озорной…
Уж так мне жаль! Долит печаль…
Нет, надо с ним мне встретиться!» —
И в голубое залесье,
Где старцы оставалися,
Идет мастеровой.
Ручьи, звоны… Сквозь зеленцу —
Березовое ветвьице —
Пастух с улыбкой алою
Ведет под Свой кров малую,
Заблудшую овцу.
ВОЛЖСКИЙ АЛЬБОМ
1. НИЖНИЙ
Буксиры, пароходы, теплоходы,
И радужные ль, вспененные ль воды,
И дымы – что пушистый волчий хвост…
Вновь пароход, баржа, расшива, барка,
Тон мелодичнейший гудков, густых, как бархат,
И вечно-ветреный, длиннейший мост…
Им мчишь, бывало, с ветром вперегонки
На дрожках к пристаням – в здорово-вонький,
Цветисто-грязный людный этот стан,
Где, смугл и рван, так живописен грузчик
И мраморно так бел в медь рупора орущий
Как бы в лазури неба капитан!
Пробьешься толчеей под молвью хлесткой
И – в тень, воздушность, чистоту до лоска
Дворца плывучего вступаешь вдруг.
Как хорошо там в ласковом лонгшезе
У лаковых бортов расположиться, грезя,
С ненасытимостью глядя вокруг!
Между двух рек, златые сливших косы,
В зеленой епанче садов Откоса,
В кирпично-красном поясе Кремля,
Занесся Нижний, град-ушкуйник, ухарь,
Чей, полный русского – в гульбе и деле – духа,
Роскошный размах так любила я…
О, как дразнили, обольщали взоры
Его беспутно-пламенные зори!
Как голову кружил бескрайний плес!
Мачт удочки с их фонарем-наживкой,
В нем отражавшемся, как кнут сребристый, вивкий,
Ловили сердце, что тоской зашлось!
Забуду ль вечера, что мы здесь длили
За чайником букетным, емким или
Графином матовейше-ледяным?
Как таяли икры иль меда перлы,
И кто бы ни был тут – эстет ли, старовер ли,
Вдруг делался чудесно-озорным…
И запах тот – сырья, сирени, нефти…
И как красиво-лих был, запьянев, ты,
Как гикнул горько-удальски, когда,
Пив за любовь, бокал свой в волны бросил!..
Ах, морок Нижнего… Без парусов и весел
Повлек ты жизнь мою Бог весть куда!
2. МАКАРЬЕВСК
Закат рекою золотою, долгой
Уж тек – как помню – над рекою Волгой,
И бакены, алы и зелены,
Глазами рыб волшебных в ней зажглися,
Когда там, впереди, на утлом голом мысе,
Возник венец уступчатой стены.
Так вот он, знаменитый встарь Макарий! —
Кровь старцев, помнящих о Божьей каре,
И до беспамятства хмельных купцов…
Овит волной, лучами оянтарен,
Зиял он выщербами келий, врат, келарен,
Немотен, пуст, с пустынных берегов.
А некогда здесь в ярмарочном гуле
И звоны иноческие тонули,
Беленость стен пятнал товар ввозной —
Из крашенин, шелков, бобра, поярка,
Из глины радужно-отливной, юфти яркой —
И – люд наезжий, городской, лесной.
Он с месяц тут толкался, шалый, пьяный
Вином, наживой, волей разливанной,
Но при отъезде шел на монастырь.
Там о своем крушился окаянстве,
Молился с братией и… пропадал в пространстве,
Где лист желтел и свиристел снегирь.
Вновь несся звон Макарьевска будящий
В ветлужские и керженские чащи,
У тамошних же девушек-белиц,
Столь русски грустноглазых и курносых,
Как памятка о нем, – струились ленты в косах
Иль серьги длинные у бледных лиц.
Как сладко, верно, было те подарки
Рассматривать при восковом огарке
И лаской друга отдарять тайком!
Чтоб, жизнь всю после бережно их пряча,
Оплакивать свой грех с молитвою горячей
Пред избранным от детства Женихом…
Забылася… Уж звон рояля хрупкий
И ламп купавы засияли в рубке
Прозрачной… И туда открыл мне дверь
Он, чьей любви запретно-сладкий дар я —
Как помню – приняла в тот вечер у Макарья,
Чтоб, сохранив, замаливать теперь…
3. ВАСИЛЬСУРСК
Горища. Лестнички, плетни, тропинка…
Сады, сады, где рдеет боровинка
И палевеет в лопухах анис.
Избушки, тыны… Тыны и домишки…
И площадь пыльная, где с каланчовой вышки
Никто не смотрит ни вокруг, ни вниз.
Внизу – и впрямь – всё так благополучно!
Лишь сотка у казенки булькнет звучно
Да проблистает на лотке тарань…
Да пламенный петух орет с задворок,
Да в обывательских окошках в ситце шторок
Огнем горит цветущая герань.
Вокруг – далече – тот же мир желанный:
Рекою широченною беляны,
Как терема плывучие, скользят,
А мельниц опахала мерно веют,
Клубы возов сенных ползут и зеленеют
В просторе, что от пашен полосат.
О, прелесть жизни в старом Васильсурске,
Где чуваши хранят лукавый тюркский,
А русские – боярский строгий тип…
Где берег весь – в арбузах и буханках,
Где сливки чуть текут из кринок, а в лоханках
Аршины стерляди… Где жить да жить б!
Прогулки днем по голубому плесу
В смоленой лодке к отмели белесой
На нежащие бархатом пески
Иль в улочках, что затенил подсолнух,
Всегда цыплятами и детворою полных —
Златоголовою, как ангелки!
А вечером тропинкою бугристой
Наипоспешный спуск туда, на пристань,
Куда причаливает пароход,
Столь белый и узывчиво-гудящий,
Два ожерелия огней своих двоящий
В стекле едва уж розоватых вод…
И в светлой тьме, под звезди мрежей тонкой,
В гостиницу с уютной комнатенкой
Тропою той же медленный подъем…
Там – чай и запах незабудок, ягод,
И в час ночных красот, когда волжане лягут,
Блаженная бессонница вдвоем!
4. СВИЯЖСК
Всегда лишь вдалеке и на рассвете, —
Всегда сквозь мглы седеющие сети
И в первом озаренье голубом —
Он представал мне, городок на всхолмье,
Средь волжских волн и пойм, в безлюдье и безмолвье,
Округлый, малый, крепкий, как шелом.
Стремя оконца за реку и за лес,
В нем, скучившись, сторожко возвышались
Смотрильни, колокольни, чердачки,
Тихи и дымчато-серы, как призрак,
Но уж в слепительно-сверкучих солнца искрах,
Слетающих на главы и коньки.
И с мчащегося мимо парохода
Склонялась я, как бы в былые годы
Из спешной современности смотря…
Свияжск, в лугах забвенный… Как ты древен! —
Косых казанских мурз и гибких их царевен
Ты видывал… И Грозного Царя!
Им с быстротою сказочною создан,
Водой святой и стрелами облестан,
Ты, встав на страх татарам и мордве,
Слыхал их вой гортанно-грустно-жадный
И песнь удалую московской рати ладной
С ним, юношей прекрасным, во главе!
И помнишь, как в тебе – о, как ты славен! —
Рукой дерзающей раскрыл он ставень
На азиатский взманчивый восток…
Как после битв он глянул в полдень некий
На лик пленительной и пленной Сююнбеки,
Дрожавшей у его победных ног!
Он тает в травах, город-призрак-отблеск,
Явивший мудрость русскую и доблесть,
А тело легкая пронзает дрожь
От гордости, с прохлады и спросонок…
Даль так таинственна! Клик куликов так тонок!
Последний взгляд – и с палубы идешь.
А в узенькой изящнейшей каюте,
В ее резном и кожаном уюте
Духов и дынь утомный аромат,
И пестрь сроненных туфелек татарских,
И юношеских глаз, как тех когда-то, царских,
Счастливейший, немножко грозный взгляд!
5. СТОЛБИЧИ
Какая красота! И грусть… и горесть…
Полдневный час, неистово лазорясь,
Шлет взмахи жгучих лучевых бичей, —
И рядом усыпальниц золоченых,
Самой природой здесь воздвигнутых, точеных,
Обстали брег утесы Столбичей.
От кости к меди – всех оттенков желтых,
К которым свод сапфирный подошел так,
И странно-правильных до жути черт…
Вот – скалы вроде богатырских палиц,
А вот – как камень тот, что назван «чертов палец»,
Но все равно жестки, сухи, как смерть.
И многие как бы в стрижиных гнездах —
В пещерах, ведавших разбойный роздых,
Чернеющих и ворожащих мысль:
Кто в них бывал? – Вольга в личине волка,
Иль Стенька, льющий мед в себя, в ватагу, в Волгу,
Иль Тамерлан, смакующий кумыс?
Что грезилось очам их ястребиным,
Когда в огне костра мерцал рубином
То вертел, то кровавый их клинок? —
Индея ли, где – попки и Жар-птицы,
Иль Русь, где – лебеди, снега и Царь-девицы?
Что в путь гнало их? – алчность? скука? рок?
И бронзовая ль – в бирюзах – персидка,
Московка ль нежная в жемчужных нитках,
Та – с чернью, эта – льном взметенных кос,
Вопили тут, о родине тоскуя,
Страшась насильного мужского поцелуя,
Погибель чуя в том, кем всё взялось?..
Застыли Столбичи… И спят курганы
В степной дали, где бабьи истуканы
Да бес полуденный сейчас царят…
Кругом – могильно-величавый эпос…
А на корме судна – о, жизни жадной крепость! —
Плывут любовники… цветут… горят…
Она, змеясь в объятье тесном, теплом,
Кидает чайкам, мчащим с девьим воплем,
Кусочки хлеба… счастья своего!
А он льнет к ней… Полудня бес смущает…
Какая красота! И радостность какая! —
Так – вольной волей – даться в плен его…
6. ПОД АСТРАХАНЬЮ
Жарчайший день отпалевел и канул
В душнейшей ночи пепельно-туманной.
Лень еле обозримой здесь реки
Заколыхалась в платиновом плеске,
И, как сиреневые волн же арабески,
Вились у волн кочевничьи пески.
Еще с полдня стал молчалив и хмур ты,
Глядя на бело-войлочные юрты,
Подобные яйцу пустынских птиц,
Иль на кофейный силуэт верблюда…
И в сумрак молвила я, так, из злой причуды:
«Не любишь ты. Нам лучше разойтись!»
На вызов лицемерный, древний – Евин —
Ты взглядом лишь ответил, бледен, гневен…
И рано удалился… и уснул…
Меня ж москиты жгли, тоска, удушье…
И… вдруг, в кайме окна, как бы китайской тушью
Киргизский вырисовался хурул!
Ажурно-черный, вычурный, потайный,
Буддийский храмик, столь необычайный
В ландшафте русском, ровном и простом, —
И, словно в наважденье от гашиша
Под исхищренной той я очутилась крышей,
В тиши и мраке дымно-огневом…
Вкруг – люди в малахаях, желтых, алых,
В треухах, раковинах и кораллах,
С ухмылкой уст и ущемленьем глаз,
А выше – бог их, блещуще-латунный,
Темно-улыбчивый, сонливоокий, юный…
Ах, это – ты, проснувшийся сейчас!
И спутался кошмар мой с явью милой…
Заколебало нас и застремило
В безудержном разливе струй и нег…
В окне, где стерт хурул, замреял парус,
А здесь была любви намучившейся ярость
И божеством представший человек!
Мутило ум ухание акаций
И шепот твой, умевший в сердце вкрасться:
«Ты любишь!.. любишь! Нам не разойтись…»
Я лишь лобзала властные те губы, —
И к морю синему светающей Ахтубой
Нас уносило… иль, быть может, ввысь?!
7. ЖИГУЛИ
А это было в путь уже возвратный:
Завеял вечер влагой ароматной,
На небе розаны венком легли,
Но в нем же пенился уж лунный кубок, —
И изумрудисто-курчавой райской купой
К нам стали приближаться Жигули.
Да, рай точь-в-точь с иконописи нашей!
Огромный крест на высшей точке кряжей
Парит… И, как зеленый водопад,
Вниз, в росные услоны и долины,
Звуча малиновками, пахнучи малиной,
Дуб, липа, вяз, ольха листву струят.
И – ни души! Уж подлинно пустыня,
Но – райская, где горняя святыня
Соседствует с веселием земным…
Где кроткий лось водился, робкий заяц…
Где древле, может быть, от глаз людских спасаясь,
Живали рядом инок с водяным.
Вон там, в логу, келейный крылся срубец,
И милостивый к тварям христолюбец
То обличал, то стих сладчайший пел, —
И старцу в ряске в водорослях старец
Внимал, растроганный, слезой, как ствол, янтарясь,
Как он, кряжист и, как отшельник, бел.
Иль с детства благодатный скитский отрок
В свяченом поясе на тонких бедрах
Сбегал здесь пó воду и, средь коряг
Узрев прелестно-голую русалку,
Ее закрещивал… А становилось жалко —
О Боге сказывал ей, мудр и благ.
И каялась, ломая руки, нежить,
Любившая, умучивая, нежить,
И таяла, вдруг полюбив без лжи…
«О, если б ты, чья доброта лучится,
Когда умру, ушел в такой вот скит молиться
За упокой русалочьей души!»
Впервой о Боге вздумалось в тот вечер…
Впервой жалливой лаской человечьей,
Родной мой, я ответила твоей…
Ах, многое уж стало невозвратным —
Хмель Волги, младости… Но всё сердца дарят нам
Восторг, что познан в рае Жигулей!