Голос Незримого. Том 1 — страница 46 из 72

Пал на город летний сонный

Сумрак пламенный вечерний,

И малиновые звоны

Звали ласково к вечерне.

Рдели груши золотые

Куполов больших кремлевских

И громадных глав покровских

Дыни яркие, витые…

А кругом их изумрудно

Завивалася листва,

И нешумной, и нелюдной

Становилася Москва.

II

Там, где бел, как грозный облак,

Поднялся собор Успенский,

Виден стал вдруг чудный облик,

Образ юношески-женский,

Прекрасивый и премудрый,

В разливных зеленых ризах,

В голубиных крыльях сизых,

Синеокий, русокудрый.

Возле южных врат написан,

Выше радужных стропил,

Улыбаясь, смотрит вниз он…

То – архангел Гавриил.

III

А внизу, ленясь по-барски

И трудяся по-крестьянски,

То пестро, как шелк бухарский,

То серо, как холст рязанский,

Разлеглось Замоскворечье,

Полно темной моготою,

Полно силой золотою,

Словно соты человечьи.

Там пустуют переулки,

Зарастают тупики

И, как ценные шкатулки,

В ряд стоят особняки.

IV

Невысоки, тесны, стары,

Пыльно-белы, ржаво-алы,

Выше – крепкие амбары,

Ниже – емкие подвалы.

У окон – болты и ставни,

У дверей – замки, щеколды,

У ворот – ярлык, уж желтый,

И звонок, уж слабый, давний.

Во дворе ж лихой, лохматый

Сторож, склады и весы,

Да в шерсти седой, косматой

Злобно-лающие псы.

V

А пройдешь тюки и кипы —

Сад запущенный, зеленый,

Где развесистые липы,

Где раскидистые клены…

Бело блекнет здесь калина,

Вянет розово шиповник,

Зреет сахарно крыжовник,

Спеет маково малина.

А войдешь калиткой в хмеле,

Приоткрытою слегка, —

И стоячие качели,

И летучая доска.

VI

В вечер тот качели пели,

И, как легкие голубки,

Пролетая, голубели

С них две шумных, пышных юбки.

Это – девушки из дома,

Откровенно-молодые

И загадочно-простые,

Забавлялись до утомы.

Подставляя солнцу лица,

Бросив ветру волоса,

Обе, словно ангелицы,

Уносились в небеса.

VII

Эти девушки в калитке

Были две сестры-сиротки,

Что росли, как маргаритки,

Жизнь вели, как зимородки.

Внучки Деевой-старухи,

Миллионщицы-купчихи,

Городской чужды шумихи,

Бытовой чужды разрухи,

В воле бабеньки и Божьей

Рядом выросли они,

Меж собой совсем не схожи,

Вечно вместе и одни.

VIII

Анна – старшая – пониже

И бледней, но грациозней.

Косы тонки, светло-рыжи,

Словно рощи в август поздний.

На лице веснушек злато,

Губы ярче барбариса,

Зубы чище, мельче риса,

Грудь чуть розова и сжата.

Шло к ней платье из батиста,

Шел передник кружевной,

А она, крича сребристо,

Опускалась над землей.

IX

Выше – младшая – Елена

И красивей, но тяжеле.

Светло-черны, по колено,

Косы – как поля в апреле.

В лике родинок агаты,

Взгляд светлее водопада,

Рот спелее винограда,

Плечи смуглы и покаты.

К ней ни платье не пристало,

Ни передник кружевной,

А она, смеяся ало,

Подымалась над землей.

X

Так, одни у них забавы,

К одному они привычны,

А их воли, вкусы, нравы

Уж теперь во всем отличны.

И сейчас они повисли

В неба розовом прорезе,

О желанном разно грезя,

О грядущем разно мысля…

Но могучие их предки,

Дав им всех страстей земных,

Жребий общий, жребий редкий

Приготовили для них.

XI

Сам Борис Иваныч Деев —

Дед и Анны, и Алены —

Умер, сотню дел затеяв

И наживши миллионы.

Крепостной он был крестьянин,

Но заветного добился —

На свободу откупился,

Сметлив, смел и неустанен.

Двор держал он постоялый,

Хлеб скупал, вино курил,

И, удачливый, удалый,

Стал одним из воротил.

XII

А отец Елены с Анной,

Алексей Борисыч Деев,

Человек большой и странный,

Кончил жизнь, начудодеяв.

Самородок, самоучка,

И разумнейший работник,

И безумнейший охотник,

А собой – боярин Кучка,

Был он всем благотворитель,

Кто к нему бы ни пришел,

И поддерживал обитель,

Как и ряд народных школ.

XIII

Поспевал он в храм и в Думу,

На банкет и на мальчишник.

Дома ж ждал студент угрюмый

И веселый плут барышник.

Присуждал Париж медали

За парчу его изделий,

За стрельбу ж по дальней цели

Приз ему в Тироле дали.

Он носил от зубра шрамы,

От медведя два рубца,

Но, огромный и упрямый,

Пал, смиряя жеребца.

XIV

На раскольнице красивой

Деев был женат лет десять.

Брак был верный и счастливый

Так, как можно только грезить…

Странно Софья Елисевна

Весть услышала лихую:

И крестяся, и ликуя,

И бесслезно, и безгневно.

Все дивились, все шептались,

Но промчалась кутерьма —

И тогда лишь догадались,

Что она сошла с ума.

XV

Тут взяла сироток-внучек

Бабка, Деева Ирина,

На златой замкнула ключик

В жизни сказочно-старинной.

Поселила в мезонине

Их с кормилицей Ненилой, —

И уклад простой, но милый

Дался девочкам отныне.

Карты – в праздник, пяльцы – в будни,

Церковь – часто, сад – всегда,

Сон царевны непробудней

И царевнина ж еда.

XVI

Ибо в этом дивном доме

Было всё: бери и кушай!

Золотистые в соломе

Дули, яблоки и груши,

Желто-сизое соленье

В узкогорлых мутных склянках

И в прозрачных ровных банках

Ало-черное варенье.

Гриб коричневый моченый

По горшочкам обливным

И орех рудой каленый

По мешочкам холстяным.

XVII

В этом доме населенье —

И хозяева и слуги, —

Единя работу с ленью

И с занятием досуги,

Жили мирно, сонно, сыто.

Нянька сказки говорила,

А стряпуха щи варила,

Та муку лила сквозь сито,

Та касалась острой тяпкой

Снежно-сахарных голов,

Эта ж – грубой, мокрой тряпкой

Бело-струганных полов.

XVIII

Но они все в то же время

Язычки свои чесали,

Грызли тыквенное семя,

Шерстяной чулок вязали.

Коль ходили на Болото,

То болтали в каждой лавке,

Коль брехали громко шавки,

Выбегали под ворота.

Здесь, усевшись на скамейке,

Конюха и кучера,

Судомойки, прачки, швейки

Коротали вечера.

XIX

И владела, как царица,

Ими бабенька Ирина,

Чернокоса, желтолица,

Взгляд соколий, нос орлиный.

Черносотенна немного

И глубоко православна,

С верой истовой, уставной,

С жизнью кондовой и строгой,

Светлый ум она вязала,

Сердце солнца горячей,

Беднякам всем помогала

И судила богачей.

XX

Утром в свой приход, к Николе,

Шла за раннюю обедню,

Раздавала нищей голи

Всё до денежки последней.

Дома, сев у блеклой ширмы,

За прямой блестящий фикус,

Вспоминала трудный икос,

Повторяла чудный ирмос.

Даже ночью, сдвинув полог,

В свете радужных лампад

Про себя читала Пролог,

Шелестя, как листопад.

XXI

В твердом бабкином начале,

В мягком нянькином присмотре

Две девчурки вырастали

И играли с Машей, Мотрей.

Их учили, взявши веник

И отдать стращая «буке»,

А потом для их науки

Не жалели вовсе денег:

Зря ходила институтка

И ученейший магистр —

Было ухо их не чутко,

Ум не тонок и не быстр.

XXII

Рознь их всем в глаза кидалась

Уж из первых игр и споров:

Той – подвижность, этой – вялость,

Той – каприз, а этой – норов.

Прыгать Аннушка любила

С сеткой, обручем, веревкой,

На деревья ль лазать ловко,

На чердак ли, под стропила.

А Аленушка любила

Лишь качаться да лежать

И, коль весело ей было,

Плавно русскую плясать.

XXIII

Скоро Аннушка, хоть робко,

Убирала косы кругло,

А Аленушка растрепкой

Всё с своей возилась куклой.

Стряпать нравилося Анне

Булки, бублики, баранки,

А Елене на лежанке

Было кушать их желанней.

Но зато цветы и птицы

Заводились только ей…

Как окончили учиться —

Стала рознь еще видней.

XXIV

Там, внизу, в двусветной зале

Был отцовский шкап громадный.

Вглубь за книжкой залезали

Обе дочки часто, жадно.

Старшей брались лишь романы