Траты частой и огромной.
Пляж то ялтинский, то рижский,
То купания, то ванны,
И панамы, и гаванны,
И l’oeillet Coty парижский…
Тут на Деевой жениться
Предложила строго мать,
И, как ангел, вскрыв ресницы,
Должен был он ей внимать.
Милый лик. Ты, юн и девич,
Влек старинных богомазов…
Иоасаф ли ты царевич?
Иль Алеша Карамазов?..
Да, коль был Данило странен,
Стал еще странней теперь он,
Как в лесу, в любви затерян,
Как стрелою, грезой ранен.
Заказать билет в конверте
И примерить нужно фрак,
Он же думает о смерти,
В юном сердце носит мрак.
А меж тем в домах обоих,
В первых комнатах и задних,
Толковали об обоях,
О постелях, кольцах, складнях,
О пирожных, винах, вишнях…
И справляли помоленье,
А потом благословенье,
А потом еще девишник.
Тут приданое собрали,
Положили напоказ.
Все соседки прибежали
И глядели сотней глаз.
Вот белье работы чистой,
В бантах розовых, лазурных,
Из полотен, из батиста,
Кружев нежных и ажурных…
Вот чудесного изделья
Из цветных гранатов, стразов,
Белых перлов и алмазов
Броши, серьги, ожерелья…
Вот меха: бобер богатый,
Черно-бурая лиса
И песец голубоватый…
Нету сил отвесть глаза!
Близко свадьба. Но пред нею
Вдруг заминка приключилась.
Раз, юля, божась, краснея,
Перпетуя заявилась
И шепнула, кончив мяться:
«Донеслось с молвой заблудшей,
Что сестра невесты лучше,
И жених стал сомневаться.
Так нельзя ль…» Но тут Ирина
Отказала наотрез:
«Коль не хочет жить старинно,
Пусть бы к Деевым не лез!»
Всё пошло опять как было,
Дом играл, как мед в сулее,
Лишь печальней стал Данило
Да Елена веселее.
Вот и день тот летний, четкий:
Снежно Аннушка одета,
Золотая ждет карета,
Завитые ждут уж тетки…
И на розовом атласе,
В стройном пенье Чудовских,
Благочинный важный Власий
С торжеством венчает их.
После звоны поздравлений
Средь большой колонной залы,
Золотые, в белой пене,
Неисчетные бокалы,
Из конфект нарядных горка,
Плеши, локоны, наколки,
Преферансы, танцы, толки,
Громовые крики «горько»…
И жених, как юный раджа,
Мрачен, пышен и хорош,
И сестры невесты младшей
Бледность легкая и дрожь…
Всю ту ночь она страдала,
Но была держаться в силах,
А как утром увидала
Лебедей двух белокрылых
В голубой и алой ленте,
Что пронес, идя проворней,
Молодым в поклон от дворни
Старший кучер их, Лаврентий, —
Лихо вскрикнула: «Данило!
Или ты теперь не мой?»
И на коврик стан склонила,
Впавши в обморок немой…
ГЛАВА III
Может быть, затем и грозы,
Чтоб налились лучше груши.
Может быть, затем и слезы,
Чтоб росли и зрели души.
Да еще и жизнь должна быть,
Словно в горах, одинокой
И с работою глубокой:
В углубленье б слезам капать!
Вот и нашей героини
Не узнать бы никогда —
Так она созрела ныне
Средь печали и труда.
Где ты, прежнее дреманье
На узорчатой лежанке
И былое невниманье
К слову бедной гувернантки?
Где ты, милый дым мечтаний
О пригожем, нежном принце,
В тонком фартучке гостинцы,
Мягкий папушник в кармане,
А в руках корзинка, бирка ль —
Птицам, кроликам ли корм?
В тех руках бумага, циркуль,
Начертанья цифр и форм!
С неудачного романа
Вся меняясь постепенно,
Из Аленушки румяной
Вышла бледная Елена.
От любви большой несчастной,
От сердечной сильной бури
Трудно скоро встать натуре,
Черноземной, темной, страстной.
Тут за сохи и мотыги
Деды взялись бы ее,
А она взялась за книги,
Ими зло леча свое.
С бабкой спорила с отвагой —
И явился в доме снова
Тот магистр, Эспер Мертваго,
Что учил их встарь сурово.
Был он бледный, худощавый,
С окрыленною походкой,
С озаренною бородкой,
С шевелюрой величавой.
Много – неокантианец
И немного – теософ,
Говорил он жарче странниц,
Знал же больше змей и сов.
С ним Елена занималась,
Выбрав несколько предметов,
И, во всем отвергнув малость,
Не ложилась до рассветов.
Сразу скрылися куда-то
И девическая глупость,
И купеческая тупость,
Память слабая на даты…
А язык открылся яркий,
Ум открылся золотой,
Любознательность дикарки
И крестьянки труд большой.
Всё узнать она хотела
С юной трогательной жаждой,
Но особенно сидела
Всякий день и вечер каждый
С математикою высшей,
С философией начальной, —
Словно в дом войдя хрустальный,
Над лазурной бездной свисший.
Вот в полет пифагорейский
Унеслась она, паря…
А Ненила по-житейски
Ей ворчит сквозь сон: «заря!»
А меж тем и сам учитель
Деве нравится без меры
За (хотите ль, не хотите ль)
Имя редкое Эспера,
И за лик, от мысли блеклый,
И за стан, от чтенья хилый.
Разбирая с ним Эсхила,
Изучая Эмпедокла,
Вдруг Елена забывает
Стих, прочтенный в тот момент…
И всё дольше с ней бывает
Молодой приват-доцент.
Но забыть, что пережито,
О любви забыть ей первой?!
Нет! Тем боле – Афродита
Здесь так сходствует с Минервой…
И она о Данииле
Часто, часто вспоминает.
Молодые, слышит, знает,
В Святогорье уж отбыли.
«Ох, живут они не дружно!» —
Вдруг кормилица шепнет.
«Ох, ему бы в брак не нужно…» —
Странно бабенька вздохнет.
Так, в занятиях, на счастье
Миновала быстро осень.
Было серое ненастье,
Были золото и просинь,
А теперь – какая белость!
Всё в пороше снежной, свежей,
Сани с полостью медвежьей,
И у труб заголубелось…
Это топят печь за печью,
И, как овцы из закут,
По всему Замоскворечью
Дымы пышные текут.
Хорошо сейчас кататься
На коньках норвежских звонких
Иль в Оленьей Роще мчаться
На финляндских лыжах тонких!
Выше – индевеют сосны,
Ниже – мерный веет шорох, —
И лежит уже в узорах
Снег серебряный и лосный…
У Елены в шапке серой —
И смешной и милый вид,
У счастливого ж Эспера
Воздух щеки розовит.
Но бежит тропою белой
И беда трусцой звериной.
Вот внезапно заболела
В доме бабенька Ирина.
Раз она, сойдя на паперть,
В час, когда уже смеркалось,
С юной нищей повстречалась,
Что, светла, как Богоматерь,
Чуть прикрыв дитя от стужи,
Повернулась к ней, моля…
Содрогнулась бабка вчуже
И дала ей соболя.
Было ль это вспоможенье
По ее лишь добросердью
Иль ума ее затменье
Перед близящейся смертью —
Только бабенька простыла
И слегла. Потом, печася
О грядущем страшном часе,
Быть к себе попа просила.
Вмиг светило медицины
К ней Аленушка зовет
И о здравии Ирины
По церквам молиться шлет.
Умирала долго, трудно
Богатырская старуха,
Умерла же просто, чудно,
Не теряя силы духа.
Как и должно православной,
Приготовясь, причастилась
И, помазавшись, простилась,
Помня свой характер нравный.
А легла средь свеч и лилий,
Под парчою отливной, —
Все, кто знал лишь, слезы лили
Над покойной, всем родной.
И конца нет панихидам,
Заказным сорокоустам,
Приживалкам с скорбным видом,
Дьяконам громовоустым!
А на похоронах – гости
Из Таганки, со Стромынки,
И обильные поминки
За кутьею на погосте.
День девятый, день двадцатый,
Наконец, сороковой, —
И, одна, вольна, богата,
В дом Елена входит свой.
Тут она перевернула
Жизнь, как новую страницу,
И мгновенно упорхнула
Года на три за границу.
Вот курьерский плавный поезд,
Вот вагон в нем синий спальный,
А в окне – простор протальный,
Вешних нив лиловый пояс.
Вот тревожная таможня,
А за ней, за ней, за ней —
Мир, где быть всего возможней,
Где забыть всего верней!
Вслед, но с поездом не скорым