И в вагон засев зеленый,
С голубым от счастья взором
Молодой спешил ученый.
Пред Елениным отъездом
К ней явился он в смущенье,
Сделал пылко предложенье,
Звал идти с ним к солнцу, к звездам!
Уклонилась та от брака:
Взгляд ее на то иной!
Но позволила, однако,
Мчать в Европу за собой.
Здесь на время мы теряем
Ту, с которой шли всё рядом,
И святым ли белым раем
Или грешным алым адом
Жизнь была ее – наверно,
И родные знать не знали,
Только слухи долетали,
Что блестит она чрезмерно
Даже в блещущем Париже
И, уж правда или нет,
Косы выкрасила в рыжий,
А потом в зеленый цвет.
Всякий день и все газеты
Приносили дым хвалений
Этой дивной, дикой этой
Русской – Деевой Елене.
За одежду ль, сна чудесней,
Наготу ль, прекрасней сказки,
И за скифские ли пляски,
Половецкие ли песни…
Даже вычурная Ида
С шаткой славою своей
С легкой грустью и обидой
Вести слушала о ней.
Слух летал, что у Елены
Много странных есть привычек:
Служит ей якутка с Лены,
Ест она лишь райских птичек,
Пьет один крюшон шампанский,
И стреляет по-бреттёрски,
И в седле сидит по-горски,
И гадает по-цыгански…
А в ее волшебных виллах
Есть для юношей гарем,
Где она средь многих милых
Отдыхает с тем и с тем.
Слух летал, что пред Еленой
Ежедневно шли модели
И Редферна, и Пакэна:
Так прельстить ее хотели!
Но она одета царски
В желтых туниках помпейских,
В голубых чалмах бомбейских
Иль в шальварах по-татарски.
Ибо создал эти платья
Гениальный Бакст Леон,
Так как всё в ней без изъятья
Находил прекрасным он!
Из таких печатных слухов,
Из таких словесных толков,
Словно всех цветов понюхав
Иль набравши всех осколков,
Обнадеиваться ложно,
Чтоб букет представить сразу,
Целиком припомнить вазу —
Правду видеть невозможно.
Но получено нежданно
От нее письмо одно.
Кое– что узнала Анна
Из него лишь. Вот оно:
Здравствуй, милая сестрица,
За молчанье ж не посетуй!
Вот что значит закружиться
В пестром странствии по свету.
Но теперь, когда сыта я
И пресыщена немножко,
Как скрывавшаяся кошка,
Я на дом гляжу, мечтая.
О, как всё мне надоело,
Кроме вольности родной!
Сколько яств чужих я ела,
Но не хлеб, наш хлеб ржаной!
Мы ведь женщины и сестры, —
И не скрою я, конечно,
То, что ранит нас так остро:
Тайны жизни всей сердечной.
Первый, кем я увлекалась,
Был магистр – Эспер Мертваго.
Проповедовал он благо,
Знал он всё. Но так казалось!
А любил старо, убого,
А не знал, кого ж? Меня!
И, представь, не верил в Бога,
На словах к Нему маня!
После пламенно влюбилась
Я в Магницкого Вадима,
На дуэли даже билась
И дала, увы! не мимо…
Был он крайним анархистом,
Хладнокровный, с трубкой, в кэпи,
Презирал все узы, цепи,
Слыл же вором ловким, чистым!
Победила я. И тотчас
Он пошел за мной, как паж.
Но любила я… полночи:
Слишком был уж то – апаш!
Тут пленил меня непрочно
Скульптор, славный Павел Кралин.
Самобытен был он, точно,
Правда, был он гениален.
Но какой неумный лепет!
О себе мечта какая!
А лишь встану я нагая —
Он бледнеет и не лепит…
Только он мог торс мой высечь!
Принял эту вещь Салон,
Я ж послала десять тысяч —
И меня не видел он.
И помчались дни исканий,
Сердце мне слегка состарив, —
Кратче северных сияний
И обманней южных марев…
Этот влек проповедями,
Тот – презрением всех правил,
Этот – тем, что «р» картавил,
Тот – блестящими ногтями.
Но не быть мне, знать, в оковах!
Ныне я храню от них
Рой лишь писем мотыльковых,
Глупых, милых и цветных.
Вот и всё. Не правда ль, мало?
А какая тьма злоречья!
Так судачить занимало
Там, у нас, в Замоскворечье…
Ах, мой дом, родимый, белый,
Мой любимый сад зеленый,
Кремль, зарей порозовленный
Иль в луне поголубелый!
Здесь теперь мне всё немило.
Здесь ни с чем я не мирюсь.
Здесь близка мне лишь Ненила:
В ней моя чудная Русь!
Впрочем, что ж меня тут держит?
Рать моих антрепренеров?
Пусть клянет и громы вержет!
Знает Деевский мой норов!
Захотела красных зорь я
Да зеленого поволья,
Простодушья, хлебосолья, —
И примчу к вам, в Святогорье!
До свиданья же, сестрица!
Братцу – низкий мой поклон.
Да спроси, коли случится,
Не забыл меня ли он?
ГЛАВА IV
Как, попробовав сиропа,
Ключевой водицы выпить,
Так, проехавшись Европой,
Хорошо опять за Припять!
Пусть здесь водит сила бесья, —
Охраняет воля Божья,
И свежее бездорожье,
И воздушней поднебесье…
Белой, красной – вкус – смородин
Не кислей, чем ананас.
Хвалят мать сыны всех родин,
Только нет того у нас!
Можно кончить с лестью, спесью,
Но Руси моей угодья —
Краснолесье, чернолесье,
Беловодье, синеводье,
Многорыбье, многозверье —
Можно видеть уж без боли,
А народ ее тем боле
Будит радость и доверье.
Худородье, безземелье?
Уж сильнеет мужичок.
Пьянство, тьма и малоделье?
Он исправится, дай срок!
В этом роде мысли были
У вернувшейся Елены
На проселке, полном пыли,
Гнезд помета, клочьев сена.
Пристяжная гнулась шало,
Бойко прыгала коляска,
Было вязко, было тряско,
Но она легко дышала.
Милый запах кашки, мяты,
Упряжь милая – с дугой
И кумач, румяный, мятый,
В безрукавке кучерской!
Это было время жатвы,
Хлебозора, сухоросья.
Как татары у Непрядвы,
Задрожали уж колосья.
Но поля, еще густые,
Желты, рыжи и белесы,
Словно пламенные плесы
И разливы золотые,
Вкруг – от края и до края —
Подымали гребни волн,
Там в пологий дол стекая,
Там покатый кроя холм.
Уж кипело всюду дело
Тяжело, упорно, пылко.
У помещиков гудела,
Жадно срезывая, жнилка,
И по-прежнему серпами
Жали медленно мирские,
И поспешно хуторские
Уезжали со снопами.
Уж скирды ржаные жались
Друг ко другу, здесь и тут,
И, как рой пчелиный жалясь,
Копошился в хлебе люд.
Зной, как люди, неутомен,
Вихрь, как люди, необорен,
Золотой атлас соломин
Да янтарь тяжелый зерен…
И повсюду бабы, бабы
В ситце новом и слинялом,
Жарко-желтом, ярко-алом,
Крупны, статны, смуглы, рябы!..
Вот приветствуют напевно,
Приподняв руки заслон:
«Свет – Олена Олексевна!»
И сгибаются в поклон.
Та беседует со всеми,
Этим вовсе не соскучась.
Ах, когда бы, хоть на время,
И самой ей ту же участь!
Стать такой же сильной, дельной,
Так же важно, нежно окать,
Быть в земле по самый локоть
И любить законно, цельно!
Но по той толпе знакомой
Заключает вдруг она,
Что рукой подать до дома,
И стихает, смущена.
Над рекою полноводной
В липняке и осокорье,
Высоко, светло, свободно
Разлеглося Святогорье,
Всё виднеясь так ли, в воды ль,
С притененными садами,
С темноватыми задами,
С красной фабрикой поодаль.
Висли белые балконы
В розовеющих кустах,
А кругом круглились склоны
В серебрящихся листах.
Вот последний топот тройки —
И предстал, приблизясь быстро,
Старый дом прекрасной стройки.
Так теперь попробуй выстрой!
Мчится, ахая, прислуга,
Разъярясь, рычат овчарки,
Кличут, жалуясь, цесарки, —
И, целуючи друг друга,
Обнялись Елена с Анной
На распахнутом крыльце
Пред Ненилою, престранной
В новом гофреном чепце.
И скользит уж взгляд их броский,
Всё в сестре другой приметя:
Изменение в прическе,
Измененье в туалете.
«До чего провинциальна», —
Втайне думает Елена.
Анна ж мыслит сокровенно:
«Чересчур оригинальна».
И твердят: «Ты пополнела». —
«Неужель? Как рада я!
Ну, а ты так похудела». —
«Правда? То мечта моя».
Вот и ряд чудесных комнат
Стройной, светлой амфиладой.
Их она, Елена, помнит
И опять увидеть рада.
Сколько блеклого сатина,