В этот самый счастливый период своей жизни Столица обратилась к народной языческой стихии с ее природным и космическим универсализмом. Присущая русскому народному творчеству стихия праздника – с его играми, песнями, плясками, буйным весельем и обрядовыми гуляньями – давала возможность поэтессе выразить свое мироощущение, основой которого стала стихия молодой здоровой чувственности и жажда любви. Лада – семейное женское божество, которое просили о добром муже и о счастье в браке, – как нельзя лучше выражала идеал женской души и ее природы, каким его ощущала Столица. Несмотря на то, что это стилизация, в поэтическом отношении «Лада» сделана мастерски: классическая ясность стиха, живописность и зримость художественных образов, светлый и радостный колорит картины изображаемого мира, подлинный эмоциональный заряд – несомненные достижения Столицы. Упрекнуть ее можно было только, пожалуй, в излишней продуманности изложения материала и в некотором однообразии поэтических приемов.[36]
После драматического закрытия «Золотого Руна» Столица хотя и отходит на некоторое время от литературной среды, но не теряет связей с Белым, Блоком, Брюсовым, Волошиным, даря им свои книги и состоя с ними в переписке. Если Брюсов был для нее учителем,[37] то Александр Блок воспринимался ею как необычайное явление в русской поэзии, близкое ей по духу и в то же время непостижимое. К сожалению, сохранилось лишь одно ее письмо Блоку, но оно хорошо отражает всю сложность их взаимоотношений:
1912 года 14-го февраля
Москва
Многоуважаемый Александр Александрович!
Простите, что посылаю Вам свою «Раиню» без надписи, боюсь выражусь снова неудачно на Ваш взгляд, а писать банальности Вам – мне как-то не хочется. Кстати, сравнивая Ваши стихи с «черными розами», я ничуть не пыталась охарактеризовать их в целом, а просто с некоторым поэтическим легкомыслием взяла Ваш же особенно восхитивший меня образ (из «Ночных часов»).
То, что моя книга окажется в большей части своей Вам чужда – я знала заранее: это видно из того же злосчастного четверостишия…
Но ждать выхода 3-ей книги, которая, как более строгая и скорбная, будет, мне думается, Вам ближе, – мне показалось долго. Я же столько часов своей жизни провела в наслаждении Вашей поэзией, что было бы даже несправедливым не принести Вам какого-либо дара.
С уважением
«Злосчастное четверостишие» на книге «Лада» гласит:
Александру Блоку – Любовь Столица.
Вы рассыпаете черные розы
Сладких и страшных, как полночь стихов —
Я же зеленою ветвью березы
Вею Вам шелест улыбчивых снов…
Сохранилась и книга «Русь» с дарственной надписью:
Александру Блок – необычайному певцу –
необычайной Руси –
верная в любви к его творениям
Свое отношение к поэзии Блока Столица выразила в статье «Христианнейший поэт ХХ века». Несмотря на кажущуюся чрезмерность определений, статья эта очень важна для понимания близости поэзии Блока так называемым поэтам из народа. Для них центром притяжения в современной поэзии делали Блока именно народность и религиозность, провозглашаемые Столицей как основные черты его поэзии:
По-моему, А. Блок глубоко народен, подлинно общественен, а потому особенно у нас на Руси, и особенно ныне чрезвычайно нужен и полезен.
Во-первых, дух блоковских произведений с самого начала его творчества и до сей поры неизменно, неуклонно, непоколебимо христианский. <…>
Блок с юности – избранный служитель Богоматери, ревнивейший причетник в ее храме, <…> вернейший живописец икон ее, <…> нежнейший чтец ее канона. <…> Отсюда то особое светлое долженствование, та грядущая любовная мораль, то новое высокое учение, что струится ручьем со страниц его книг, что тянется лучами за каждой строфой его. <…> Стих его – девиз будущего чудного ордена рыцарей «вечной Розы» и «ночной Фиалки». Песнь его – клич дивного войска юных витязей, защитников Руси от тьмы и неправды, как встарь от лихой татарвы. Вот отчего я называю поэзию А. Блока в глубокой степени общественной и учительной. Вот отчего считаю я ее особенно нужной теперь, в годы слабейшей нравственности и сильнейшей безыдейности.[41]
Возвышенно-религиозный тон статьи неслучаен. Редактором-издателем журнала «Новое вино» был Иона Брихничев (1879–1968) – известный религиозный деятель, публицист, философ, поэт. Подвергался преследованиям за свою антицерковную (секта голгофских христиан) и публицистическую (народничество и социализм) деятельность. В 1910–1913 гг. жил в Москве, был близок философским кругам (последователи Н.Ф. Федорова), писателям-символистам (В. Брюсов, А. Блок, С. Городецкий), писателям из народа (Н. Клюев).
В том же «Новом вине» Столица помещает статью «О певце-брате» – о Николае Клюеве. Она дала высокую оценку его первым книгам «Сосен перезвон» и «Братские песни», несомненно, близким ей по духу и по содержанию:
Но вот совсем внезапно, совсем чудесно открывается склоненным над книгою очам прекрасное волнующееся озеро молодого глубокого таланта, живой цветущий луг нового самобытного дарования.
Я говорю о замечательном литературном явлении последнего времени – о необычайной, нечаянно-радостной поэзии Николая Клюева.[42]
В объявлении на сборнике «Лада» сообщалось, что готовится к печати «Спас» – третья книга стихов и «Деревня» – четвертая книга стихов. «Спас» впоследствии назывался пятой книгой, т. е. следующей после «Лазоревого острова». «Деревня» же, судя по всему, – раннее заглавие третьей книги «Русь», вершине дореволюционного творчества Столицы.[43] В этом сборнике стихотворений в полной мере проявился ее исключительный дар зримости создаваемых образов, отмеченный при вхождении Столицы в литературу таким утонченнейшим поэтом и критиком, как И. Анненский, для которого подобная зрелищность была, по-видимому, непереносима.
«Русь», созданная Столицей, – это целый ряд художественных картин, тщательно продуманных по композиции, цвету, системе образов и подбору предметов. Здесь не хочется говорить об однообразии приемов, скорее это единообразие стиля автора, приняв который, начинаешь понимать сложность замысла книги и мастерство его воплощения. У современников тематическая заданность и программность книги вызывала неодобрение, но отмечаемые эпический взгляд на природу, богатство изобразительных средств, пресловутые «малявинские краски» свидетельствовали о признании.[44]
Мифологизированная древняя Русь дает поэтессе возможность отойти от классичности литературного языка: она начинает использовать архаичную и народную лексику, сознательно нарушая при этом правила грамматики, ударения и т. п., что создает впечатление изломанности, а порой и неграмотности языка. Оправдывается этот непростой путь любовью Столицы к древнему русскому слову и ее глубоким знакомством с древнерусской письменностью и русским фольклором. В то же время «Русь» завершила важный этап творчества Столицы, к которому следует отнести также «Сказку о нежной княжне и княжиче Снегуре» (1913), «Песнь о Золотой Олоне» (1914), «Сказку о молодецкой рукавичке и о нежити-невеличке» (1916). В этих произведениях находит свое воплощение интерес Столицы к русскому фольклору, сказкам и мифам.
Этот период ее творчества совпал с подъемом русского, или славянского, возрождения в искусстве в целом и в поэзии в частности, оказавшегося особенно востребованным чуть позже, в годы Первой мировой войны. Насколько глубинным и естественным было новое направление для Столицы? Было ли ее увлечение славянской темой истинным или явилось данью времени и моде?
Появление в кругу Столицы молодых и сильных талантов – С. Клычкова, Н. Клюева, С. Есенина, Д. Семеновского, – обладавших подлинной «земляной» силой, ставило ее с ними в один ряд. В статьях о Блоке, Клюеве, о других поэтах (А.Н. Толстой, А.К. Герцык, С.М. Городецкий) Столица выступила как идеолог нового направления и сформулировала основные тезисы этой только начинавшей формироваться школы:
Всё это – поэты, очень разные по силе творческих возможностей и по количеству творческих осуществлений, но одинаковые в своем устремлении к творчеству в духе подлинного глубинного славянства. Искусство поэтов этой школы, во-первых, народное, т. е. оно обращается к живому источнику песни, от лирики к эпосу, от личного к общему. Во-вторых, это искусство – земляное, т. е. оно возвращается к матери – сырой земле, от города к деревне, от механичного к стихийному. Наконец, в-третьих, искусство это – религиозное (языческое ли, христианское ли, церковное ли, сектантское ли), но влекущееся от нигилизма к вере, от человеческого к божественному. Поэтому оно разрабатывает славянскую мифологию и русскую космогонию, изучает былинные сказы и духовные стихи… Это – в содержании. И стремится обновить европейское версификаторство введением в него русского песенного лада. Это – в форме. ХСтолица Л. О славянском возрождении в поэзии // Столичная молва. 1915. № 447, 12 окт. С. 3.Ъ
В то же время личные отношения Столицы с поэтами из народа складывались не просто. Для Клычкова, например, встреча с поэтессой стала роковой. Рассказанный им эпизод интересен тем, что не только дает выразительные портреты двух поэтов, но и поражает удивительным провидением тайной сути ли