Постепенно складывается круг новых литературных знакомств Столицы. Произведения ее появляются на страницах многочисленных московских журналов, газет, литературных альманахов и сборников. Стихи Столицы привлекают внимание композиторов – Ф. Бенуа, Р. Глиэра, А. Гречанинова, И. Крыжановского, В. Ребикова.[54]
Сохранилось несколько писем Столицы к выдающемуся композитору начала XX века Владимиру Ребикову (1866–1920), написавшему на ее стихи четыре ритмодекламации с сопровождением фортепиано, изданных по отдельности с одинаковым подзаголовком «Из цикла “Праздник в деревне”».[55] Интерес, проявленный этим тонким и глубоким выразителем движений человеческой души к поэзии Столицы, – несомненное свидетельство подлинной ценности ее творчества.
Глубокоуважаемый Владимир Иванович!
Получила, хоть и с некоторым опозданием (я жила в имении), оба Ваши письма. Горячо благодарю за отзывы о моей поэзии и искренно радуюсь, что в ней есть кое-что могущее вдохновить музыканта. Я, лично, считаю музыку высочайшим видом искусства, а произведения ее творцов – высшей формой человеческого Гения. Как поэт интуитивный по преимуществу, я особое значение придаю элементу напевности, и желала бы, чтобы мои стихи давали людям наслаждение, сходственное с музыкальным – возвышеннейшим и чувственнейшим в одно и то же время.
С нетерпением жду появления в свет Вашего сочинения на мои Качели. Может быть, Вы (если Вас не тяготит такое заочное знакомство) черкнете мне, когда вздумается и захочется?
Буду всегда рада побеседовать с Вами, хотя бы только и письменно. С искренним уважением и расположением
P.S. Очень интересует меня, что еще из моих произведений находите Вы подходящим для музыкального воплощения?..
Адрес мой: Москва. Мясницкая, 24, кв. 6.
Любови Никитишне Столица[56]
–
Глубокоуважаемый и дорогой
Владимир Иванович!
Приехала из деревни – и нашла с великой радостью Ваш удивительный подарок. Большое, самое искреннее и самое восторженное спасибо Вам за него! Потом получила и письмо с некоторыми пояснениями. Но для меня было уже всё ясно в Вашем истинно-талантливом произведении: и гуд качелей, и визг девок, всё понятно и приемлемо. Я даже удивилась, как Вы могли в этом сомневаться и думать, что кое-что мне покажется странным и чересчур новым. Это странное – здесь так нужно, это новое – так необходимо; оно прямо дополняет стихи, увеличивает, украшает их красоту, если она и впрямь существует. Вы не поверите, какое Вы сейчас пробудили во мне любопытство и радостное желание узнать еще другие Ваши музыкальные творения на мои темы!
Очень хотелось бы слышать хорошую ритмодекламацию. Некоторые актрисы очень ей заинтересовались, хотят попро<бо>вать. Не знаю, удастся ли… Еще раз низкий, благодарный привет и горячее спасибо!
P.S. Еще очень меня порадовало, что эти вещи удовлетворили Вас: самооценка художника – высшая хвала его делу![57]
–
Многоуважаемый и дорогой Владимир Иванович!
Что это Вы замолчали? Что это так долго нет мне весточки из прекрасной Ялты?
Боясь того, что почта теперь функционирует очень неправильно – и Вы не получили некоторых моих писем, – ответив на Ваши, заранее извиняюсь, сама тут, конечно, ни при чем.
В начале мая еду в Крым (в именье под Алупкой) и, если Вы ничего не будете иметь против, посещу Вас. Напишите мне, думаете ли Вы в мае быть в Ялте и не перемените ли адрес. Очень мне хочется поближе познакомиться с Вами и потолковать о том, что Вы мне предлагали, если не раздумали. Мысль о пьесе – давно уже у меня в голове, а с Вашим талантливым сотрудничеством, я с особым удовольствием принялась бы за работу. Между прочим, Ваши «Качели» в исполнении Гзовской были положительно гвоздем всех кабарэ этого сезона.[58] Привет! Жду Вашего ответа, который лучше бы послали Вы заказным.
Искренно уважающая
На вечерах у Столицы теперь часто бывают представители литературной и художественной интеллигенции. Свой кружок она назвала «Золотая Гроздь» и поначалу определила его как «маленькое интимное, жизненно-эстетическое общество».[60]
Мэнадность, отмеченная И. Анненским в «Раине», получила дальнейшее развитие как в образе жизни Столицы, так и в ее творчестве. Особенно ярко это выразилось сначала в театрализованных собраниях «Золотой Грозди», а затем в ее обращении к драматургии. При этом выявляются два постоянных образа: мужской – женственного юноши, воплощения Диониса (Вакха), и женский – воплощение женщины-вакханки, лишенной традиционного образа жены и матери, свободной и экстатичной в своих чувствах и готовой погибнуть ради любви и свободы.
Вакх (Бахус) – одно из имен Диониса, бога растительности, виноградарства и виноделия. Соответственно, среди его атрибутов – виноградная гроздь, лоза. Но широко известна и символика винограда как атрибута райского сада, лозы и вина – как символов христианства. Младенец Христос изображался на коленях Девы Марии с виноградной кистью в руке. Этим и вызвано странное, на первый взгляд, сосуществование в поэтических образах Столицы ангельских и архангельских ликов и истинной религиозности, с одной стороны, и языческих экстатических страстей – с другой. Об этом вспоминали посетители «Золотой Грозди». Впервые посещающих заседания, вероятно, поражало необычное сочетание: обстановка дома в русском стиле – и античные наряды хозяйки и ее брата, русское хлебосольство – и вакхические оргии, гимны в античном стиле – и русские хороводы, которыми непременно заканчивались литературные чтения. Гостей встречал Алексей Никитич Ершов —
в венке из виноградных лоз на голове, с позолоченной чарой вина, которая подносилась каждому приходящему. <…> Любовь Никитична – хмельная и ярко дерзкая, с знакомым мне вакхическим выражением крупного лица, с орлиным властным носом, серыми, пристальными, распутными глазами, в круглом декольте с приколотой красной розой и античной перевязью на голове <…>
Длинные столы с деревянными, выточенными в псевдорусском кустарном стиле спинками широких скамей, убранство столов с такими же чарками и солонками подчеркивало мнимую национально-народную основу творчества хозяйки.
Большая чарка, обходя весь стол, сопровождалась застольной здравицей:
Наша чарочка по столику похаживает,
Золотая по дубовому погуливает,
Зелье сладкое в глубокой чаше той,
Это зелье силы вещей, не простой:
Всяк, кто к чарочке волшебной ни притронется,
От любови огневой не ухоронится.
Эх, испейте свое счастье с ней до дна,
Молодые и румяные уста.
На каждом приборе лежали приветственные стихи, соответствующие какой-нибудь характерной черте присутствующего гостя. Вели себя все, начиная с хозяйки, произносящей по общей просьбе разные стихотворные тосты, <…> весело, непринужденно, разговорчиво. <…> Здесь – все считали себя людьми одного круга, веселились и показывали таланты без задней мысли о конкуренции. После ужина все, в лоск пьяные, шли водить русский хоровод с поцелуями, с пеньем хором гимна «Золотой грозди» <…>[61]
Подтверждают и уточняют воспоминания Нины Серпинской свидетельства Владислава Ходасевича, также бывавшего на заседаниях:
Скажу по чести – пития были зверские, а продолжались они до утра – в столовой, в гостиной, в зале. Порой читались стихи, даже много стихов, подходящих к случаю, – только уже не все способны были их слушать. Бывали и пения хором, и пляски. Случалось, на «Золотой Грозди» завязывались и любовные истории. Перебывала же на «Золотой Грозди», кажется, вся литературная, художественная и театральная Москва.[62]
В отличие от Серпинской, которой в подобной организации собраний виделась претенциозность и даже вульгарность, что она объясняла демократическим происхождением хозяйки, актриса Лидия Рындина и через много лет отзывалась об этих вечерах с теплотой:
В Москве, вернее, под Москвой, сохранялся еще, перед революцией, пережиток старых лет – ямщицкое сословие. Было оно немногочисленно, но довольно строго держало свой особый уклад в жизни, уже сильно ушедшей от прошлого.
Меня познакомила с этим сословием поэтесса Любовь Столица, рожденная Ершова. <…>
Помню вечера «Золотой грозди», которые она устраивала: приглашения на них она посылала на белой карточке с золотой виноградной кистью сбоку. В уютной квартире выступали поэты, прозаики со своими произведениями, в числе их и хозяйка. В платье наподобие сарафана, на плечи накинут цветной платок, круглолицая, румяная, с широкой улыбкой на красивом лице. Говорила она свои стихи чуть нараспев, чудесным московским говором. Под конец вечера обычно брат хозяйки пел ямщицкие песни, аккомпанируя себе на гитаре. И над всем этим царил дух широкого русского хлебосольства. Не богатства, не роскоши, а именно хлебосольства. Это были приятные вечера, давно канувшие в вечность, как и вся тогдашняя московская жизнь с ее причудами и особенностями.[63]
Весьма важно свидетельство (к сожалению, единственное известное) самой хозяйки кружка об одном из заседаний: