Конечно, причины эти, во-первых, в невероятных трудностях, которые приходится преодолевать женским дарованиям для того, чтобы бороться за свое существование (и в широком, и в узком смысле этого слова), завоевывать себе признание, во-вторых, в несравненных преследованиях, а подчас и травле по отношению к ним односторонней мужской критики, а главное, в фатальной нашей разобщенности, которая приводит к гибельному (как в данном случае) одиночеству.
Заканчивался некролог строками:
Усни, усталая, на тихом катафалке,
Здесь – тропы темные и суд людей жестокий…
А там с тобой – лазурь и вечные фиалки,
И милосердный Иисус голубоокий![78]
Самой Столице пришлось столкнуться и со злой критикой, и с насмешками, и с откровенной издевкой. Ее музу называли «малявинской бабой», а ее поэзию считали лишенной «истинно-женственной возвышенной прелести»[79]. В черновиках воспоминаний Н. Серпинской сохранился эпизод, свидетельствующий о конфликтах, с которыми приходилось сталкиваться представительницам нового искусства.
Ездили мы и в артистические кабаре, в актерский клуб «Алатр» на Тверской. Встречали нас аплодисментами, просили читать стихи. <…> После ультра-«оргийных» стихов Любовь Столицы я с ее мужем и братом исполняла написанную мной стихотворную пантомиму – диалог. Говорила девушка, потерявшая невинность, первый он, уходящий от нее, т. к. любовь-птица, и второй он, утешающий девушку предложением опаловых билетов, т. е. денег. После бурных аплодисментов присутствующих Лев Львович <Толстой> подошел ко мне и Любовь Никитичне и нетвердым голосом произнес: «Вот теперь такие вещи женщины о себе с эстрады рассказывают, а поверь им, да предложи им что-нибудь э-та-кое, – так нам оплеух надают».
«Так это же искусство, а не жизнь!» – возразил Роман Евгеньевич.
«Такое искусство никому не нужно», – проворчал Лев Львович.
«Ну, история нас рассудит», – воскликнула, покраснев, Любовь Никитична.
«Истории никакого дела до вас нет!» – совсем дерзко и зло закричал Лев Львович.
Роман Евгеньевич, всегда зорко стоявший на страже интересов жены, вспыхнув, замахнулся на графа. Его едва оттащили.[80]
Замечательно сказал об этом впоследствии Игорь Северянин в стихотворении на смерть поэтессы:
Воистину – «Я красками бушую!»
Могла бы о себе она сказать.
Я в пеструю смотрю ее тетрадь
И удаль вижу русскую, большую.
Выискивая сторону смешную,
Старались перлов в ней не замечать
И наложили пошлости печать
На раковину хрупкую ушную…
И обожгли печатью звонкий слух…
А ведь она легка, как яблонь пух,
И красочностью ярче, чем Малявин!
О, если б бережнее отнестись, —
В какую вольный дух вознесся б высь,
И как разгульный стих ее был славен.
Поэтесса заняла свое, особое место в русской литературе, и это признавали ее современники. «Ее яркий, колористический талант самобытен, она никого не напоминает… – писал о ней современный критик, – у нее своя собственная поэтическая физиономия. То, что дано ею, носит печать ярко выраженной индивидуальности, привнесено в русскую поэзию ею первою и это дает ей навсегда определенное самостоятельное место в истории русской литературы и дает право и возможность судить ее как поэта, абсолютной меркой литературной ценности».[82] Это статья неустановленного автора для сборника или антологии современной женской поэзии, которая так и не вышла в свет. В нее предполагалось включить стихи А. Ахматовой, З. Гиппиус, Т. Ефименко, Е. Кузьминой-Караваевой. М. Лохвицкой, Н. Львовой, С. Парнок, М. Цветаевой. А. Чумаченко. М. Шагинян. Т. Щепкиной-Куперник и др. Статья эта не только является самым обширным и обстоятельным из дореволюционных отзывов о поэтессе, но и подводит черту под продолжительным периодом ее творчества.
Революционные годы, проведенные в постоянной тревоге и неопределенности, в творческом отношении оказались как никогда продуктивными. В сезон 1917–1918 гг. Столица активно сотрудничает с театром-кабаре «Летучая мышь», для которого создает целый ряд сценических миниатюр. Все эти стилизации в античном, русском купеческом, голландском, итальянском, китайском духе, по-видимому, были попыткой создания нового демократического развлекательного театра.
Наряду с этим в марте 1918 г. на литературном вечере, устроенном на ее квартире, Столица читает «пьесу в стихах из египетской жизни».[83] Имеется в виду пьеса «Мириам Египетская», начатая в октябре 1917 г. и оконченная в январе 1918 г. Образ святой Марии Египетской, тема самого великого покаяния была решена поэтессой как противостояние души человека, и прежде всего женской души, убивающему ее греху, царящему в окружающем мире. Столица не смешивает ее образ с образом Марии Магдалины, избавленной Христом от семи бесов и болезней и ставшей его последовательницей и спутницей. Ее Мария – символ женщины грешной и порочной, но способной чувствовать и любить Бога.
Одновременно с этим поэтесса выступает с глубоко трагичным стихотворением «Родине» в номере газеты «Накануне», посвященном итогам Февральской революции. Отныне тема утраченной родины станет основной в ее творчестве. В мае – июне 1918 г. она выступает с чтением своих стихов на открытии кафе «Венок искусств» (б. «Савой»), участвует в живых альманахах, посвященных поэтической импровизации,[84] продолжает работать над лирическими циклами для четвертой книги стихов «Лазоревый остров».
На окончательное решение Столицы о выезде из Москвы, безусловно, повлияли обстоятельства, сообщенные ею в письме к Брюсову:
Многоуважаемый Валерий Яковлевич!
Ввиду того, что Вы, кажется, имеете близкое отношение к Пролеткульту, Просветительной комиссии и вообще пользуетесь большим весом и значением в современных правящих кругах, обращаюсь к Вам с глубокой просьбой.
Дело в том, что Комитетом Бедноты реквизированы у меня в усадьбе моя пишущая машина и письменный стол, чем я поставлена в крайне затруднительное положение, т. к. лишилась возможности работать, а вместе с этим и зарабатывать. Кроме того, та же участь грозит моей библиотеке. Может быть, Вы будете столь добры, что дадите Ваш совет лицу, которое я направила к Вам (сама я заболела и не могу приехать в Москву) – куда надо обратиться и что предпринять в данном случае, а если это возможно – помогите и своим влиянием.
Чрезвычайно извиняюсь за причиненное беспокойство и очень надеюсь на Вашу помощь, т. к. из слов лиц, производивших реквизицию, выяснилось, что они весьма считаются с предписаниями Просвет. комиссии, профессиональными союзами писателей, особенно с Вами.
Вместо помощи последовало получение охранной грамоты Наркомпроса на библиотеку, находившуюся «в б. Московской губ., Богородского уезда, Буньковской вол., даче Ершова»[86] и насчитывавшую 7500 томов. В октябре 1918 г. Столица вместе с сыном, мужем и его братом уезжает сначала в Ялту, затем четыре месяца второй половины 1919 г. живет в Ростове-на-Дону, возвращается в Ялту, откуда в октябре 1920 г. эмигрирует.
Наиболее плодотворным было пребывание в Ростове-на-Дону, где еще продолжалась культурная жизнь, издавались газеты и журналы. Столица была участницей «Никитинских субботников», проходивших на квартире Евдоксии Никитиной и ее мужа – бывшего министра Временного правительства Алексея Никитина.[87] Из протоколов заседаний «Никитинских субботников» известно, что она неоднократно выступала там с чтением своих произведений,[88] среди которых – пьеса «Святая блудница»[89] (28 сентября), сказка в стихах «Жемчужный голубок»[90] (12 октября), стихотворение, приуроченное к юбилею «субботников», – «Е. Ф. и А. М. Никитиным» (26 октября), цикл стихотворений «Тринадцатая весна» (7 декабря). Очень выразителен написанный на заседаниях с натуры портрет Столицы работы Л. Голубева-Багрянородного, впоследствии также эмигранта.
В собраниях участвовали художники И. Билибин, Л. Голубев-Багрянородный, Е. Лансере; писатели В. Ладыженский, Б. Лазаревский, И. Ломакин, Е. Чириков и др. Участникам «субботников» даже удалось издать единственный номер журнала «Орфей», в котором были опубликованы два стихотворения Столицы из цикла «Осень».
1 мая 1921 г. в Салониках Столица завершила драму в стихах из русской жизни «Звезда от Востока», начатую накануне отъезда из Ялты 16 сентября 1920 г. Одной из первых Столица попыталась осознать истоки происходящей на ее глазах российской драмы. Действие пьесы происходит в 40-е годы XIX в. Именно в этот период оформляется раскол русского общества на западников и славянофилов. Среди персонажей – А.И. Герцен и А.С. Хомяков. Драма содержит целый ряд аллюзий и символов, в которых зашифрована философски осмысленная Столицей гибель России.
С большими трудностями через Константинополь, Афины, Салоники добрались беженцы до Болгарии. Поселились в Софии, «где мужчины устроились на завод инженерами, а мальчик подрабатывал игрой на рояле в кино и в ресторанах»