Что, насупротив обителей других,
Большинство здесь вовсе юно или молодо
И одето не в парчу, аль холст, аль золото,
Но в одну свою красу да волоса,
Да в сплетенные из травок пояса.
Впрочем, видел здесь и стариков, и стариц я,
С беззаботностью, какая редким дарится,
В одуванчики игравших, как в снежки,
Иль раскидывавших ангельски цветки
По тропе одной, отсель ведущей к облаку, —
И дивился я их смеху, бегу, облику…
А Вожатый тотчас: “Те, что видишь ты,
Были в мире сердцем детски-чисты —
И за то здесь удостоилися многого:
Частых зрений самого-то лика Богова.
Оттого и царство их, как снег, бело,
Состоянье же – младенчески-светло”.
И сквозь стену, в мураве и в рое вихрящем
Он средь занятых безгрешным райским игрищем
Указал и назвал бывших вблизи:
Убиенного у нас на Руси,
Малолетнего Димитрия-царевича,
Что, на тройке мотыльков высоко реючи,
Разметав по ветру кудерьки, как лен,
Мчал с другим малюткой райским на обгон…
И трех отроков – Анания, Азария,
Мисаила, что, возведши очи карие,
Ручки смуглые скрестивши на грудях,
В здешних свежих окуналися водах…
На земле ж в печи палил их царь языческий…
И красавицу, что в косу по-девически
Волоса свои, мечтаючи, плела
Да смотрела вдаль, как бы кого ждала, —
И пригожий лик всё вспыхивал, как пазори…
Та Мариею была, сестрицей Лазаря.
Здесь же зрел я дивных трех отроковиц,
Ростом разных, схожих прелестию лиц,
Вдруг явившихся откудова – не ведаю —
И сидевших под хрустальною беседою
С царским креслом посреди. На бережку
Та сама собой воздвиглась, коль не лгу.
И сидели там они рядком, в согласии.
Та, что старше всех была и светловласее,
Над челом имела семь горящих звезд
И сплетала из цветов не вьюн, но крест.
Помолодше, та была золотокосее,
На стопах имела крылышки стрекозие
И слагала, взяв ракушек цветных,
На песке подобье якоря из них.
Вовсе махонькая, в кудрях русых вьющихся,
Миловала мотыльков, к ней льнущих, жмущихся,
И у ней в груди, трепещуще-ало,
Сердце виделось и жаркий свет лило…
И в кругу их увидал опять нежданно я
То дитя, в мир не рожденное, туманное,
На руках у мужа странных, отче, лет,
Ибо был лицом он юн, кудрями сед,
И смеялся, как дитя, дитятю пестуя.
После ж три отроковицы, давши место ей,
Стали нянчиться с ней нежно, как с сестрой.
Мне же молвил Старец: “Видишь – тот святой?
Алексеем, человеком Божьим званного
Там в миру и чистотой благоуханного,
Здесь его глашатым Божьим нарекли.
А юницы, что в места сии пришли
Из обители другой – тож Бога вестницы,
Домочадицы, порой и сотрапезницы.
Знай: без Веры, да Надежды, да Любви
Не достигнут до Него стопы твои”.
Тут запели звуки гласа Алексеева:
“Ветер райский! Лепестком тропу усеивай.
Облак райский! Стены пологом завеивай.
Души райские! Поклон земной содеивай.
Гость желанный, Гость наш чаянный грядет”.
Приоткрылись в далях облаки, как вход,
Просияли в этом месте, как нигде еще, —
А затем завесой веющей, густеющей
Пред оградою спустились до земли…
И сокрылось всё… и дале мы пошли.
Я ж то царство, мне закрытое, хоть зримое,
Всё в уме держал и… вспомнил Серафиму я.
Потому ль, что тож была бела, как снег…
Тяжко стало мне… Теперь не свижусь век!
Вдруг как сядет мотылек на кисть мне, выше ли, —
И тотчас мне полегчало… И услышал я
Лепет легкий: “Век ли? Свидишься еще…”
Так-то стало на душе мне хорошо.
Мотылек снялся – и канул сзади, веяся…
Я ж вперед пошел, впервой, отец, надеяся…
И меня вдруг поразила тишина.
До того окрест было она полна,
Что звенела. Словно в чан червонцы капали.
Ни былинки не колышелося на поле,
Не шелохнулись кругом нас дерева,
Чья серебряно-курчавая листва
Мне неведомой была и непривычною.
“Деревца те, сыне, добрые, масличные, —
На вопрос мой Старец: – Тишь несут да гладь.
Стоит ветвь сломать да недругу подать.
Не добро же, что заламывать их некому…
В вышних – мир, но не внизу, меж человеками”.
В том же месте я увидел три ключа,
Что текли из недр, не брызжа, не журча,
Со струей, как мед стоялый, загустелою, —
Этот – желтой, этот – розовой, тот – белою.
А близ них, сполняя как бы стражей долг,
Здесь змея легла, тут коршун сел, там – волк.
Вкруг духи лились елейные и мурные,
Но не шел я, забоявшись… “Твари – мирные, —
Молвил Старец: – Подойди ж!” И, точно, я,
Близясь, узрел, что без жала та змея,
Волк лишен зубов, и нет когтей у коршуна…
Старец, взорами сверкаючи восторженно,
Пояснял мне: “Се – три дивных родника —
Не воды – елея, мура и млека —
Благодати, Благолепья, Благоденствия.
Те же – ворога их три, несущих бедствия, —
Ложь-змея, Свирепость-коршун, Алчность-волк,
Побежденные немногими…” Он смолк.
А потом: “О, если б так творили многие…”
И размысливал всё время по дороге я
О словах его премудрейших… Но раз
Заприметил я, назад оборотясь,
Что отныне вслед за нами несся издали
Кто-то… Бабочка ль большая, дух сквозистый ли…
Кто – не знал еще в то время я, отец.
Впереди же вскоре встал большой дворец
Белых мраморов, кругом – цветы лилейные
Да деревья те же самые елейные…
И ни створок, ни дверей у пышных врат,
Лишь завесы горностаевы висят,
Но разлегся лев, всех прежних чуд свирепее,
Перед входом. Там же… там – великолепие.
Встал, как вкопан, я, от страха побелев,
Ибо, отче, то был подлиннейший лев,
Зубы, когти у него – я зрел – имелися…
Засмеялся Поводырь: “Что ж? Не осмелишься?
Или овна ты смиреннее?..” И впрямь,
Вижу я, ягненок близится к дверям,
Не страшася зверя пышно-рыжегривого,
Тот же встал и… и не чудно ль? повалив его,
Не терзать, лизать стал нежно… и исчез,
С ним играясь… А средь вспахнутых завес,
Облеченный в корзно пурпурное княжее,
Опустив крыла сребристые лебяжие,
Встал Архангел, что держал в руках венец,
Приглашая молча в гости во дворец.
“Тишь у вас, Егудииле, благодатная!” —
Старец духу. Лишь улыбкою приятною
Вновь ответил тот и скрылся в глубине.
“То – обитель Миротворцев”, – Старец мне.
И пошли мы с ним палатой за палатою…
Мрамор с жилкой голубой и розоватою,
Иссеченный знаком крина и креста,
Тишь звенящая и, отче… пустота!
Ибо длился тот дворец, как заколдованный,
Без конца в нем было гридниц уготовано,
Столько ж княжьих красна дерева столов
Меж хоругвей среброниклых у углов, —
Душ же встретил я здесь только семь ли, восемь ли…
В горностаевой хламиде, павшей до земли,
Без меча и стрел, но с солнечным щитом
И в венце, сияньем бледным разлитом,
То беседуя чуть слышно, то безмолствуя,
Полны дивного душевного спокойствия,
Тихо двигались они, ласкали львов
Иль читали вязь евангельских слов,
Изукрасившую притолки с простенками
Чермно-голубо-червлеными оттенками.
И сказал мне Старец: “Сыне, не дивись,
Что столь пусто здесь… Доступна эта высь
Лишь дружинникам Христовым светлым, истинным,
Что творили мир в миру братоубийственном
И за то, Его сынами наречась,
Днесь в царении Его приемлют часть”.
Был король тут иноземный… Над Евангельем,
Златобрадый, он беседовал с Архангелом.
От Руси два князя. Зрел и постарей.
Слив в одно и смоль и инейность кудрей,
Те склонялися над шапкой Монамаховой,
Прикрепляя древний крест к парче шарлаховой.
“Александр и Володимир, – назвал их
Мне Вожатый: – Вот – пекутся о своих…”
Был здесь также витязь чудный… Ока впалого
Не сводил он с кубка поднятого, алого
От хрустального состава ль, от вина ль,
И шептал одно всё слово… вроде “граль”…
Под конец же, отче, узрел там я отрока,
Ангелицами ведущегося под руки.
Кругл, пресветел лик у каждой девы был,
За плечами же – двенадцать малых крыл,
И влеклись по полу долгие их волосы,
Лучезарные, как световые полосы…
Он же, оченьки смеживши, словно б слеп,
Нес рукою левой артосовый хлеб,
Правой – криновую ветвь снегоподобную, —
И такое распрекрасное, беззлобное
Он лицо имел! столь царственный вид!
А Вожатый про него мне говорит:
“Отроча благословенный… В дальнем будущем
Он владыкой не карающим и судящим,
Но вселюбящим родится в дольний мир
И внесет в него навечнейший мир.
Хлеб святой – его держава, скипетр – лилия,
Ангелицы ж, что над ним простерли крылия,
Духи солнечных и месячных лучей,
Сиречь – Радости и Милости…” Речей
Не продолжил он. Вслед за тремя идущими
Очутясь пред палисадами цветущими,
Мы сошли в них из тишайшего дворца
И, любуясь и дивяся без конца
На златистых львов, лежавших там с барашками,
И на белых соколов, игравших с пташками,
Из обители покоя мы ушли.
Думчив шел я… Всё ж приметил, что вдали,
Как и прежде, вместе с нами Третий следовал.
Я ж, всем узренным подавлен, немо сетовал:
“Те сразили волка, коршуна, змею…
Я сражу ль хоть волю злую мою?!
Побежду ль в себе я зверя хоть бы в старости?..
Да и есть ли Власть моей противу ярости?..”
Ибо, отче, я хоть лют, но не лукав, —
Знаю-ведаю неистовый свой нрав…
Вдруг с ветвей елея капелька тяжелая
Мне на лоб стекла и вниз на шею голую,
И услышал тихий шепот я: “А Бог?!”
Я воспрянул! я сомненья перемог!