Меда огненные чаши,
Дивки, звезд юней и краше,
Коло пестрое водили.
И сказала там, на тризне,
Подымаясь, бабка Ула
Громче вихорного гула:
«За Олону мед мой брызни!
Ибо нету и не будет
На земле цариц добрее
И мудрее, и храбрее.
Мир Олону не забудет.
А теперь сидит Олона
На лазоревом царенье,
Там, где слепнет наше зренье —
За луной оголубленной!»
И сказала там же, в коло,
Запевая, дружка Йинка,
Тонкозвучней, чем тростинка:
«Об Олоне пой, мой голос!
Ибо нету и не станет
На земле жены прекрасней,
И нежней ее, и страстней.
Об Олоне мир вспомянет.
А теперь живет Олона
Со своим Медуном милым
Там, где быть нам не по силам —
За зарей орозовленной!»
Так справлялися поминки
Между стариц и красавиц,
Между шумных, умных здравиц
Бабки-Улы, дружки-Йинки.
Нежно брезжил день предзимний,
Гордо граял черный ворон.
Зеленее край стал, оран,
Городище стало дымней.
Впереди – курились дали,
Золотились Загадули,
Птицы тихие тянули,
Чтоб запеть и не гадали.
Только озеро Лейяла
Перламутром стлалось в русле,
В вырезные било гусли —
Обо всем нам рассказало.
Так пускай, как горлиц вертел,
Зло влюбленных погубило —
Эта песнь их оживила,
Этот сказ их обессмертил!
ЛЕБЕДИНАЯ РОДИНА
Зимою, Вологодским краем,
Седым, болотисто-лесистым,
Возок тащился, увлекаем
Конем соловым, нерысистым.
Был день морозный и алмазный,
А путь – атласный и хрущатый.
Как голубь, грустно, глуховато
Гурлил бубенчик неотвязный.
В возке сидели: стражник сильный
С заиндевелой бородой
И под дохой оленьей – ссыльный,
Угрюмый, бледный, молодой.
Его не радовали дали
Страны неведомой родимой,
Где, розовея, улетали
Дремучих деревенек дымы,
Где боры хвойные гудели
Домровым старострунным гудом
И сахарным слоистым спудом
Поля подснежные блестели,
Где векши, легки, пышношерсты,
Одни встречалися ему
И вешки гибкие, как версты,
Вели сквозь мхи, и мглу, и тьму…
В нем тихо бунтовали думы:
Как? Из свободы в заточенье?
Как? После зал шумливых Думы
В немое темное селенье?
И он, свои крутые брови
При виде снежных пустош хмуря,
В их блеске взор свой черный жмуря,
Закутывался в мех суровей.
И только локон ярко-рыжий,
Ездой отвеян, трепетал…
Но пункт назначенный всё ближе,
Возок всё тише, тише… Встал.
И ссыльный, воротник откинув,
С усмешкой горькой огляделся:
Из-за окольных частых тынов
Поселок северный виднелся —
Ворота, избы и вереи,
Крыльца, повети и оконца
В сосульках, инее и солнце…
Здесь серебрясь, а там серея,
Как город Леденец досюльный,
Он стыл жемчужно-слюдяным,
И голубела главкой дульной
Церквушка древняя над ним.
Кругом же – то взмывая круто,
То заворачиваясь слабо,
Грядою плыли изогнутой
Снегов увалы и ухабы.
Так, вскинув крылья, выгнув шеи,
Огромная лебяжья стая
Плывет, и брызгами блистая,
И оперением белея…
И, может быть, Царевна-Лебедь
Сейчас объявится средь них, —
Присушит, приманит, прилепит
И увлечет от всех живых?!
На миг сменила греза думу…
Но с ямщиком завздорил стражник:
«Куда везти? Да к Аввакуму!
Хоть старовер – зато не бражник».
И вот уж сани – перед домом,
Бревенчатым, крепковенечным,
С крестом в дверях восьмиконечным, —
Подобным сказочным хоромам!
Резной, точеный верхний ярус
Под острой крышей тесовой
Еще был убран в снежный гарус,
Украшен фольгой ледяной.
И там, в окне, случайным взглядом
Наш путник женский лик заметил,
Что, как икона под окладом,
Был дивно-строг и чудно-светел.
Из-под платка, как из убруса,
Синели очи, словно море,
Уста алели, словно зори,
Струились косы нивой русой…
В морозных кружевах, бахромах
Вверху сиял волшебный лик!
Внизу ж, как вешний сад черемух,
Ольшаник побелевший ник…
Они вошли. Сначала в сенцы,
В большую горницу оттуда.
Здесь рдели в прошвах полотенца,
Цвела поливою посуда,
Стояли с розаном укладки,
Лежала скатерть с васильками,
В углу с живыми огоньками
Висели алые лампадки.
Там, с темного письма иконы,
Из складня древнего, как Русь,
Глядели с грозностью исконной
Никола, Спас и Деисус.
На всё то, шубу сняв у двери,
Приезжий, к мистике не склонный
И чуждый вер и суеверий,
Смотрел с насмешкой удивленной.
Его дивил тут воздух жаркий
С сладимым запахом ковриги,
И толстые, в застежках, книги,
И тонких, желтых свеч огарки,
И старый, сумрачный хозяин,
В поддевке, с сивой бородой,
Что, словно идол, в пне изваян,
Стоял – кряжистый и прямой.
Тот долго, в спорах неустанен,
Принять жильца не соглашался:
Табашник, щепотник, мирянин…
Погубит душу, кто с ним знался!
А стражник умолял, грозился,
Шептал, что гость его – богатый
И князь… Наверно, тароватый!
И наконец старик смирился.
Но, заглядясь на свет угольный,
Усольцев спорам не внимал
И так под кров свой подневольный
Вступил, рассеян и устал.
Он был могучий и мятежный, —
Тот русский, что, как дикий кречет,
Ширяет к грани зарубежной,
В чужые гнезда взоры мечет!
Он бредил юною порою
Любовью пламенной стихийной,
Потом – работою партийной
И политической борьбою.
И вот за дорогое дело,
Кляня лукавую судьбу,
От колоннады Думской белой
Попал в крестьянскую избу.
И началася жизнь иная
Здесь в чистой и пустой светлице —
Без папирос, газет и чая, —
Но чудная, как небылицы!
Все дни светлы, как день единый!
В окне – лишь небо да сугробы,
Что хлебы пышной нежной сдобы,
Да серебристые рябины…
Мелькнет лазурный хвост сорочий
Иль беличий златистый хвост —
И день прошел… А ночи, ночи!
Все в гроздах крупных бледных звезд.
Все дни светлы, как день единый!
К колодцу ходит Василиса
С склоненной шеей лебединой
И с мягкою походкой лиса.
А в розовый морозный вечер
Справляет службу, псалм читая,
Подручник пестрый расстилая
И тепля золотые свечи.
Творит начал, метанья, отпуск…
И видится в дверях порой
Платок, повязанный на роспуск,
Иль черный сарафан с каймой.
Великодушный, откровенный,
Со староверами своими
Борис сдружился постепенно —
Беседовал, работал с ними.
Ему уж нравились обряды
Их веры вековой уставной,
Старинной жизни ход исправный,
Былые плавные наряды…
И, вольнодумец! брал Псалтирь он
И Апокалипсис читал,
Где синеперый реял Сирин,
Где алый Алконост витал.
Любил он промысел их сканный
С посеребреньем, позолотой, —
Солонки, ларчики, стаканы
Сквозной финифтяной работы.
Любил, как пахнет ладан росный,
Как пахнет розовое масло,
Лампаду, что в углу не гасла,
Обед обильный, вкусный, постный.
Врозь ел и пил он постоянно,
И, по привычке не крестясь,
С крестовой ложкой деревянной
Садился всё же кушать князь.
Он не скучал. Живой и пылкий,
Здесь, близ земли, в уединенье,
Охотничьей старинной жилки
Почувствовал он пробужденье.
На лыжах липовых скрипящих,
Со старой ржавой одностволкой,
Он под зеленой хвоей колкой
Блуждал в душистых, мшистых чащах.
Следил седых, косых зайчишек
В излогах прихотливый бег
И розовых смолистых шишек
Паденье мягкое на снег.
Он понял родины красоты
И любовался с гор и скатов
В который раз! быть может, в сотый
Явленьем пасолнц и закатов:
Игранием столбов багровых,
И настов зыбью голубою,
И изумрудной городьбою
Лесов еловых и кедровых.
В красе той белой лебединой
Он понял женские черты
И нес в ложбины и долины
Мужские смелые мечты!
Постигнул душу он природы:
Медвежью лень и ум барсучий,
Крота таинственные ходы
И короеда путь ползучий.
Постиг он всякий голос птичий —
Призыв любовный и тревожный,
И постук дятла осторожный,
И домовитый свист синичий.
В повадке куньей иль собольей
Девичью прелесть видел он